Фридрих Ницше.Рождение трагедии из духа музыки. Сокр.

Фридрих Ницше. Рождение трагедии из духа музыки. Фрагменты.

1

Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только

путём логического уразумения, но и путём непосредственной интуиции

пришли к сознанию, что поступательное движение искусства связано с

двойственностью аполлонического и дионисического начал, подобным же

образом, как рождение стоит в зависимости от двойственности полов,

при непрестанной борьбе и лишь периодически наступающем примирении.

Названия эти мы заимствуем у греков, разъясняющих тому, кто в силах

уразуметь, глубокомысленные эзотерические учения свои в области

воззрений на искусство не с помощью понятий, но в резко отчётливых

образах мира богов. С их двумя божествами искусств, Аполлоном и

Дионисом, связано наше знание о той огромной противоположности в

происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире между

искусством пластических образов - аполлоническим - и непластическим

искусством музыки - искусством Диониса; эти два столь различных

стремления действуют рядом одно с другим, чаще всего в открытом

раздоре между собой и взаимно побуждая друг друга ко всё новым и

более мощным порождениям, дабы в них увековечить борьбу названных

противоположностей, только по-видимому соединённых общим словом

<искусство>; пока наконец чудодейственным метафизическим актом

эллинской <воли> они не явятся связанными в некоторую постоянную

двойственность и в этой двойственности не создадут наконец столь же

дионисического, сколь и аполлонического произведения искусства -

аттической трагедии.

Чтобы уяснить себе оба этих стремления, представим их сначала как

разъединенные художественные миры сновидения и опьянения, между

каковыми физиологическими явлениями подмечается противоположность,

соответствующая противоположности аполлонического и дионисического

начал. В сновидениях впервые предстали, по мнению Лукреция, душам

людей чудные образы богов; во сне великий ваятель увидел чарующую

соразмерность членов сверхчеловеческих существ; и эллинский поэт,

спрошенный о тайне поэтических зачатий, также вспомнил бы о сне и

дал бы поучение, сходное с тем, которое Ганс Сакс даёт в <Мейстерзингерах>:

Мой друг, поэты рождены,

Чтоб толковать свои же сны.

Всё то, чем грезим мы в мечтах,

Раскрыто перед нами в снах:

И толк искуснейших стихов

Лишь в толкованье вещих снов.

Прекрасная иллюзия видений, в создании которых каждый человек

является вполне художником, есть предпосылка всех пластических

искусств, а также, как мы увидим, одна из важных сторон поэзии. Мы

находим наслаждение в непосредственном уразумении такого образа; все

формы говорят нам: нет ничего безразличного и ненужного. Но и при

всей жизненности этой действительности снов у нас всё же остаётся

ещё мерцающее ощущение её иллюзорности, но крайней мере таков мой

опыт, распространённость и даже нормальность которого я мог бы

подтвердить рядом свидетельств и показаний поэтов. Философски

настроенный человек имеет даже предчувствие, что и под этой

действительностью, в которой мы живём и существуем, лежит скрытая,

вторая действительность, во всём отличная, и что, следовательно, и

первая есть иллюзия; а Шопенгауэр прямо считает тот дар, по которому

человеку и люди, и все вещи представляются временами только

фантомами и грёзами, признаком философского дарования. Но как

философ относится к действительности бытия, так художественно

восприимчивый человек относится к действительности снов; он охотно и

зорко всматривается в них: ибо по этим образам он толкует себе

жизнь, на этих событиях готовится к жизни. И не одни только

приятные, ласкающие образы являются ему в такой ясной простоте и

понятности: всё строгое, смутное, печальное, мрачное, внезапные

препятствия, насмешки случая, боязливые ожидания, короче, вся

<божественная комедия> жизни, вместе с её Inferno /адом/, проходит перед

ним, не только как игра теней - ибо он сам живёт и страдает как

действующее лицо этих сцен, - но всё же не без упомянутого

мимолетного ощущения их иллюзорности; и быть может, многим, подобно

мне, придёт на память, как они в опасностях и ужасах сна подчас не

без успеха ободряли себя восклицанием: <Ведь это - сон! Что ж, буду

грезить дальше!> Мне рассказывали также про лиц, могших продлевать

один и тот же сон на три и более последовательные ночи, не нарушая

его причинной связи, - факты, ясно свидетельствующие о том, что наша

внутренняя сущность, общая основа бытия во всех нас, испытывает сон

с глубоким наслаждением и радостной необходимостью.

Эта радостная необходимость сонных видений также выражена греками в

их Аполлоне; Аполлон, как бог всех сил, творящих образами, есть в то

же время и бог, вещающий истину, возвещающий грядущее. Он, по корню

своему <блещущий>, божество света, царит и над иллюзорным блеском

красоты во внутреннем мире фантазии. Высшая истинность, совершенство

этих состояний в противоположность отрывочной и бессвязной

действительности дня, затем глубокое сознание врачующей и

вспомоществующей во сне и сновидениях природы, представляют в то же

время символическую аналогию дара вещания и вообще искусств,

делающих жизнь возможной и жизнедостойной. Но и та нежная черта,

через которую сновидение не должно переступать, дабы избежать

патологического воздействия - ибо тогда иллюзия обманула бы нас,

приняв вид грубой действительности, - и эта черта необходимо должна

присутствовать в образе Аполлона: как полное чувство меры,

самоограничение, свобода от диких порывов, мудрый покой бога -

творца образов. Его око, в соответствии с его происхождением, должно

быть <солнечно>; даже когда он гневается и бросает недовольные

взоры, благость прекрасного видения почиет на нём. И таким образом

про Аполлона можно было бы сказать в эксцентрическом смысле то, что

Шопенгауэр говорит про человека, объятого покрывалом Майи (<Мир, как

воля и представление> I 416): <Как среди бушующего моря, с рёвом

вздымающего и опускающего в безбрежном своём просторе горы валов,

сидит на челне пловец, доверяясь слабой ладье, - так среди мира мук

спокойно пребывает отдельный человек, с доверием опираясь на

«principium individuationis» / «принцип индивидуальности»/. Про Аполлона можно было

бы даже сказать, что в нём непоколебимое доверие к этому принципу и

спокойная неподвижность охваченного им существа получили своё

возвышеннейшее выражение, и Аполлона хотелось бы назвать

великолепным божественным образом principii individuationis, в

жестах и взорах которого с нами говорит вся великая радость и

мудрость <иллюзии>, вместе со всей её красотой.

В приведённом месте Шопенгауэр описывает нам также тот чудовищный

ужас, который охватывает человека, когда он внезапно усомнится в

формах познавания явлений, и закон достаточного основания в одном из

своих разветвлений окажется допускающим исключение. Если к этому

ужасу прибавить блаженный восторг, поднимающийся из недр человека и

даже природы, когда наступает такое же нарушение principii

individuationis, то это даст нам понятие о сущности дионисического

начала, более всего, пожалуй, нам доступного по аналогии опьянения.

Либо под влиянием наркотического напитка, о котором говорят в своих

гимнах все первобытные люди и народы, либо при могучем, радостно

проникающем всю природу приближении весны просыпаются те

дионисические чувствования, в подъеме коих субъективное исчезает до

полного самозабвения. Ещё в немецком Средневековье, охваченные той

же дионисической силой, носились всё возраставшие толпы, с пением и

плясками, с места на место; в этих плясунах св. Иоанна и св. Витта

мы узнаём вакхические хоры греков с их историческим прошлым в Малой

Азии, восходящим до Вавилона и оргиастических сакеев. Бывают люди,

которые от недостаточной опытности или вследствие своей тупости с

насмешкой или с сожалением отворачиваются, в сознании собственного

здоровья, от подобных явлений, считая их <народными болезнями>:

бедные, они и не подозревают, какая мертвецкая бледность почиет на

этом их <здоровье>, как призрачно оно выглядит, когда мимо него

вихрем проносится пламенная жизнь дионисических безумцев.

Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с

человеком: сама отчуждённая, враждебная или порабощённая природа

снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном -

человеком. Добровольно предлагает земля свои дары, и мирно

приближаются хищные звери скал и пустыни. Цветами и венками усыпана

колесница Диониса; под ярмом его шествуют пантера и тигр. Превратите

ликующую песню <К Радости> Бетховена в картину и если у вас достанет

силы воображения, чтобы увидать <миллионы, трепетно склоняющиеся во

прахе>, то вы можете подойти к Дионису. Теперь раб - свободный

человек, теперь разбиты все неподвижные и враждебные границы,

установленные между людьми нуждой, произволом и <дерзкой модой>.

Теперь, при благой вести о гармонии миров, каждый чувствует себя не

только соединённым, примирённым, сплочённым со своим ближним, но

единым с ним, словно разорвано покрывало Майи и только клочья его

ещё развеваются перед таинственным Первоединым. В пении и пляске

являет себя человек сочленом более высокой общины: он разучился

ходить и говорить и готов в пляске взлететь в воздушные выси. Его

телодвижениями говорит колдовство. Как звери получили теперь дар

слова и земля истекает молоком и мёдом, так и в человеке звучит

нечто сверхприродное: он чувствует себя богом, он сам шествует

теперь восторженный и возвышенный; такими он видел во сне

шествовавших богов. Человек уже больше не художник: он сам стал

художественным произведением; художественная мощь целой природы

открывается здесь, в трепете опьянения, для высшего, блаженного

самоудовлетворения Первоединого. Благороднейшая глина,

драгоценнейший мрамор - человек здесь лепится и вырубается, и вместе

с ударами резца дионисического миротворца звучит элевсинский

мистический зов: <Вы повергаетесь ниц, миллионы? Мир, чуешь ли ты

своего Творца?> -

3

Чтобы понять …/греков/… нам придётся как бы снести камень за камнем

всё это художественно возведённое здание аполлонической культуры,

пока мы не увидим фундамента, на котором оно построено. Здесь,

во-первых, нашему взгляду представятся чудные образы олимпийских

богов, водружённые на фронтон этого здания, деяния коих, в сияющих

издали рельефах, украшают его фризы. Если между ними мы усмотрим и

Аполлона как отдельное божество, наряду с другими и не претендующее

на первое место, то пусть это не вводит нас в заблуждение. Тот же

инстинкт, который нашёл своё воплощение в Аполлоне, породил и весь

этот олимпийский мир вообще, и в этом смысле Аполлон может для нас

сойти за отца его. Какова же была та огромная потребность, из

которой возникло столь блистательное собрание олимпийских существ?

Тот, кто подходит к этим олимпийцам с другой религией в сердце и

думает найти у них нравственную высоту, даже святость, бестелесное

одухотворение, исполненные милосердия взоры, - тот неизбежно и скоро

с недовольством и разочарованием отвернётся от них. Здесь ничто не

напоминает об аскезе, духовности и долге; здесь всё говорит нам лишь

о роскошном, даже торжествующем существовании, в котором всё

наличное обожествляется, безотносительно к тому - добро оно или зло.

И зритель, глубоко поражённый, остановится перед этим фантастическим

преизбытком жизни и спросит себя: с каким же волшебным напитком в

теле прожили, наслаждаясь жизнью, эти заносчивые люди, что им, куда

они ни глянут, отовсюду улыбается облик Елены, как <в сладкой

чувственности парящий> идеальный образ их собственного

существования. Этому готовому уже отвернуться и отойти зрителю

должны мы крикнуть, однако: <Не уходи, а послушай сначала, что