23266-1 (Пятая колонна империи: XIX век)

ПЯТАЯ КОЛОННА ИМПЕРИИ: XIX ВЕК

Предварение

В объяснениях российской катастрофы ХХ века господствуют две противоположные позиции. С одной стороны, бедственные итоги революционного эксперимента пытаются объяснить русским “азиатским” характером, не поддающимся общечеловеческому, то есть европейскому, просвещению. На российской “бескультурной” почве были, якобы, искажены высокие идеалы марксизма и воздвигнута очередная ступень традиционной российской деспотии: Грозный - Петр - Сталин. Эту русофобскую концепцию пытаются опровергнуть другой крайностью русские националисты: русская революция осуществлена международными “ландскнехтами” коммунизма, а все беды России объясняются действием тайного “мирового заговора”, “жидомасонства”.

Доля истины, содержащаяся в каждой из этих позиций, крайне гипертрофирована. Действительно, Россию нельзя целиком вписать в сферу европейской культуры. Но еще вопрос: так ли это плохо для России и мира, является ли европейская культура единственно возможным и общечеловеческим вариантом культуры?! С другой стороны, существует альянс антироссийских международных сил, но вряд ли только его действиями можно объяснить падение великого народа и разрушение великой цивилизации.

Основным для русских людей должен быть вопрос: почему российская почва оказалась беззащитной перед инородными идеями разлада, разорения, истребления традиционной культуры и органичных форм жизни? Как в российском обществе формировались сословия, оказавшиеся носителями враждебных для русской православной цивилизации идейных течений и проводниками гибельных для России революционных потрясений?

Носитель духовной заразы

На самосознание русской интеллигенции не мог не оказать влияния и национальный характер. Но экзистенциальная беспочвенность обрекала интеллигенцию на ущербность, многие достоинства русского народа не воспринимались образованными сословиями, а усвоенное – искажалось. Некоторые черты национального характера кривозеркально отразились в характере интеллигенции. В свою очередь трактовка характера русского народа представителями интеллигентского сообщества оказывалась предвзятой.

Генетическое тяготение русского человека к религиозному осмыслению жизни, с одной стороны, но отрыв от Православия – с другой расшатывали нравственно-волевой стержень национальной души, ослабляя ее перед идеологическими соблазнами Запада. Европеизированные сословия в течение двух предреволюционных столетий утрачивали остатки связей с почвенной культурой. Разлагалась органичная культурная атмосфера, где всякая нарождающаяся идея в контексте духовной традиции получает естественное раскрытие и соотносится с высшими ценностями. Иллюзия “русского Запада” манила, увлекала умы, вынуждала заимствовать отжившее и худшее в европейской цивилизации: “Все эти русские нигилисты, материалисты, марксисты, идеалисты, реалисты - только волны мертвой зыби, идущей с Немецкого моря в Балтийское. - Что ему книга последняя скажет, - То ему на душу сверху и ляжет” (Д.С.Мережковский). Интеллигенция, теряя национальную самобытность, оказывается в удушающей атмосфере идейных тупиков Европы. Русское образованное общество XIX века стремительно и остро переболело всеми формами европейских идеологических увлечений – от идеализма до марксизма: “Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство. Все это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности” (И.Л.Солоневич).

Русских людей всегда волновали идеалы сами по себе. Мировоззрение интеллигенции было избыточно идеалистично, оторвано от исторической реальности, непонимание которой компенсировалось ее нигилистическим отрицанием. “Нигилизм... есть одно из проявлений напряженной идеальности русского ума и сердца” (Н.Н.Страхов).

Многое в русском мировоззрении определялось евразийским синдромом – связанным с серединным положением России осознанием проблемы “Россия и Запад”. Россия есть и Запад, и Восток одновременно. Христианская Россия открыта к Востоку больше, чем кто-либо на Западе, одновременно обращена к Западу больше, чем кто-либо на Востоке. В этом синтезе – своеобразие русской цивилизации. Стремясь обрести свой путь, Россия обращается к Западу и Востоку, но в то же время и отталкивается от них. Это своего рода восточное восприятие Запада и западная ориентация на Восток. Россия боялась пороков Запада, но, защищаясь от них, отгораживалась и от его достижений; открываясь же Западу, она воспринимала и его ложь.

Крайне восточную форму приобретали в России заимствованные ею заблуждения Европы. То, что в Европе носило характер детских инфекций, в России превращалось в опустошительные эпидемии. Отсюда двойственное отношение русских к Европе, ярко выраженное у Достоевского. Вслед за Хомяковым он повторяет, что Европа – это страна святых чудес, но, с другой стороны, католицизм, считает он, – это христианство без Христа, а европейская культура является приготовлением пришествия антихриста. В этом и чувство всеевропейской родственности, и ощущение исходящей из Европы опасности. Сложность взаимоотношений России с Западом задана объективно – в силу геополитического положения, исторической судьбы. Вместе с тем, эти отношения болезненно усугубляются определенными чертами русского национального характера, а также нездоровой западнической ориентацией образованных слоев – иллюзией “русского Запада”.

В отличие от русского ума и сердца западное сознание проникнуто здоровым скепсисом, тамошние крайности уравновешивают друг друга, на всякого увлеченного достаточно скептиков и циников. Поскольку западному человеку не свойственно страстное стремление к абсолютному, его интеллектуальные поиски носят частный и гипотетический характер. По мере нарастания заблуждений в обществе вырабатываются “противоядия”. Это позволяло западноевропейской цивилизации сохранять равновесие. Совершенно иначе у нас - духовное заражение привело Россию к катастрофе.

“Русская цельность стала причиной того, что западные идеи не привили русской душе западные нормы, а вскрыли разрушительные силы. Запад победил эгалитарно-социалистические идеи равнодушием; русский же максимализм, своеобразно проявившийся и в среде безбожной интеллигенции, превратил эти идеи в псевдорелигию. Западный плюралистический корабль со множеством внутренних переборок, получая пробоину в одном отсеке, держался на плаву благодаря другим. Русский же цельный корабль потонул от одной пробоины” (М.В.Назаров).

“Когда русский интеллигент делался дарвинистом, то дарвинизм был для него не биологической теорией, подлежащей спору, а догматом, и ко всякому, не принимавшему этого догмата... возникало морально подозрительное отношение... Тоталитарно и догматически были восприняты и пережиты русской интеллигенцией сен-симонизм, фурьеризм, гегельянство, материализм, марксизм, марксизм в особенности. Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и все хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни” (Н.А.Бердяев).

Для русского человека идея имеет непосредственное отношение к действию, идеи – уже поступки. В силу русского максимализма западные гипотезы становились аксиомами действия, императивами политической воли. Маниакальные идеи европейских одиночек в России обращались в нравственный катехизис общества.

Помимо сказанного, это свидетельствует и о некоем надрыве в национальной душе. После Петра I в русской культуре шли два параллельных процесса, которые особенно обострились в XIX веке. С одной стороны - явление святости Серафима Саровского, Оптинских старцев, великая русская литература, государственное могущество, стремительный рост экономики, – все это говорило о духовном подъеме в России. Одновременно нарастала некая духовная болезнь, которая сказывалась в усилении влияния чужеродных и разрушительных для русской цивилизации радикальных западнических идей. Идеологический шквал обрушился на Россию в критический момент ее судьбы, когда душа нации оказалась перенапряженной, незащищенной и особенно ранимой. Оттого все идейные увлечения переживались крайне болезненно, приобретали все более острые формы. В течение XIX века накапливались идейные яды, каждое поколение наследовало все большую идеологическую интоксикацию.

Какой-то страшный рок преследовал в России всех вовлеченных в идеологический поток. Каждый мог чувствовать, подобно герою романа Достоевского: “Как будто его кто-то вел за руку, потянул за собой неотразимо, слепо, неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало втягивать”. Как и Раскольников, участники разворачивающейся трагедии “вдруг почувствовали, что нет у них более ни свободы рассудка, ни воли”. И вступившие на этот путь прошли его до гибельного конца, новые поколения передавали следующим эстафету помрачения и агрессии во все более острой форме.

Первыми идеоманами на русской почве были декабристы, которые превратили модные европейские идеи в повелевающие догмы. Одни из них хотели, чтобы общество (то есть, прежде всего, они сами) было освобождено от гнета власти немедленно, что несоизмеримо с органичным ходом истории. Революционные “реформаторы” подтачивали жизненные основы, будучи убежденными, что их совершенствуют. Другие все зло современности (а в какой современности нет зла?!) списывали на существующую власть и потому всячески стремились ее низвергнуть. Радикалы-революционеры рушили все устои во имя утопий. К ним присоединялись характеры авантюрные, существующие во все времена, которые стремились самоутвердиться на господствующих идеях, эгоистически воспользоваться революционной экзальтацией для своих неприглядных дел.

После декабристов атмосфера в обществе коренным образом меняется: органичное разномыслие начала XIX века болезненно заостряется и приводит к идейному расколу образованного слоя на непримиримые группы. Западники и славянофилы, христианин Аксаков и социалист Герцен, мистик Гоголь и атеист Белинский говорят на разных языках. “Прекраснодушный” идеалист Белинский перерождается в агрессивного атеиста (чуткая и неустойчивая душа Белинского была своего рода индикатором общественной атмосферы): “Он предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже русского марксизма... У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов” (Н.А.Бердяев). Идеалист Герцен становится социалистом. Славянофильство вырождается в непримиримый национализм. Идеалисты-западники эволюционируют в жестких реалистов, эмпиристы скатываются в нигилизм. Нигилисты начали с препарирования лягушек, а пришли к красному петуху и перебору людишек. Народовольцы пошли в народ с возвышенными идеалами, а кончили тем, что призвали Русь к топору. Идеалы свободы и братства как-то незаметно перетекали в призывы к насилию и крови. Мечтатели-фантазеры превращались в одержимых маньяков, образ мысли становился все более безапелляционным, а действия агрессивными. Каждое новое поколение “сбрасывало с корабля” сентиментальный идеализм отцов, чтобы заменить его действенным реализмом современности. Плеханов оказался “идеалистом” по отношению к Ленину, а ленинская гвардия слишком “идеалистична” на фоне сталинской. Каждый последующий этап все более ограничен в себе и враждебен по отношению к предыдущему и к “ренегатам”: марксисты агрессивнее народников, большевики агрессивнее меньшевиков, сталинцы агрессивнее ленинцев. Ограничивается сознание и ожесточается нравственный облик марксистов по отношению к народникам, большевиков по отношению к меньшевикам, сталинской “гвардии” по отношению к ленинской. Каждая воидеологизированная когорта отрицает предшествующую. Радикализация сознания интеллигенции окончательно подчиняет его агрессивным инстинктам – на сталинских соколов слова уже воздействуют бессознательно, как сигналы включения агрессивных аффектов.

От поколения к поколению сознание интеллигенции становилось все более ограниченным и примитивным – не улавливало сути проблем и “скользило” по поверхности. Мировоззренческий горизонт резко сужался. Но, вместе с тем, возрастали апломб и самонадеянность. Любомудры в начале XIX века искренне хотели знать все. Славянофилы и западники еще стремились понять многое. Но шестидесятники уже были убеждены, что знают все. Народники по сравнению с марксистами выглядят мудрецами. Либеральные марксисты в сравнении с ортодоксальными – просто энциклопедисты. Подобно - и меньшевики по отношению к большевикам, и ленинцы по отношению к сталинцам.

Прогрессирующая дегенерация сознания сопровождалась моральной деградацией. Из десятилетия в десятилетие общественное мнение раскрепощалось – освобождалось от “предрассудков” и становилось все более нетерпимым ко всему уравновешенному, тяготело к крайнему и агрессивному. В глазах общественности 70-х годов террорист выглядит героем, убийца – правдоискателем. Агрессивное большинство общества клеймит позором власть, которая робко пытается защититься от бомбометателей, воюющих за “справедливость”. Общественное мнение благосклонно к “героям”, создает для них щадящие условия. В атмосфере всеобщей терпимости террористам удается заминировать одну из комнат Зимнего дворца.