157908 (Экономическая и антропологическая интерпретации социального обмена)

Экономическая и антропологическая интерпретации социального обмена

А.Ю. Ашкеров

Ашкеров Андрей Юрьевич — кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии РАН.

Антропологический и экономический подходы к социальному обмену обусловлены не столько различиями в предметных областях, сколько неявными предположениями, характерными для антропологии и экономики. Экспликация этих предположений позволяет прояснить меру взаимозависимости символического и экономического обменов. Без подобного прояснения нельзя распознать институциональные и поведенческие формы запечатления этой зависимости в социальных и мировоззренческих ансамблях различных исторических эпох.

I

Экономика исходит из того, что любая вещь имеет свою цену, которая устанавливается рынком. Распространение рыночных отношений при этом видится залогом эквивалентности цены и стоимости. Рыночные отношения, выступают, таким образом, в качестве безусловной ценности. В той мере, в какой тот или иной предмет воспринимается как "товарное тело" (К. Маркс), любой обмен становится экономическим обменом. Существует несколько аспектов этого превращения: во-первых, все социальные отношения сводятся к экономическим отношениям, во-вторых, мерилом общественной жизни оказывается полезность, в-третьих, критерием истинности познания делается эффективность, в-четвертых, способы обоснования ценностей совпадают с формами определения стоимостей, и наконец, в-пятых, онтологическая проблематика растворяется в проблематике экономического производства и обращения.

Политическая экономия заставляет нас отвыкнуть от того, чтобы усматривать в вещах какую бы то ни было субстанцию. Распространение политэкономического видения вещи приводит к тому, что она на наших глазах стремительно теряет всякую субстанциональность. Только благодаря привычке начинает казаться само собой разумеющимся, что общественное производственное отношение принимает форму вещи [1, с. 27]. Одновременно условием распространения этого видения является рассмотрение товара как концентрированного выражения вложенного в него труда. Знак равенства между вещью и товаром ставится только в том случае, когда труд выступает субститутом социальной практики, когда развитие общества предстает результатом трудовой деятельности, а само оно кажется эпифеноменом организации "производительных сил".

Все что подвергается экономическому обмену, доказывает свою относительность. Относительность меновой стоимости, — в силу того, что она целиком располагается в сфере количества, — признается относительностью par excellence. "Меновая стоимость прежде всего представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода — соотношения, постоянно изменяющегося в зависимости от времени и места. Меновая стоимость кажется поэтому чем-то случайным и совершенно относительным, а внутренняя, присущая самому товару меновая стоимость (valeur intrinseque) представляется чем-то contradictio in adjecto [2; с. 42-43]. Однако относительна не только меновая стоимость вещи, которая возникает как продукт сопоставления одних потребительных стоимостей с другими потребительными стоимостями. Относительна и ее потребительная стоимость, — хотя она вроде бы целиком должна располагаться в сфере качества. Дело в том, что потребительная стоимость предметов определяется исходя из их полезности, обоснование которой пронизано практическим утверждением универсального господства рационального расчета. Иными словами, все, исторически связанное с утверждением всеобщего характера экономической практики и всеобщности экономического видения мира, делается сосредоточением предметной субстанции. Это приводит к тому, что количество выступает основной составляющей качества и одновременно как бы основным качеством. Субстанциональностью наделяется сама экономика, то, что Маркс принял за "привычку к повседневной жизни". Критика товарного фетишизма обернулась тайным превознесением производственно-экономического фетишизма. Такого рода фетишизм — не "вымышленная" абстракция, а абстракция вполне "реальная". Об этом точно высказывается Славой Жижек: "Система категорий, предполагаемая научной процедурой, присущая ей — прежде всего, конечно, ньютоновской модели естествознания — система понятий, посредством которой она описывает природу, уже была представлена в социальной действительности, уже работала в акте товарного обмена. Прежде чем мысль появилась в виде чистой абстракции, абстракция уже работала в социальной действительности рынка. Товарный обмен предполагает двойную абстракцию: абстракцию изменения характера товара в акте обмена и абстракцию конкретного, эмпирического, чувственного, частного характера товара..." [3; с. 24]. Иначе говоря, мы сталкиваемся с производственно-экономическим фетишизмом как с социальным артефактом, изучение которого может помочь охарактеризовать существование капиталистических обществ, зародившихся, когда любые отношения социального обмена оказались редуцированными к экономическому обмену и стали восприниматься как его проявления, а сам обмен начинает концентрировать относительность относительного, превращаясь в глазах экономиста в обмен стоимостями.

Перспектива эквивалентности обмена стоимостями подтверждается самим фактом существования денег. Фактически данный обмен является обменом отношениями, приводящим последние к некоему общему знаменателю, которым и выступает полезность. В этом и заключается смысл знаменитого высказывания из "Немецкой идеологии", что отношение, определяемое общественными отношениями, и есть отношение полезности [4]. Призрачная эквивалентность обмениваемых отношений в свою очередь представляет собой формулу фетишизации экономического производства, делающей труд абстрактной формой любой человеческой деятельности и одновременно основной отличительной чертой человеческого существа (предстающего как существо производящее и воспроизводящее). Одновременно трудовая практика начинает объединять две функции: реальную, — когда в его ходе производится некий "полезный" продукт и символическую, — когда его применение оказывается поставленным на службу обоснования представлений о том, что может быть полезным, а что нет. Подобное единство функций свидетельствует о стирании границ между сферой символического и сферой реального, точнее, между символическим и реальным производством. Причем это взаимопроникновение обеспечивается за счет своего рода растворения символического в реальном, которое приводит к смешению самих понятий, становящихся немыслимыми без кавычек.

Труд — деятельность, целиком сконцентрированная на производстве и производительности, — делается предметом экономического знания лишь по мере проведения различий между богатством и критериями его оценки, между логикой накопительства и логикой спекуляции, между потребительной и меновой стоимостью. Возникновение проблемы труда само по себе обозначает собой закат меркантилизма и физиократии. Уже У. Петти начинает размышлять о том, что служит основой "естественной цены", одним из первых намечая поворот от анализа соотношения богатств и приумноженных денег к анализу соотношения продуктов и усилий по их созданию: "…естественная дороговизна или дешевизна зависят от того, больше или меньше требуется рук для удовлетворения естественных потребностей. Так хлеб дешевле, если один производит на десятерых, чем если он может снабжать хлебом только шестерых" [5; с. 73]. Одновременно он провозглашает: "труд есть отец и активный принцип богатства…" [5, с. 55]. А. Смит также связывает между собой имеющееся богатство и вложенный труд: "Стоимость всякого товара для лица, которое им обладает и имеет в виду не использовать его или лично потребить, а обменять его на другие предметы, равна количеству труда, которое он может купить на него или получить в свое распоряжение" [6; с. 38]. При этом труд оказывается основой уже не "естественной цены", а собственно меновой стоимости, выступая настоящей сокровищницей любого из народов. "Годичный труд каждого народа представляет собой первоначальный фонд, который доставляет ему все необходимые для существования и удобства жизни продукты, потребляемые им в течение года и состоящие всегда или из непосредственных продуктов этого труда, или из того, что приобретается в обмен на эти продукты у других народов" [6, с. 17]. Наконец, К. Маркс окончательно утверждает точку зрения на трудовую деятельность как на источник меновой стоимости, в порядке эксперимента устраняя на какое-то время само понятие потребительской стоимости из арсенала категорий экономической науки. При этом достоянием исследования делается преимущественно "производительный труд", который отличается от "непроизводительного труда" тем, что в отличие от последнего может быть обменен на капитал. "Потребительная стоимость, — рассматривать ли ее субъективно, как полезность труда, или объективно, как полезность продукта, — выступает здесь лишь как вещественная предпосылка стоимости, предпосылка, которая временно совершенно устраняется из экономического определения формы. Стоимость как таковая, не имеет иного "вещества", кроме самого труда" [7; с. 254-257].

Мы проследили три формы размышления о труде, каждая из которых оказывается новой вехой в обращении к самой теме труда. В результате труд как некое понятие не просто все более оказывается в центре внимания экономистов, но и одновременно все более выступает своеобразным центром, организующим как все экономические представления в целом, так и представления о самой экономике в частности. У. Петти видит в труде вложение сил отдельного человека (или отдельных людей), сил, направленных на изготовление определенного предмета. А. Смит в свою очередь уже осознанно подвергает изучению труд, вкладываемый каким-либо народом в создание совокупного национального достояния. К. Маркс готов говорить только об "общественном труде", мысля его себе в качестве труда как такового. Одновременно меняется и категория стоимости: сначала стоимость рассматривается исходя из обмена, происходящего между конкретными лицами (или группами лиц), затем в связи с обменом, осуществляемым между народами и, в конце концов, — только в одном контексте с всеобщим экономическим обменом. Не менее важным является и смещение ключевых метафор экономики. Первоначально физиологические метафоры распространялись прежде всего на богатство, которое уподоблялось жизненным силам, потраченным и накопленным одновременно, также, разумеется, эти метафоры распространялись на деньги, считавшиеся кровью общественного организма (как, например, у Гоббса) или его жировыми отложениями (у Петти). Впоследствии они в первую очередь стали касаться именно труда, предстающего как источник жизненных сил общества и, вместе с тем, как средоточие физических страданий человека. При этом то, что было сугубо иносказательным, подчеркнуто становится все более буквальным1. Параллельно труд сам оказывается своего рода метафорой разнообразных лишений и утрат.

Перечисленные трансформации касаются, таким образом, трех аспектов: во-первых, восприятия вложения сил, во-вторых, интерпретации категории стоимости и, в-третьих, метафорики экономического знания. Каждый из этих трех аспектов возникает в рамках формирования видения трудовой деятельности как всеобъемлющего и концентрированного выражения всей социальной практики. При этом труд, императивом которого становится производительность, произведение-производства, узаконивается в социальных институтах и закрепляется в социальном поведении как единственное средство превращения стоимости в капитал. Сама возможность производительного труда венчает ход становления трудовой практики как всеобъемлющей формы капитализации труда, с одной стороны, всегда наделенного уникальной стоимостью, а с другой — неизменно служащего универсальным эталоном стоимости. Именно в рамках капитализации труда вещь может оцениваться с точки зрения ее стоимостного содержания, а само это стоимостное содержание выступает в качестве порождающего принципа по отношению к любым знакам социальной принадлежности. (По выражению Ж.-Л. Нанси, "…капитал — это также система сверх-означения тел" [8; с. 145].) Отсюда нельзя делать слишком прямолинейные выводы: например, о том, что все продается и покупается, или о том, что все диктуется чистоганом, или, наконец, о том, что экономический капитал во всех случаях оказывается незаменимой опорой любого социального успеха. Менее всего влияние экономики на отношения в обществе проявляется в логике прямолинейного детерминизма и, соответственно, наименее удачно это влияние описывается в рамках банального редукции, слишком многое сводящей к тайному корыстному расчету. Однако важно понять, каким образом выгода становится идеологией, как торг делается образом мысли, в какой мере корысть выступает неустранимой etc. Иными словами, необходимо увидеть за распространением господства экономикоцентристского взгляда на мир другой, более комплексный процесс, находящий выражение в утверждении познавательной стратегии, в рамках которой предмет все более рассматривается как знак, — по мере того, как в поле зрения попадает преумножение форм превращения стоимости (подменяющей собой предметность) в экономический капитал (служащий принципом порождения социальных значений). Это превращение, совпадающее с расширением капитализации труда (вне которой он постепенно начинает терять всякий смысл, и сам смысл постепенно перестает быть поводом для каких бы то ни было усилий), заведомо является отсроченным и неполным. При этом именно сами количественно измеряемые трудовые усилия оказываются материальным свидетельством использования вещи в качестве знака.

II