23266-1 (Пятая колонна империи: XIX век), страница 5
Описание файла
Документ из архива "Пятая колонна империи: XIX век", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "история" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "курсовые/домашние работы", в предмете "история" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "23266-1"
Текст 5 страницы из документа "23266-1"
В последнее царствование верховная власть уже не была способна возвыситься до понимания рокового значения надвигающихся событий. “Николай II, внезапно застигнутый короной, и по молодости, и по характеру особенно был не подготовлен к самым бурным годам России. Девятьсот Первый, Второй и Третий проносились мимо него мигающими багровыми маяками, - он со всем своим окружением не понял их знаков, он полагал, что неизменно-послушная Россия непременно управляется волею того, кто занял русский трон, - и так легкомысленно понесся на японские скалы” (А.И.Солженицын).
В лице Петра Аркадьевича Столыпина к российской власти кратковременно вернулось государственное здравомыслие. Он четко видит источник и формы зла: “Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение”. Столыпин понимает всю ответственность власти в этот решающий момент истории: “Бунт погашается силою, а не уступками... Чтоб осуществить мысль - нужна воля. Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей”. Он сознает, что основная задача - преодолеть отрыв правящего слоя от исконно русской традиции, что необходимо “Восстановление порядка и прочного правового уклада, соответствующего русскому народному самосознанию”. Он предупреждает: “Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут”. И, наконец, Столыпин уповает: “Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание, и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят нас под своими развалинами, - но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновленной свободной России”.
Демонический враг России Ленин сознавал, насколько опасны для революции реформы Столыпина: “После “решения” аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может”. В интервью французскому журналисту Гастону Дрю Столыпин определил свою позицию: “Да, я схватил революцию за глотку и кончу тем, что задушу ее, если... сам останусь жив”. Борьба действительно шла не на жизнь, а на смерть. Но при этом столыпинские репрессии крайне мифологизированы не только в советское время, но и демократической общественностью. Не говоря о том, что даже преувеличенное количество жертв военного положения при Столыпине не идет ни в какое сравнение с коммунистическим геноцидом, оказывается, что власть защищалась гораздо менее свирепо, чем действовали террористы: “Число смертных казней за 1906-1909 гг. составило 2825 человек. Число жертв террора было еще больше, за три года было 26628 покушений, 6091 убийство должностных и частных лиц, свыше 6000 раненых” (С.Рыбас). Сам Столыпин был убежден, что “обращать все творчество правительства на полицейские мероприятия - признание бессилия правящего слоя”. Современный ученый Святослав Рыбас реалистически оценивает столыпинские методы борьбы с революцией: “Премьер стремился не только подавить революцию чисто полицейскими методами, а вообще убрать ее с российской сцены путем реформ, которые разрешали бы революционную ситуацию эволюционным путем”.
Свои эпохальные реформы Столыпин проводил в ситуации, когда его почти никто не поддерживал в обществе. Большинство крестьян в ответ на постепенные преобразования нетерпеливо требовало всей помещичьей земли и даром. Поместное дворянство сопротивлялось развивающемуся капитализму, который вытеснял дворянский уклад. Промышленники требовали гораздо более радикальных действий правительства. Были не довольны и правые, и левые, то есть большинство депутатов Государственной Думы и членов Государственного Совета. В оппозиции премьер-министру была и семья государя. В ответе на огульную критику одного из властителей дум Льва Толстого Столыпин так оценивал свое положение: “Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий - вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой кажется мне прямым путем”. Реформатор взывал к равнодушному обществу: “Мы будущими поколениями будем привлечены к ответу. Мы ответим за то, что пали духом, впали в бездействие, в какую-то старческую беспомощность, утратили веру в русский народ”.
В атмосфере разнузданной травли Столыпина со всех сторон Николай II отдаляется от собственного премьер-министра. Обреченный на непонимание и одиночество последний здравомыслящий и волевой человек у власти, не запуганный всеобщим беснованием (“не запугаете”), после девяти покушений на него – убит. Николай II, в силу характера, мог реагировать на все с кротостью монаха, тогда как ситуация требовала государственной воли монарха. После Столыпина в окружении Царя не оказалось никого, кто был бы пригоден для решения задач государственного масштаба в трагические для страны годы. Это было результатом духовного повреждения общества, которое оказалось не способным воспитывать деятельную, ответственную и религиозно-нравственно цельную элиту.
Только немногие в противовес всеобщему улюлюканью были способны трезво поддержать государственные устои России: “Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла “правительство”, разорвали бы на клочки Россию и роздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за “рюмочку” похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону “бездарного правительства”, которое все-таки одно только все охраняет и оберегает. Которое еще одно только не подло и не пропито в России” (В.В.Розанов).
Правящий слой, в большинстве своем, был либо запуган разгулом радикальных настроений, либо обезволен гипнозом революционных догм. В среде государственной бюрократии уже с середины XIX века были модны заигрывания с левыми кругами. Общественное мнение в России, по выражению Лескова, – это “либеральная жандармерия, пожестче правительственной... клеветнический террор в либеральном вкусе”. Репутация правого становиась в глазах общественного мнения все более постыдной, каждый общественно-политический деятель в России чувствовал себя как бы обязанным отчетом за “чистоту” понятий перед диктующим взглядом слева, ибо носителями идеалов социальной справедливости считались только левые.
Все это влияло на образ мыслей и действия правительственной бюрократии, которая либо поддавалась всеобщему крену влево, либо откатывалась к крайне правым позициям. Защитная реакция государства и Церкви сводилась к попыткам законсервировать жизнь, вновь подморозить Россию, чтобы предотвратить внедрение чуждых и душевредных идей. Естественно, что подобная утопическая попытка не могла быть целительной.
Нельзя сказать, что альтернативой “левой” лжи была “правая” истина. В обществе почти не осталось сфер, не зараженных нарастающим безумствованием. Экстремистские лозунги разного толка способствовали разжиганию страстей, но это не была борьба истины с ложью. Всеобщая гонка за миражами могла кончиться только тем, чем закончилась: войной всех против всех (то есть войной гражданской). Все шло к роковому концу, который предощущал Достоевский: “Европейская революция начнется в России, ибо нет у нас для нее надежного отпора ни в управлении (правительстве), ни в обществе”. Историческую вину за русскую катастрофу несет русская интеллигенция. “Честно и мужественно она должна сказать себе, что революционное крушение русского государства есть, прежде всего, ее собственное крушение: это она вела, и она привела Россию к революции. Одни вели сознательною волею, агитацией и пропагандой, искушениями и экспроприациями. Другие вели проповедью непротивленчества, опрощения, сентиментальности и равенства. Третьи - безыдейною и мертвящею реакционностью, умением интриговать и давить, и неумением воспитывать, нежеланием духовно вскармливать, неспособностью зажигать свободные сердца... Одни разносили и вливали яд революции; другие готовили для него умы; третьи не умели (или не хотели) - растить и укреплять духовную сопротивляемость в народе” (И.А.Ильин).
Таким образом, в основе своей кризис власти в России тоже был кризисом духовным. Хотя российская власть только и делала, что боролась с революцией, она не смогла обрести духовную альтернативу и реальную опору в обществе. Существующую же опору она постепенно, но неуклонно теряла. И действия властей, и бездействие в решительный момент во многом способствовали духовному заболеванию общества, ослабляя Россию перед нашествием современных духов зла.
Идеология разлагала сознание всех слоев общества: культурные сословия становились все более индифферентными по отношению к священным жизненным началам, а “орден” интеллигенции воинствующе враждебен Православию и российской государственности. Но жизнь народа еще покоилась на христианском мироощущении, русская культура была еще пропитана Православием, несла в себе многие его возвышенные идеалы. Духовное сопротивление внедрению идеомании заставляло ее носителей сосредоточиться на решающем направлении - на разрушении традиционной российской государственности, для чего необходимо захватить государственную власть. ХХ век и открывает эпоху политических революций, духовно подготовленных веком предшествующим.
Список литературы
Виктор Аксючиц. Пятая колонна империи: XIX век.