Есин А.Б. - Введение в культурологию - Основные понятия культурологии в систематическом изложении, страница 6
Описание файла
Документ из архива "Есин А.Б. - Введение в культурологию - Основные понятия культурологии в систематическом изложении", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "культурология" из 2 семестр, которые можно найти в файловом архиве МПУ. Не смотря на прямую связь этого архива с МПУ, его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "книги и методические указания", в предмете "культурология" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "Есин А.Б. - Введение в культурологию - Основные понятия культурологии в систематическом изложении"
Текст 6 страницы из документа "Есин А.Б. - Введение в культурологию - Основные понятия культурологии в систематическом изложении"
Именно вследствие своего равнодушия цинизм, как это ни парадоксально, принимает мир почти эпически, поскольку мир нужен цинику как средство самореализации. Существеннейшим отличием от эпики, разумеется, остается то, что цинизм отрицает значимость любой ценности в мире, кроме своего собственного «я», а следовательно, его приятие мира есть в своей основе безразличие: цинику все равно, каков мир — добр, зол, справедлив, низмен, возвышен и т.п. Может быть, для циника даже предпочтительнее видеть мир населенным кретинами и негодяями: это добавляет ему чувство самоутверждения и даже превосходства над миром. В заостренной форме это явление иллюстрируется жизненным кредо министра-администратора из пьесы Е.Шварца «Обыкновенное чудо»: «Ах, дорогая, а кто хорош? Весь мир таков, что стесняться нечего... Чего тут стесняться, когда мир создан совершенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины. Люди — мошенники. Все! Даже грудные младенцы только об одном мечтают, как бы пожрать и поспать. Да ну его! Чего там в самом деле!»
Взаимная компенсация цинизма и сентиментальности в высшей степени естественна: это, по сути, две стороны одной медали. Для циника сентиментальность — наиболее простой и, так сказать, наименее обременительный способ утвердить собственную человечность. «О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!» — восклицает герой романа В.Набокова «Лолита».
С другой стороны, для эмоционально-ценностной ориентации сентиментальности цинизм служит предохранительным клапаном, без которого личность буквально захлебнется в слезах. Иллюстрируем это положение еще одной цитатой, на этот раз из романа М.А Булгакова «Мастер и Маргарита». Вот как изображается в нем реакция литераторов на известие о гибели Берлиоза «Да, погиб, погиб… Но мы-то ведь живы! Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и — сперва украдкой, а потом и в открытую — выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодные останемся? Да ведь мы-то живы!»
Цинизм и сентиментальность часто дают очень тесные и устойчивые сращения, с трудом разделяемый сплав, примеров чему множество как в реальной жизни, так и в литературе. Из последних назовем хотя бы таких персонажей, как Кармазинов в «Бесах» Достоевского (см. приведенный выше пример), Клим Самгин Горького, Тень из одноименной пьесы Е.Шварца.
Завершает систему ирония — не имеющая пары эмоционально-ценностная ориентация. Она принципиально отличается от остальных позиций. Ирония, чья субъективная основа — скептицизм, направлена не на саму действительность, а на ее осмысление в той или иной эмоционально-ценностной ориентации. Поэтому она занимает исключительное место в системе. Она универсально противопоставлена любой эмоционально-ценностной ориентации и всем вместе: ее скептическое отрицание не предполагает утверждения противоположного. «Ирония, — пишет Т.Манн, — есть пафос середины; она является интеллектуальной оговоркой, которая резвится между контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону и принять решение: ибо она полна предчувствия, что в больших вопросах, где дело идет о человеке, любое решение может оказаться преждевременным и несостоятельным и что не решение является целью, а гармония, которая, поскольку дело идет о вечных противоречиях, быть может, лежит где-то в вечности, но которую уже несет в себе шаловливая оговорка по имени ирония».
Из сказанного понятно, почему ирония является единственной непарной эмоционально-ценностной ориентацией в системе; очевидно и ее особое положение в ней. Ирония, взаимодействуя с любой эмоционально-ценностной ориентацией, противостоит как оппонент-скептик любой точке зрения на мир. Будучи противопоставленной всякой догматичности и не приемля никаких абсолютистских мировоззренческих постулатов, ирония на позициях 2-5 может выполнять функцию универсального компенсатора. При этом часто возникают продуктивные и весьма устойчивые системы. Лучше всего они иллюстрируются примерами из художественной литературы. Так, в творчестве Стерна ирония служит компенсатором сентиментальности, у позднего Чехова — компенсатором романтики, у Саши Черного — компенсатором сатиры, у Камю — компенсатором героики и т.п.
Другая функция иронии — разрушать, разлагать эмоционально-ценностные ориентации, оказавшиеся явно несостоятельными перед лицом реальности и переставшие выполнять свою основную функцию — ориентировать личность в мире. Примером может служить авторская ирония в «Обыкновенной истории» Гончарова, направленная равно на романтику и цинизм (позиции Адуева-младшего и Адуева-старшего); ирония Пушкина по отношению к эмоционально-ценностным ориентациям Ленского, Онегина и др.
Надо сказать, что в принципе ирония разрушает не только ложную, но и любую эмоционально-ценностную ориентацию, выбивая у нее из-под ног почву скепсисом и бесконечным релятивизмом по отношению к любой конкретной ценности. Это — ее естественный предел: здесь ирония начинает отрицать любое отношение к ценностям, саму возможность ценности и ценностного ориентирования. Все становится «все равно». Стирается грань между «идеалом Содома и идеалом Мадонны», говоря словами Достоевского.
Очень точно описал эту «болезнь» А.Блок в статье, которая так и называется «Ирония»: «Болезнь эта — сродни душевным недугам и может быть названа «иронией». Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, — кончается — буйством и кощунством.
Я знаю людей, которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста. Человек хохочет — и не знаешь, выпьет ли он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз? <…> Кричите им в уши, трясите их за плечи, называйте им дорогое имя, — ничто не поможет. Перед лицом проклятой иронии — все равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба».
Здесь, как мы видим, субъект культуры выходит в дурную бесконечность отрицания, где личность обречена на разложение изнутри. Классические типы таких абсолютных ироников созданы Достоевским в образах Свидригайлова («Преступление и наказание») и Ставрогина («Бесы»).
Однако для иронии возможен и иной путь: обращаясь на самое себя, она осознает собственную недостаточность как универсальной позиции и обращается в инструмент освоения реальности, возвращаясь в мир ценностей ради поисков абсолюта — таков, вероятно, путь, например, лермонтовского Печорина.
В заключение еще раз вернемся к принципу компенсации. Напомним, что компенсация необходима для того, чтобы культура обладала стабильностью. Два типа компенсации уже были рассмотрены: «правильная» компенсация, когда сочетаются эмоционально-ценностные ориентации, расположенные на одной позиции; и компенсация при помощи иронии. Возможны также «неправильные» компенсации, когда утверждающая и отрицающая эмоционально-ценностные ориентации расположены на разных позициях (такая возможность возникает, как правило, на позициях 3—5, реже на позиции 2 и никогда на позиции 1). В одних случаях такие структуры достаточно устойчивы (рассмотренные выше компенсации «романтика — инвектива» и «героика — сатира»), в других — крайне нестабильны (например, сочетание героики и цинизма у Раскольникова из «Преступления и наказания» Достоевского, романтики и цинизма у горьковского Сатина в пьесе «На дне» и др.).
Возможно также и существование эмоционально-ценностной ориентации вообще без компенсатора (романтика Э.Багрицкого, например, или трагизм Отелло в одноименной трагедии Шекспира). Это, как правило, приводит к очень неустойчивым структурам, иногда ведет личность к самоубийству, а культуру в целом — к вырождению (что, впрочем, тоже можно рассматривать как частный случай самоубийства), например, поздняя римская культура, основанная в основном на цинизме без соответствующей компенсации.
В принципе каждая позиция, в которой наблюдается правильная компенсация, обеспечивает минимальную устойчивость культуры. Однако правомерен вопрос: какая позиция все-таки наиболее устойчива с точки зрения культурологии? Ответ на него зависит прежде всего от степени адекватности освоения мира на той или иной позиции и от меры ее пластичности. Исходя из этих критериев, можно сказать, что наибольшей устойчивостью отличается позиция 1. В самом деле, эпико-драматическая эмоционально-ценностная ориентация, во-первых, наиболее адекватно отражает мир, так как осваивает наиболее общие из присущих ему законов, а во-вторых, при необходимости, вызванной теми или иными событиями, может свободно переходить на другие позиции. Так, например, А.Т.Твардовскому, если брать его творчество в целом, была присуща несомненная эпико-драматическая ориентация. Однако, осваивая те или иные жизненные явления, он обнаруживал в своем творчестве и трагизм, и юмор, и героику, и сатиру. Сходную картину мы наблюдаем, например, в творчестве Пушкина, Л.Толстого, Чехова и др. Способность эпико-драматической ориентации переходить на иные позиции повышает степень ее устойчивости потому, что каждый раз достигается максимальная степень адекватности в реакции на изменяющуюся действительность. Эта способность вытекает из сущности данной позиции и является уникальной — другие ориентации гораздо менее пластичны, а то и вовсе «не умеют» перестраиваться в соответствии с изменяющейся обстановкой.
Второй по устойчивости является, как это ни странно на первый взгляд, позиция 5 — сентиментальность и цинизм. Она, как правило, абсолютно непластична, но по-своему почти абсолютно же адекватна по отношению к миру, так как к любой ситуации подходит с точки зрения личной выгоды и умеет ее извлечь из самых, казалось бы, неблагоприятных обстоятельств. Именно о сентиментальном цинике сложена русская пословица «Кому война, а кому мать родна». Впрочем, безусловной и надежной устойчивости эта позиции не обеспечивает, потому что над сентиментальным циником всегда в большей или меньшей степени висит угроза потерять вследствие неблагоприятных обстоятельств что-то «свое», а это для него всегда болезненно. Так, Петр Степанович Верховенский в «Бесах» Достоевского весьма комфортно чувствует себя почти в любой ситуации, но вот когда Ставрогин, на котором основываются все его надежды, отказывается ему помогать, Верховенский глубоко несчастен, он на грани истерики.
Позиция 2 — трагизм и юмор — довольно устойчива, что понятно из предыдущего, но лишь при очень строгой компенсации, так как преобладание трагизма создает сильный эмоциональный дискомфорт как общий тон жизни, а декомпенсированный или недостаточно компенсированный юмор способен подводить человека в серьезных ситуациях, требующих иной адекватной реакции. Примером первого типа может служить лермонтовский Печорин, примером второго — Иван Петрович Туркин из чеховского рассказа «Ионыч»: у него на глазах рушится жизнь его дочери, он это видит, но отреагировать может только шуточками, так как за всю жизнь не научился ничему другому.
А вот на позициях 3 и 4 даже идеальная компенсация не может обеспечить устойчивости. Во-первых, эти эмоционально-ценностные ориентации, как правило, непластичны (возможен лишь переход с позиции 3 на позицию 4 и обратно), а во-вторых, по самой своей природе неадекватны миру, так как не осваивают его во всей полноте. Кроме того, на этих позициях степень субъективности достаточно велика, поэтому и романтика, и героика, и их естественные компенсаторы — инвектива и сатира видят действительность чрезвычайно однобоко, а вернее, видят прежде всего себя, а не реальность, но, однако, не в той крайней степени, как сентиментальный циник. Поэтому культуры, построенные на позициях 3 и 4, адекватны лишь в немногих, исключительных случаях, а с изменением жизненной ситуации, как правило, не справляются. Так, пушкинский Ленский, который «сердцем милый был невежда», глядя на действительность сквозь призму романтики и героики (а также, разумеется, и дополняющей инвективы), обрек себя на смерть лишь потому, что совершенно не способен был адекватно воспринимать реальность; так, шолоховский Макар Нагульнов, в чистейшем виде олицетворяющий союз героики и инвективы, был на месте только в боях гражданской войны, а к новым условиям жизни так и не сумел приспособиться, что повлекло за собой самое страшное для него событие — исключение из партии. Примеров такого рода можно привести еще немало, как из литературы, так и из жизни.
Система конкретных ценностей и тип эмоционально-ценностной ориентации — первое, что необходимо установить при анализе той или иной культуры.
-
КУЛЬТУРА ЛИЧНОСТИ И КУЛЬТУРА ОБЩЕСТВА
Когда мы говорим «культура», мы можем подразумевать под этим понятием разные объемы: говорят о культуре национальной, о культуре исторически сложившегося общества, о культуре разных групп в нем, наконец, о культуре личности. Это последнее понятие и является ключевым для понимания культурных процессов. Следует твердо уяснить, что о реальной целостности культуры можно говорить только по отношению к конкретной личности. Личность, как уже говорилось в I главе, есть основной носитель культуры. Все более крупные культурные объединения (культура общества, нации, региона и т.п.) являются производными от культуры личности. При этом, как легко понять, с увеличением объема культуры возрастает степень ее внутренней разнородности, а при научном ее рассмотрении усиливается степень абстрактности основных понятий и ценностей. Иными словами, чем большее количество отдельных личностей входит в данное культурное объединение, тем менее цельным является это объединение и тем более условны выделяемые в нем свойства.
Так, когда мы говорим о небольшой группе единомышленников (например, о Северном обществе декабристов в России начала XIX в.), то здесь для каждого из участников можно выделить более или менее общие ценности, то есть культура еще достаточно монолитна, хотя, разумеется, уже и здесь у каждого — все-таки своя система ценностей, в чем-то совпадающая, а в чем-то расходящаяся с ценностной системой остальных. Немного более крупное культурное объединение (например, декабризм в целом) обнаружит большую внутреннюю разнородность (в нашем примере — достаточно серьезные расхождения ценностных систем Южного и Северного обществ), хотя и общие свойства сохраняются. Еще более крупная общность (скажем, вся демократическая дворянская культура) поднимает нас еще на одну ступень абстракции, внутренних противоречий становится еще больше и т.д., вплоть до русской национальной культуры начала XIX в., в которой общие свойства уже прослеживаются лишь на самой высокой степени абстракции. Сказанное подтверждает исходную посылку о том, что реальной целостностью обладает лишь индивидуально-личностная культура.
Однако в своей исторической основе культура есть дело общественное, и личность волей-неволей вступает в определенные отношения с различными социокультурными структурами. При этом закономерность исторического развития культуры состоит в том, что со временем культура личности начинает играть все более важную роль и все более индивидуализируется. Так, если на заре культурного бытия человечества для всех членов данного сообщества (рода, племени, семьи и т.п.) существовала приблизительно одна и та же система ценностей, то для новейшего времени такая ситуация просто немыслима, а монолитные культурные структуры существуют лишь как исключения.
Правда, вторая половина XX в. обнаружила и прямо противоположную тенденцию культурного развития: в постиндустриальном обществе личность все более нивелируется. Но эта тенденция пока еще остается не главной, а каково будет дальнейшее развитие культуры, какая закономерность в нем возобладает — пока неясно.
По своему культурологическому статусу общество представляет собой конгломерат различных «субкультур», то есть ценностных систем, которые могут находиться друг с другом в самых разных отношениях. Иногда культуры существуют как взаимно изолированные — например, культура аристократии и культура крестьянская в России XIX в., когда барин и мужик не столько противостояли друг другу в культурном отношении, сколько ничего не знали друг о друге в этом смысле и поэтому друг друга не понимали, что не раз отмечалось в русской литературе, особенно в творчестве Л.Толстого, А.Чехова, И.Бунина. В иных случаях между культурами в системе общества существуют отношения, так сказать, соседства, как, например, между столичным и провинциальным дворянством в том же XIX в.: они имели сходные ценностные системы, между ними не было ни фатального непонимания, ни сколько-нибудь значимой конфронтации, но и тождественными их не назовешь — и та и другая культурная общность имели определенный процент ценностей, не понятных или не значимых для «соседа» (хороший пример сказанному — изображение дворянства той и другой культурной группы в романе Пушкина «Евгений Онегин»). Наконец, между внутренними культурами в обществе возможны отношения большей или меньшей конфликтности — от достаточно пассивного неприятия (аристократ Павел Петрович Кирсанов и плебей Базаров в романе Тургенева «Отцы и дети») до активной конфронтации, связанной с желанием уничтожить враждебную культуру не только интеллектуально и эмоционально, но и физически (например, взаимоотношения русских революционеров от Радищева до Ленина с правящей элитой царизма. Заметим, кстати, что это противоречие носило не только политический, но и культурологический характер).