144952 (Архитектура Москвы 1920-х годов), страница 3

Если у Чаянова города вовсе исчезли, то в романе Я.М. Окунева «Грядущий мир 1923–2123» (1923), всю землю покрывает один сплошной «Мировой город». Нарисована пугающая нас, но, видимо привлекательная для многих людей 1920-х годов картина жизни в этом городе – люди не только одеты в одинаковые униформы, но и выглядят почти на одно лицо. Автор подает это как положительный факт: «Каждый гражданин Мирового Города живет так, как хочет. Но каждый хочет того, что хотят все».

В повести А.Н. Толстого будущий социалистический город и его устройство видит в бреду красноармеец-архитектор Буженинов: «С террасы, где я стоял, открывалась в синеватом мгле вечера часть города, некогда пересеченная грязными переулками Тверской. Сейчас, уходя вниз, к пышным садам Москвы-реки, стояли в отдалении друг от друга уступчатые, в двенадцать этажей, дома из голубоватого цемента и стекла. Их окружали пересеченные дорожками цветники – роскошные ковры из цветов. Над этой живописью грудились знаменитые художники. С апреля до октября ковры цветников меняли окраску и рисунок. Растениями и цветами были покрыты уступчатые, с зеркальными окнами, террасы домов. Ни труб, ни проволок над крышами, ни трамвайных столбов, ни афишных будок, ни экипажей на широких улицах, покрытых поверх мостовой плотным сизым газоном. Вся нервная система города перенесена под землю. Дурной воздух из домов уносился вентиляторами в подземные камеры-очистители... В городе стояли только театры, цирки, залы зимнего спорта, обиходные магазины и клубы – огромные здания под стеклянными куполами». Характерно, что для того чтобы построить свой город будущего, главному герою приходится поджечь вполне реальный, уже существующий город. Хотя Толстой и обрывает свое произведение словами «Буженинов Василий Алексеевич предстанет перед народным судом», очевидно, что он разделяет представления героя, совпадающие с представлениями эпохи – новый город вырастает не постепенно, используя то, что уже существует, он должен начинаться с нуля, быть не связанным со старым миром.

Знаменитый антиутопический роман Е.И. Замятина «Мы» был написан еще в 1920 году, однако на русском языке был впервые опубликован только в 1927 году. Черты нового быта, нового города отражены здесь гораздо лучше и четче, чем во многих утопиях. «Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах, когда люди жили еще в свободном, то есть неорганизованном, диком состоянии. Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя – пусть даже зачаточная – государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили. Вот этого я никак не могу осмыслить. Ведь как бы ни был ограничен их разум, но все-таки должны же они были понимать, что такая жизнь была самым настоящим поголовным убийством – только медленным, изо дня в день». Конечно, эти удивительные строки представляют собой пародию на идеальную жизнь коммуны, которая определяла архитектурные мечтания советских мастеров. И уже прямо против современной архитектуры направлены следующие слова: «Дома – скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас только для сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен – мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли бы что могло быть. Возможно, что именно странные, непрозрачные обиталища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. «Мой (sic!) дом – моя крепость» – ведь нужно же было додуматься!»

3. Утопические проекты архитекторов

Одним из первых утопических архитектурных проектов, появившийся сразу после победы Октябрьской революции, был памятник Третьему Интернационалу В. Е. Татлина, который тот начал сооружать в 1919 году. По замыслу автора, это было самое высокое в мире сооружение (400 м), наклонная и составленная из стержней башня. Она состояла из четырех ярусов: 1) нижний – вращающийся куб (один поворот в год), где должны размещаться законодательные органы Коминтерна; 2) второй – усеченная пирамида (тоже вращающаяся, но уже со скоростью один оборот в месяц). В ней располагается Исполком Коминтерна; 3) третий – цилиндр (вращается раз в неделю), это секретариат Коминтерна; 4) четвертый, и последний ярус – мировые часы, совершающие один оборот в сутки. Кроме того, это гигантское строение должно было быть обвито спиралью восьмиметровой толщины, символизирующую гегельянскую модель прогресса человечества. Свою модель Татлин выставил на Седьмом Съезде Советов в декабре 1920 года.

Ясно, что такой проект не может называться архитектурой в полном смысле слова – памятник Третьему интернационалу является скульптурой, разросшейся до невероятных размеров, к тому же практически неосуществимой. Однако ажиотаж, вызванный данным проектом, был очень велик и свидетельствовал о первоначальной утопической направленности советской архитектурной мысли. Впрочем, отношение властей к этому утопизму уже тогда не было положительным. Так, Луначарский писал: «Тов. Татлин создал парадоксальное сооружение. Я, может быть, допускаю субъективную ошибку в оценке этого произведения, но если Гюи де Мопассан писал, что готов был бежать из Парижа, чтобы не видеть железного чудовища – Эйфелевой башни, то, на мой взгляд, Эйфелева башня – настоящая красавица по сравнению с кривым сооружением т. Татлина».

Сейчас Башня Татлина все-таки появилась в Москве – ее макет возвышается на новопостроенном доме в районе Патриарших прудов.

Другим едва ли осуществимым планом, созданным в Советском Союзе, был план горизонтальных небоскребов Эль Лисицкого. В 1920 году в альманахе «Уновис» он писал: «Мы оставили старому миру понятие собственного дома, собственного дворца, собственной казармы и собственного храма. Мы ставим себе задачей город – единое творческое дело, центр коллективного усилия, мачту радио, посылающего взрывы творческих усилий в мир: мы преодолеем в нем сковывающий фундамент земли и поднимемся над ней… эта динамическая архитектура создаст новый театр жизни…». Кроме уже привычного нам отрицания реалий старого мира и общих слов по поводу строения города как общего дела, мы видим новый элемент – идею преодоления земного притяжения. Более конкретно художник высказался в своей статье «Серия небоскребов для Москвы», где предложил застроить Москву горизонтальными небоскребами. В этих домах, по форме напоминающих грибы (сам Лисицкий называл их «небесными утюгами»), широкая жилая часть стоит на узком основании из трех устоев-каркасов. Он писал: «Мы считаем, что пока не изобретены возможности совершенно свободного парения, нам свойственней двигаться горизонтально, а не вертикально. Поэтому, если для горизонтальной планировки на земле в данном участке нет места, мы подымаем требуемую полезную площадь на стойки и они служат коммуникацией между горизонтальным тротуаром улицы и горизонтальным коридором сооружения. Цель: максимум полезной площади при минимальной подпоре. Следствие: ясное членение функций». Небоскребы должны были стоять по Бульварному кольцу, а размещались бы в них государственные учреждения: «Структура Москвы: центр – Кремль, кольцо А, кольцо Б и радиальные улицы. Критические места – это точки пересечения радиальных улиц (Тверская, Мясницкая и т. д.) с окружностями (бульварами), которые требуют утилизации без торможения движения, особенно сгущенного в этих местах». Художник оставил несколько проектов конкретных небоскребов – один из них должен был располагаться на площади Никитских ворот, другой представлял собой новое здание газеты «Правда», третий был яхт-клубом текстильного комбината. Идея Эль Лисицкого в то время не могла быть осуществлена просто технически. А вот позже в Голландии было налажено строительство таких домов-грибов.

В 1922 году А.М. Лавинский создал проект «Город на рессорах». Суть его была в следующем. Земля предназначалась пешеходам, над бульварами были проведены транспортные магистрали, а все постройки стояли на стальных постройках-рессорах. К «жилым ячейкам» людей доставляли движущиеся лестницы. Дома же, покачивающиеся на рессорах, могли еще и поворачиваться вслед за солнцем. В журнале ЛЕФ (1923/1) был опубликована статья Б.И. Арватова «Овеществленная утопия» – отклик на проект Лавинского. Здесь новый город признается экономически и социально целесообразным: «Город в воздухе. Город из стекла из асбеста. Город на рессорах. Что это, эксцентрика, оригинальничание, трюк. – Нет, просто максимальная целесообразность. В воздухе, – чтобы освободить землю. Из стекла, – чтобы наполнить светом. Асбест, – чтобы облегчить стройку. На рессорах, – чтобы создать равновесие». Автор статьи отлично осознает всю неосуществимость проекта Лавинского на данном этапе – как же он относится к этому факту? «Возможны ли технически такие системы? Как отнесется к ним теоретическая механика? – Не знаю. Готов предположить худшее – буквальная реализация плана во всех его деталях немыслима ни при нынешнем, ни при каком угодно состоянии техники». «Мое дело предложить»... так заявил ангелам Маяковский. То же самое заявляет инженерам Лавинский, так как Лавинского занимала главным образом социальная сторона дела – форма нового быта. Пусть теперь скажут инженеры (они, к счастью, не ангелы) что возможно и что невозможно, как исправить и где дополнить. Это было бы не бесполезной работой».

В литературе 20-х годов с энтузиазмом воспринималась идея подвижности, мобильности. Так, например, герой рассказа Н.Н. Асеева «Завтра» (1925) в бреду видит, кроме всего прочего, что люди перемещают по воздуху целые города. Казимир Малевич считал, что человека следует посадить в индивидуальный космический корабль, чтобы он постоянно находился в космосе и летал от одной планеты к другой. Велимир Хлебников предлагал похожие меры – всех жителей России поместить в стеклянные кабины на колесах: «Был выдуман ящик из гнутого стекла или походная каюта, снабженная дверью, с кольцами, на колесах, с своим обывателем внутри, она ставилась на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней ее житель, не выходя из нее, совершал путешествие. Иногда раздвижной, этот стеклянный шатер был годен для ночлега. Вместе с тем, когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населенной человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесенными из одного здания в другое. Таким образом было достигнуто великое завоевание: путешествовал не человек, а его дом на колесиках или, лучше сказать, будка, привинчиваемая то к площадке поезда, то к пароходу». Здесь одновременно прослеживается и идея прозрачности, открытости, как в романе Замятина «Мы». Еще в 1933 году в фантастическом очерке «Тяжесть исчезла» Циолковский писал: «Жилища можно строить везде, на всякой высоте, произвольной величины, что представляет громадные выгоды во многих отношениях; прочности от них не требуется и, кроме того, они могут служить и воздушными кораблями, принимающими на себя или в себя произвольные массы товара или людей, – лишь бы нашлось место. Скорость таких кораблей, при заострённой их форме, достигает поразительной величины. Вечно путешествуя, они доставляют своим хозяевам все блага и сокровища земного шара».

Появилась и идея мобильного города – в 1928 году Г. Крутиков, ученик Ладовского, представил в качестве диплома проект летающего (парящего) города – «Город на воздушных путях сообщения». Сообщение между землёй и «заоблачными» зданиями должно осуществляться с помощью универсальной и многофункциональной кабины, которая может двигаться по воздуху, по земле и по воде. Собственно, «летающими» были бы даже не сами города (они трактовались как неподвижно размещённые в строго отведённом пространстве). Летать должны были жители этих городов. Газета «Постройка» написала разгромную статью «Советские Жюль Верны», где проект Крутикова был подвергнут суровой критике.

Этот и подобные ему проекты (например, аэрогорода Л.М. Хидекеля), были заклеймены в той новой фазе, в которую вступила советская архитектура в 1930-е годы. В соответствии с нравами эпохи утопические проекты рассматривались в первую очередь как политически вредные: «И вот такого рода безответственные предложения нашли отклик среди мелкобуржуазной молодежи. Началась мания «изобретений», появились здания в виде аэростатов, дирижаблей и т. д., а один дипломный проект изображал город в воздухе. Автор его исходил из предположения, что путем расщепления электрона будет найдено средство, легко поднимающее здание в воздух. В проекте изображены были здания, парящие в воздухе, с кабинами для жителей. Земля освобождена от жилища и от общественных зданий, она – для труда и экскурсий. Сношение с ней предусмотрено посредством особого снаряда, представляющего собой комбинацию авто, самолета и подводной лодки. После прогулки под водой, по земле и по воздуху можно включиться в любую гостиницу, тоже парящую в воздухе, – в одну из свободных ячеек, предназначенных для снарядов... В то время, когда наша страна нуждалась в новых пролетарских кадрах, могущих разоблачить вредителей, противопоставив им пролетарскую квалификацию, выпускались архитекторы, рисующие колоссальные небоскребы и дирижабли на бумаге и неспособные, подчас, запроектировать технически грамотно небольшое двухэтажное сооружение. Выпускались группы искалеченных специалистов, непригодных для строительства. Такая постановка дела как нельзя лучше играла на руку вредителям». (Мордвинов А.Г. «Искусство в массы», 1930, №12. От редакции «Современная архитектура», 1930, №5, стр. 2—3).

4. Коммуна и человек. Жилые дома и клубы

Теперь перейдем к конкретным постройкам в Москве 1920-х годов. В первую очередь надо было решать жилищную проблему. Жилищное строительство после нескольких лет разрухи и гражданской войны возобновилось только в 1923-1924 годы, и сводилось, в основном, «к достройке и восстановлению домов, разрушенных во время войн», или к приспособлению фабричных корпусов и освобождённых военных казарм под квартиры рабочих. Доходные дома, покинутые владельцами, передавались в собственность заводам и советским учреждениям, которые были обязаны следить за своевременным ремонтом здания и «невселением» посторонних. С 1922 года юридически к рабочим домам-коммунам приравнивались все дома, закреплённые за Райсоветами. Выделялись «коммуны красной молодежи», располагавшиеся в бывших студенческих общежитиях, фабричных корпусах и рабочих казармах. Нужно было срочно строить свои дома будущего.

В 1926 году Моссовет объявил конкурс на проект дома-коммуны на 750-800 жильцов. Первую премию получил Г.Я. Вольфензон и его соавторы С.Я. Айзикович и Е. Волков, построившие в 1926-1927 годах дом-коммуну на улице Лестева. Это П-образное в плане сооружение, в центральной части которого располагались столовая, детские ясли, детский сад, зал собраний, комнаты для групповой работы. На плоской крыше должен был находиться солярий, а в боковых корпусах – общежития и отдельные квартиры на две-три комнаты, с кухнями. По тому же принципу (и также по заказу Моссовета) был построен хавско-шаболовский жилой комплекс (1929-1931 годы, Н.Н. Травкин, Б.Н. Блохин и др. архитекторы группы АСНОВА). Всего было запроектировано 24 пяти-шестиэтажных жилых корпуса, детский сад и котельная. Главные жилые комнаты выходят на южную сторону, а северные фасады лишены балконов и почти ничем не примечательны – сюда выходят кухни и ванные.

Более радикально к вопросам быта подошел И.С. Николаев в своем знаменитом студенческом доме-коммуне на ул. Орджоникидзе (1929). Здесь все личное, индивидуальное сведено к минимуму. Здание включает два самостоятельных объёма: вытянутую на 200 м восьмиэтажную «пластину» с 1 тысячей двухместных, аскетически обставленных «спальных кабин», трёхэтажный корпус для дневного пребывания с вестибюлем, столовой, залами для занятий и связывающий их санитарный корпус с душевыми кабинами и раздевалкой, где каждый жилец обязан был принимать душ и переодеваться. Жилые комнаты превратились в спальные ячейки 2,7 х 2,4 м.