30463-1 (Эволюция семейных ценностей средних слоев американского общества в XIX веке), страница 5

2.2.1. Послереволюционный период

В послереволюционный период под влиянием Просвещения и республиканских идей патри­архальные взгляды на семейные авторитеты пошатнулись: связь отец—король—Бог уступила место республиканской концепции союз—долг—согласие. В книгах и журналах печатались статьи, призывавшие к сохранению патриархальных авторитетов, одна­ко во всю силу зазвучали также призывы к равноправию, кото­рые не были слышны до революции. В июле 1792 года одна женщина написала в «Ледис джорнэл» (заголовок гласил: «Брак по-республикански»): «Я возражаю против слова «послушание» в семейных отношениях — смысл этого слова слишком широк и не поддается определению... По моему разумению, послушание в отношениях между мужем и женой является или, во всяком случае, должно являться обоюдным. Брак ни в коем случае нель­зя рассматривать как договор между начальствующим и подчи­ненным, это союз взаимных интересов, основанный на дружбе и товариществе, где все разногласия должны решаться миром» [18,71].

В письмах и дневниках просвещенных женщин мы находим свидетельства тому, что именно романтическая любовь, а отнюдь не материальные соображения являлась истинным мотивом вступления в брак. Вот что писала 17 апреля 1802 года Мэри Орн Такер: «Дабы узы сделались шелковыми, родственные души должны слиться воедино, все прочие союзы я называю союзами рук, но не сердец — я счастлива, что связавшие меня узы непод­властны корыстному чувству и что моему сердцу, как и руке, « любо находиться в подчинении». Вот они, корни явления, впос­ледствии именуемого «браком, при заключении которого согла­шением супругов устанавливаются количество детей и условия развода» [18 , 71].

О том, что на брак стали смотреть как на контракт и возлагать на него большие надежды, можно судить по статистике разводов. [34,72] После революции в штатах Новой Англии, где были разре­шены разводы, их количество, как и количество заявлений о разводе, свидетельствовавших о том, сколь важное место зани­мали любовь и привязанность в семейной жизни, резко возрос­ло. Добиться развода было по-прежнему нелегко, однако теперь уже в качестве серьезного основания для такового суд рассмат­ривал не только женский, но и мужской адюльтер.

Замужество уже не рассмат­ривалось как экономический институт, а родители утратили власть над взрослыми детьми — теперь молодым людям дозво­лялось самим выбирать себе спутника или спутницу жизни. Эта новая свобода выбора сделала домашнюю гостиную центром об­щения молодых людей; изменились сами представления о брач­ных узах. Брак, основанный на чувстве и взаимопонимании, стал более равноправным. Вот как описывает идеальную, на ее взгляд, супружескую пару из Филадельфии Джудит Саргент Муррей: их взаимоотношения строились на «полном равнопра­вии... как между друзьями; они прекрасно понимали друг дру­га — у них были общие вкусы и знания». Ключевым словом для определения идеала республиканской семьи было слово «взаим­ность»; я вновь цитирую Муррей: «...общие суждения, взаимная дружба и взаимное доверие, но, прежде всего взаимная терпимость» [18 ,70].

До середины XVIII столетия дом служил местом, где трудились, спали и возносили молитвы; теперь же он превра­тился в место проведения досуга и отдыха. Прием пищи стал процедурой более изысканной — появились вилки, ножи, стек­лянная и фарфоровая посуда, чайные и кофейные сервизы. Ча­епитие сделалось символом домашнего уюта, а чай — «предме­том потребления, который означал перемену в укладе жизни. Отныне он принадлежал массовому потребительскому рынку предметов роскоши и ассоциировался с женской беседой и приятным светским общением в гостиной». Вероятно, это поможет нам осознать все значение акта бойкотирования чая как формы политизации семейной жизни. Чай символизировал также вновь - возникшие традиции в среде буржуазии и аристократии: домаш­ний труд был вытеснен потреблением и светским времяпрепро­вождением. Горожанки все реже занимались основными видами производства (такими, как прядение), более по­пулярным стал труд, являющийся завершающим этапом произ­водственного процесса (например, шитье); кроме того, женщины стали уделять больше времени воспитанию детей. Вытеснение продуктов домашнего производства рыночными товарами сокра­тило долю изнурительной, трудоемкой работы — в семейной жизни появилось место для чувств [18 ,70].

Среди определенных слоев населения начала падать рождае­мость, что, вероятно, было еще одним следствием основанного на обоюдности брака и возросшей ответственности за воспита­ние детей. Изначально падение рождаемости было вызвано тем, что люди вступали в брак в более зрелом возрасте, однако в начале XIX века рождаемость продолжала падать уже явно по причине сознательного планирования семьи. Одно тщательное исследование колонии квакеров в период Американской рево­люции обнаружило тому подобные свидетельства: устанавлива­лись сроки рождения младших детей. Каковы бы ни были спо­собы избежать беременности — воздержание, прерывание по­лового акта или продолжительное кормление грудью, — целе­направленный контроль над рождаемостью, безусловно, требо­вал обоюдного, если не сказать равноправного, решения [18 ,71].

Правовое положение женщин после революции далеко не соответствовало идеалам республики. Замужние женщины по-прежнему оставались feme covert и находились под опекой своих мужей, не обладая правом владения собственностью.

2.2.2. Первая половина XIX века

Развитие коммерции и промышленности медленно и неуклон­но отделяло «работу» от семьи. Для женщин среднего сословия это означало то, что замужество уже не являлось формой эко­номического сотрудничества. Буржуазная семья, где все больше внимания уделялось воспитанию детей, — жизнь в такой семье строилась на товариществе, любви и потреблении — существо­вала на деньги, заработанные мужчиной. Если верить популяр­ной литературе XIX века, женщинам принадлежала частная сфе­ра — дом, мужчинам — общественная работа. «Апостол Павел знал, что говорил, когда советовал женщинам заниматься домом и семьей, — писала г-жа Джон Сэнфорд. — В доме царит мир, а в делах по хозяйству есть что-то успокаивающее. Дом может не только укрыть от невзгод, но и уберечь от любых заблужде­ний и ошибок». [18 ,76] Мужские и женские образы жизни являлись средоточием всего комплекса различий, характеризующих эти две сферы. Работа в представлении мужчин означала нестабиль­ный мир конкуренции, где платят за труд и где открыт простор для предпринимательства. Домашний труд женщины, несмотря на свою изнурительность, не считался «работой»: во-первых, он был бесплатным и, во-вторых, выпадал из поля зрения мужчин.

Водораздел, отделяющий женщин с их кругом домашних обя­занностей от общественной жизни, повлиял на формирование понятия республиканского долга в сфере предпринимательства, Превыше гражданской добродетели и служения общественному благу предприниматели ставили право личности (мужчины) на владение и пользование собственностью, рассматривая его как основную конституционную свободу. Коллективная ответствен­ность и добродетель оказались в подчинении частному интересу.

Таким образом, женщины стали носительницами нравствен­ных ценностей, которым новый общественный строй грозил уничтожением. Если мужчины соперничали друг с другом, то женщины являли собой образец сотрудничества; мужчинам был присущ рационализм, женщинам — эмоциональность и импульсивность; мужчины создавали атеистический и амораль­ный политический и экономический строй, женщины сохраня­ли набожность и мораль; мужчины стремились к господству.

Мужчине семья обеспечивала эмоциональный тыл, в то время как для женщины сокрытые в семейной жизни подводные камни стали еще более опасными. В городах браки между представи­телями среднего сословия заключались по любви и на основе свободного волеизъявления (поистине взаимное притяжение противоположностей). В самом деле, женщины получили большую самостоятельность в выборе мужа — то был определя­ющий момент в их судьбе, так как они попадали в материальную и юридическую зависимость, должны были рожать и воспиты­вать детей; но если семейная жизнь не удавалась, им неоткуда было ждать помощи.

Несмотря на то, что привязанность и симпатия были возведены в принцип брачного института, он все же не стал равноправным.

На рабовладельческом Юге царил патриархат, – отцы властвовали над женщинами, детьми и рабами. На Юге идеологический подтекст отделения общественного от частного и мужского от женского, был совершенно иным. Ибо таковое не являлось результатом коммерциализации городов, а отражало совокупность иерархий пола и расы.

В экономической структуре сельского хозяйства не происходило разделения по схеме «дом-работа». На плантациях работали все, независимо от пола и классовой принадлежности. Хозяйка следила за садом, производством молочных продуктов, обработ­кой, хранением и приготовлением пищи, изготовлением одежды, а также за состоянием здоровья, как белых, так и черных. Эфемерный образ южной красавицы, излучавшей благородство и одухотворенность, не соответствовал действительности, — хо­зяйка выполняла тяжелую физическую работу и несла на своих плечах бремя управления плантацией. На небогатых фермах бе­лая женщина, не имевшая рабов, сама занималась сельскохозяй­ственным трудом, который мало чем отличался от труда колонисток.

Романтизация семьи и дома на Юге была сильнее, чем на Севере. Уединенный образ жизни белых женщин, живу­щих в сельской местности, поддерживал возведенную на пьеде­стал идеологию индивидуализма. В то время как женщины Се­вера организованно добивались установления единых норм сек­суального поведения мужчин, белые южанки были всецело преданны идее женского целомудрия, особенно в добрачной жизни. В 1 8 2 7 году один плантатор писал: «Единственное, в чем муж должен быть уверен, так это в чистоте поведения его жены до свадьбы» [18 , 96]. Жены, чья жизнь могла быть разрушена при малей­шем подозрении их в безнравственности, отдавали себе отчет в том, что их мужья, отцы и сыновья постоянно развлекались с негритянками, являвшимися их собственностью.

Отсюда явствует, что в основе господствовавшей на Юге иде­ологии разделения лежало рабство — фундамент экономиче­ской и социальной жизни. Белые женщины не имели никакого социального влияния и категорически не допускались к обще­ственной деятельности. Чувство вины за свои сексуальные по­хождения было одним из мотивов, заставлявших белых мужчин глубоко чтить женское целомудрие. В 30-е годы был распрост­ранен тост, восхвалявший «женщину... чей дух снисходит на нас, как милый сердцу Юг, который согревает своим дыханием поле фиалок и то отнимает, то придает нам силы». За [28 ,97] этой учтивостью мужчин, попиравших законы целомудрия и расовые табу, скры­вались вина и страх. Вина за свои поступки и страх затаенного женского гнева — рабынь и белых — побуждали мужчин утвер­ждать свою власть и отстаивать «честь», не гнушаясь примене­нием силы. Насильственное подавление сопротивления негров сублимировало чувство вины. Стремление властвовать над жен­щиной диктовалось еще и страхом — ведь забота женщин о чистоте морали могла легко перекинуться на несправедливости рабства [18 ,97].

Авторитет плантаторов зиждился на беспрекословном, без­оговорочном подчинении, как белых женщин, так и рабов, одна­ко сопротивление со стороны женщин никогда не пересекало расовых границ. Расизм и рабство препятствовали солидариза­ции женщин. На Севере женщины из высших и средних слоев общества относились к представительницам рабочего класса и проституткам как к сестрам; что касается белых южанок, они и помыслить не могли о том, чтобы воспринимать рабынь как ровню. Свидетельства же самих рабов говорят о чрезвычайной жестокости хозяек, которые ре­гулярно подвергали их безжалостным поркам и унизительным наказаниям [18 ,97].

Небогатые белые американские семьи, не имевшие рабов, боролись за жизнь на клочках неплодородных земель. Благодаря сохранению разветвленных родственных связей общинные тра­диции оставались по-прежнему сильными — в их основе лежали религиозность и взаимопомощь, а также известное неприятие господства плантаторов. Однако, поскольку повседневная жизнь женщин из таких семей складывалась из непрерывного труда, они были разобщены, а расизм не позволял им отождествлять себя с негритянками, хотя быт и уровень «материального благо­состояния» последних мало чем отличались от их собственных.

Времена, несомненно, менялись, но прежде, чем подняться по социальной лестнице, женщине пришлось спуститься на несколь­ко ступеней.

До индустриальной революции история Америки характеризова­лась контрастом аристократии, с одной стороны, и всех остальных — с другой. Но теперь в структурах власти аристократия стала вы­тесняться средними классами. Однако экономические успехи ни­чего не значили без успехов социальных, и неотъемлемой чертой XIX века стала маниакальная борьба за продвижение по ступеням к успеху. В Америке эта борьба была скорее горизонтальной, чем вертикальной: все были равны, но каждый стремился получить больше равенства, чем все остальные.