14557-1 (Украина: национальная самобытность и национализм)

Украина: национальная самобытность и национализм.

В конце 40-х годов XX вв. в американской психологии возникло направление, названное позднее этнопсихологическим, утверждавшее существование у различных этносов специфических национальных характеров, отличающихся стойкими психическими характеристиками личности, отражающимися на «культурном поведении» представителей того или иного народа. Так, одна из идеологов этой школы, Рут Фолтон Бенедикт^1[1], строила «модели культуры» и «модели усредненной личности», как уменьшенной копии этой культуры, отдавая приоритет в формировании национального характера влиянию на него культурных институтов в процессе воспитания подрастающего поколения. Другая исследовательница, М. Мид^2[2] постулировала точку зрения, согласно которой взгляды, стиль жизни, мировосприятие представителей различных национальностей образуют несовпадающие «модели мира», формирование которых обусловлено спецификой обучения ребенка, в свою очередь, определяемой системой ценностей и поведением взрослых. При этом, в большинстве своем, американские этнопсихологи указывали на то обстоятельство, что черты характера у представителей масс и элитарных слоев населения - контрарные.

Аналогичные процессы протекали и в исторической науке, где к концу 40-х гг. XX в. на передовые рубежи начала выдвигаться французская школа «Анналов» (Л. Леви-Брюль, Ж. Лефевр, М. Блок, Ле Гофф, др., в отечественной историографии указанное направление развивали^3[3] П.Я.Гуревич, Л. Баткин, ин.), с ее базисной категорией «ментальности», как совокупности специфических характеристик мировидения и поведения (готовностей, установок, и предрасположенностей) личности, несовпадающих у представителей различных этносов и социальных групп.

Параллельно, в европейское массовое сознание осуществлялась мощная интеллектуальная интервенция идеологии «аналитической психологии» (К.Г. Юнг и др.^4[4]) с его исходным понятием «коллективного бессознательного», которое толковалось – в одних работах: как психический коррелят инстинктов; в других – как результат спонтанного порождения образов инвариантными для всех времен и народов нейродинамическими структурами мозга; в третьих – как формообразующий элемент восприятия, обусловливающий саму его возможность (сравни с понятием «соборной личности» у Н.Бердяева)^5[5].

В политологическом аспекте (в его теоретических приложениях) концепция культуры, включая национальные аспекты этой проблематики, развивалась в работах последователей «культурного консерватизма» (в XX вв. – Р. Скратон, Дж. Кейси, Ш.Левин, М.Каулинг^6[6]), которые толковали понятие «культура», как совокупность человеческой деятельности, наполняющей мир значением и составляющей основу осознания индивидом его социальной природы. Так, скажем, по Р.Скратону, указанному осознанию способствует обычаи, которые не являются продуктом индивидуальной воли или результатом «социального контракта», но которые, в совокупности, образуют собой традицию, в свою очередь, стремящуюся врасти в структуру государственного порядка, что, по мнению последователей «культурного консерватизма», является естественным (генетическим) фактором политики и, в частности, демонстрирует необходимость для всякого политического действия выходить за рамки чисто экономической сферы.

В той или иной мере все эти взгляды имели источник или нашли отражение в трудах К. Ясперса, О. Шпенглера, Й. Хейзинги, Ю. Хабермаса и других.

К концу XX века большинство упомянутых концепций подверглись решительной ревизии (фальсификации)^7[7].

Между тем, с развитием разрушительных политических процессов в 90-е гг. XX ст., культурософская и культурологическая проблематика, в их приложениях, обращенных к изучению национальных аспектов, получила новый импульс, обретя актуальное прикладное значение. В свете сказанного, представляется очевидным, что сегодня назрела необходимость очередной верификации теоретического багажа европейской культурологии, с учетом опыта становления национальных государственных образований на постсоветстком пространстве.

Не секрет, что идеологическим основанием существованием практически всех (за исключением, пожалуй, Белоруссии и, в самое последнее время, -Молдавии) постсоветских государств являются те или иные националистические доктрины: от «интегрального национализма» Дм. Донцова в Украине (наиболее развитой в теоретическом плане, как думается, националистической концепции «отечественного производства» ^8[8]) до невнятных элиминаций в рефлектирующий субъект архаического мировидения среднеазиатских акынов в южных республиках бывшего СССР. Как правило, - и с этим сегодня вряд ли кто-либо всерьез будет спорить - упомянутые концепции не являются самодостаточным фактором духовной жизни автохтонных этносов: местная и местечковая бюрократия попросту их использует для обоснования олигархического контроля над конкретными территориями^9[9]. Тем не менее, в своей внешней адресации, националистические концепции апологизируют феномены ментального субстрата национальной самобытности, объявляя их умножение конечной целью своего применения.

Способствует ли национализм становлению национальной самобытности? Как соотносятся процессы нацификации и унификации категориальных аппаратов наук (включая гуманитаристику) и их прикладных приложений, развивающиеся в интеллектуальной и духовной сферах жизни Человека начала XXI века? Каковы социальные, экономические, политические последствия применения националистических доктрин на постсоветском пространстве? – вот вопросы, обретающие сегодня особую актуальность и, как думается, имеющие теперь оптимальную опытную базу для разрешения^10[10].

Эти проблемы и рассматриваются в настоящей работе.

В чем сущность процессов нацификации, происходящих на постсоветском пространстве?

Существует множество определений понятия «национализм». Одним из наиболее распространенных (а потому, ipso facto, наиболее банальных) является представление о нации, как элементе иерархической системы приоритетов, в основании которой лежит личность, далее – семья, социальное окружение (коллеги по работе, соседи); еще дальше – нация и, наконец, раса. Действующий субъект позитивно относится к своему окружению, причем степень его актуализации, как личности, находится в пропорциональной зависимости от степени удаленности указанных приоритетов в предложенной системе ценностей. В практическом плане, процесс нацификации обусловливает углубляющуюся дифференциацию общественного бытия, прогрессирующий изоляционизм социальных институтов в контексте существующей культурной традиции; негативное отношение ко всему «чужому» (как проявление «естественного отбора»); и, в конечном счете, экспансионистский индивидуализм, имеющий целью адаптировать окружающую действительность к особенностям мировидения конкретных личностей. В историко-научном континууме националистические концепции (впрочем, как и любые прагматические наложения на действительность, претендующие на всеобщность), с нашей точки зрения, не имеют серьезной перспективы, ибо жизнь несоизмеримо богаче, нежели мыслительные усилия субъектов, претендующих на ее адекватное осмысление (вариант: витальное «освоение»). Однако, в социальном смысле, они оказываются одними из наиболее действенных, ибо их использование в социальной практике влечет столь масштабные социальные последствия, которые не могут быть обеспечены никакими другими «продуктами» интеллектуальной активности (вспомним «холокост», Освенцим, Бухенвальд, погромы польских «зайдов» в Западной Украине в период ВОВ, современный этноцит русскокультурных этнических образований на постсоветском пространстве).

Рассмотрим итоги процесса нацификации на примере современной Украины. Какие последствия имела нацификация одной из самых процветающих республик Советского Союза?^11[11]

Коснемся нескольких аспектов: некоторых – кратко; других – чуть более пространно.

Экономический аспект.

О современном состоянии экономики Украины написано достаточно много.^12[12] Наиболее значимыми ее показателями являются: катастрофическое падение промышленного и сельскохозяйственного производства по сравнению «доперестроечным» периодом, отраслевая и региональная деформация, нехватка инвестиционных ресурсов для модернизации базовых отраслей промышленности и сельского хозяйства, кризис в топливно-энергетическом комплексе, наличие проблемы внешнего долга и, связанная с нею, финансовая нестабильность, половинчатость и незавершенность экономических реформ, кризис неплатежей, бюрократизация системы управления экономикой страны, с одной стороны, и ее криминализация (уход значительного сектора в «тень»), с другой.

Все эти проблемы, в той или иной мере, являются следствием нацификации политической жизни страны.

Так, скажем, катастрофическое падение промышленного и сельскохозяйственного производства непосредственно связано с разрушением и деформацией экономических связей Украины с бывшими республиками СССР^13[13]; отраслевая и региональная деформация экономики Украины явилась опосредованным следствием политики специализации и кооперации, проводимой в рамках единого союзного государства; при этом, с изменением масштабов экономической активности, кооперативные связи ослабли и модель, успешно работавшая в рамках целостной системы экономики, обернулась проблемой при ее фрагментации; нехватка инвестиционных ресурсов для модернизации промышленности и сельского хозяйства происходит из процесса раздробления финансовых мощностей в ходе приватизации отраслей экономики; кризис украинского ТЭКа опосредован прогрессирующими финансовыми аппетитами российского производителя; наличие внешнего долга и, связанная с ним, финансовая нестабильность обусловлены всеми вышеперечисленными обстоятельствами вместе взятыми; криминализация экономической жизни, кризис неплатежей, уход значительных секторов украинской экономики в «тень» обусловлены, зиждущимся на нацификации (а точнее: взаимосвязанном с последней), процессе индивидуализации общественной жизни (см. ниже); бюрократизация системы управления экономикой страны является аутентичной реакцией правящего страта страны (украинского чиновничества) на негативные процессы, происходящие в экономической жизни страны.

Другими словами, нацификация Украины является значимым фактором деформации и последующего разрушения экономики страны.

Политический аспект^14[14]. Непосредственным следствием нацификации Украины явилось дифференциация политикообразующего слоя страны. Коротко говоря, политическая активность в современной Украине формируется на двух «горизонтах»: региональном и общегосударственном. При этом, на общегосударственном уровне политическая жизнь обусловлена взаимодействием двух факторов: политической активности партий и общественных объединений и политической активности администрации и ближайшего окружения Президента Украины^15[15]. Как упоминалось выше, в целом власть в стране находится в руках украинского чиновничества, способного подавить любую оппозиционную активность, включая выступления членов собственной корпорации (см. примеры Звягильского, Лазоренко, др.).

Региональные кланы Украины играют определяющую роль в осуществлении экономической политики на «подконтрольных территориях». Поэтому условия хозяйственной жизни различаются здесь существенным образом^16[16].

Так, можно выделить пять крупных региональных массивов на территории Украины: Восточная Украина (промышленный регион: Донецкая, Запорожская, Луганская, Харьковская области; словом, Донбасс, в распространенном толковании этого термина), Днепропетровск (как «кузница управленческих кадров» и опорная база украинской «оборонки»), Новороссия и Крым (районы интенсивного сельского хозяйства, туристическая зона, зона повышенной деловой активности), Центральная Украина («столичный регион» - средостение экономических, финансовых, политических процессов) и Западная Украина (сельскохозяйственный район, с экстенсивным ведением хозяйства, основанным на «хуторской» организации землепользования). Отличительной чертой политической активности украинских региональных лидеров к настоящему времени является нарочитая лояльность к правящему режиму и – параллельно – латентное стимулирование процессов регионализации страны, как источника укрепления личной власти.

Политические партии Украины подразделяются на две разнохарактерные группы. Большинство из них (как правило, партии «центристского направления») представляют собой либо «отстойники» для «избытых» (временно или безвозвратно) из «большой» политики украинских чиновников, либо структуры, предназначенные для «отмывания денег», либо политическое прикрытие лоббирующих торгово-промышленных группировок (включая российские). Крайне «правые» (УНА-УНСО, КУН) и крайне «левые» (КПУ, СПУ, др.) - состоят из людей, искренне разделяющих постулируемые (полярные) политические идеалы. Многочисленные и маловлиятельные пророссийские политические объединения, в основной своей части, являются маргинальными образованиями, ориентированными на извлечение прибыли из декларирования политических программ^17[17].

В последнее время, роль партий «левого крыла» политического спектра планомерно (и закономерно) возрастает, что обусловлено как внутриполитическими (перманентным ухудшением жизни населения, компаративными реминисценциями советского «образа жизни», проч.), так и внешнеполитическими (победа коммунистов в Молдавии, устойчивость режимов Кастро, Ким Чер Ира, объективно экспансионистский характер панамериканизма ets). обстоятельствами. Между тем, как таковые, политические партии не оказывают существенного влияния на развитие внутриполитической ситуации в стране, где «правила игры» формируются административными циркулярами.

Определяющую роль в украинской политике играет ближайшее окружение Президента и его администрация^18[18]. В самые недавние месяцы в украинской политике усилились позиции ориентированной на Запад правительственной группировки, номинально возглавляемой премьер-министром В.Ющенко^19[19], однако ее долговременные политические перспективы представляются весьма сомнительными (см. указ. пример П.Лазоренко^20[20]).