79764 (Обломовка: сельская идиллия или уродливый мир?)

Обломовка: сельская идиллия или уродливый мир? Несколько наблюдений о «сне Обломова» и об авторской позиции в романе А. Гончарова «Обломов»

Ранчин А. М.

Как хорошо известно, не существует единого мнения в истолковании авторской позиции в романе И. А. Гончарова «Обломов»; разноречивые интерпретации авторской оценки сводятся к трем точкам зрения: 1) автор — приверженец «штольцевского» отношения к жизни, сочувствующий Обломову, но ни в коей мере не разделяющий миросозерцания Ильи Ильича; 2) он признаёт и демонстрирует превосходство обломовской созерцательности над ограниченностью рационалиста и прагматика Штольца; 3) в романе сосуществуют две «правды» — «обломовская» и «штольцевская», и та и другая ограничены, не абсолютны, в идеале желателен их синтез. Представлены эти истолкования, естественно, и в изучении «Обломова» в школе.

Попробуем внимательно прочесть лишь один из фрагментов романа — «Сон Обломова», смысл которого, как и авторская позиция в целом, истолковывается по-разному. Одни исследователи настаивают на том, что Гончаров представил в этом пространном фрагменте картину утопического благоденствия, идиллию, подобие земного рая, которого лишился повзрослевший Илья Ильич; другие видят в образе жизни и нравах Обломовки воплощение косности, мертвенного «застоя» и примитивизма. Между тем адекватное толкование «Сна Обломова» абсолютно необходимо для понимания отношения автора к герою: характер и миросозерцание Ильи Ильича порождены обломовским укладом.

На первый взгляд Обломовка — действительно безмятежный идиллический мир: «Измученное волнениями или вовсе не знакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем» (ч. 1, гл. IX). Течение времени определяется здесь сменой времён года, это время природы, а не истории: «Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг» (ч. 1, гл.IX). В таком круговороте, противопоставленном линеарному времени, времени истории и уникальной человеческой жизни, есть однообразная мерность, но зато нет трагизма и даже драматичности.

Но эта жизнь — обезличенная, человек в ней подчинён от века исполняемому ритуалу, он функция, а не лицо, актёр на сцене с неизменным антуражем: « начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами; женятся, производят подобных себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы» (ч. 1, гл. IX).

Символичны часы в доме Обломовых; их бой очень странный: « в эту минуту в комнате раздалось в одно время как будто ворчанье собаки и шипенье кошки, когда они собираются броситься друг на друга. Это загудели часы.

—Э! Да уж девять часов! — с радостным изумлением произнес Илья Иванович. — Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время прошло» (ч. 1, гл. IX).

Ворчливый и шипящий бой часов словно бы обозначает сдавленное, с трудом прорывающееся «наружу» время. Похожие часы были у гоголевской помещицы Настасьи Петровны Коробочки: «Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щёлкать направо и налево» («Мёртвые души», т. 1, гл. 3).

«Гармония» в Обломовке достигнута за счёт духовных стремлений и душевных движений; в Обломовке угождают плоти, думая не о пище духовной: «Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке» (ч. 1, гл. IX). Наряду с вкушением пищи важнейшим времяпрепровождением для обитателей этого затерянного мирка является сон: «Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпение на все тоны и лады.

Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит бессмысленно, с удивлением, на обе стороны и перевернётся на другой бок или, не открывая глаза, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под нос себе, опять заснёт» (ч. 1, гл. IX).

Сравнение этого сна со смертью многозначительно: существование обломовцев — «полужизнь», пробуждение бессмысленно и мучительно. Так же бессмысленно будет глядеть вокруг сам Обломов в конце 1-й части романа, насилу разбуженный Захаром; и не случайно смерть Ильи Ильича овеяна метафорами сна: «Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его»; «Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе — и застала его так же кротко покоящегося на ложе смерти, как на ложе сна» (ч. 4, гл. Х). Смерть и питание плоти, обозначенное приносимой чашечкою кофе, идут и здесь рука об руку. Стёртая метафора «мёртвая тишина» в описании жизни Обломовки обретает зловещую буквальность: «И в доме воцарилась мёртвая тишина. Наступил час всеобщего послеобеденного сна» (ч. 1, гл. IX). В отрадный мир родного имения, в свой личный рай Илья Ильич, наверное, может вернуться, только расставшись с жизнью.

В Обломовке не любят ничего менять и испытывают страх перед новым, незнакомым. Не чинили галерею – и часть её наконец обрушилась и задавила наседку с цыплятами, чуть было не погибла и дворовая — Аксинья. Один из крестьян предпочитает карабкаться к двери избы по обвалившемуся склону, но ни за что не переставит дверь и крыльцо. Крестьяне панически боятся упавшего при дороге обессилевшего странника, полагая, что это принявшее человеческий облик чудище. Это ли отрадная идиллия?

Архаичное сознание обломовцев лишено рефлексии, сознательного отношению к действительности, дисциплины воли; они подобны «бедным предкам: «Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались причин у немых, неясных иероглифов природы» (ч. 1, гл. IX).

Бездеятелен прежде всего отец, Илья Иванович (писатель также по ошибке называет его и Ильёй Ильичём). О его «делах», «занятиях» сказано с иронией: «Сам Обломов — старик тоже не без занятий. Он целое утро сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе.

—Эй, Игнашка? Что несешь, дурак? — спросит он идущего по двору человека.

—Несу ножи точить в людскую, — отвечает тот, не взглянув на барина.

—Ну неси, неси; да хорошенько, смотри, наточи!

Потом остановит бабу:

—Эй, баба! Баба! Куда ходила?

—В погреб, батюшка, — говорила она, останавливаясь и, прикрыв глаза рукой, глядела на окно, — молока к столу достать.

—Ну, или, иди! — отвечал барин. — Да смотри, не пролей молоко-то».

Неизбежно вспоминаются разговоры, которые гоголевский помещик Манилов вёл со своими крестьянами: «Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою. Когда приказчик говорил: "Хорошо бы, барин, то и то сделать", - "Да, недурно”, - отвечал он обыкновенно . "Да, именно недурно", - повторял он. Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: "Барин, позволь отлучиться на работу, подать заработать", - "Ступай", - говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать» («Мёртвые души», т. 1, гл. 3).

В мире Обломовки новая информация пугает, а коммуникация затруднена, она вязнет в этом киселеобразном сонном пространстве. Хозяева как-то получили письма от соседа Филиппа Матвеича Радищева с просьбой прислать ему рецепт пива (и Обломовы-родители, и их гости почитали Радищева давно умершим — никаких известий о нём долгое время не было). Письмо распечатали на только на четвертый день, до этого были в панике, ответ Илья Иванович начал писать через несколько недель, да так и не написал. Писание письма — событие исключительное, тягостное и почти трагическое: «В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. “Барин пишет!” — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в доме есть покойник.

Он вывел: “Милостивый государь”, медленно, криво, дрожащей рукой и с такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь опасное дело » (ч. 1, гл. IX).

Интересы обитателей Обломовки и их гостей убоги: например, они могут бесконечно обсуждать, чтó предвещает чешущийся кончик носа (ч. 1, гл. IX). Чтение, которому иногда предаётся отец Илюши — действие совершенно механическое: отец Обломова «увидит доставшуюся ему после брата небольшую кучку книг и вынет, не выбирая, что попадется. Голиков ли попадется ему, Новейший ли Сонник, Хераскова Россияда, или трагедии Сумарокова, или, наконец, третьегодичные ведомости — он все читает с равным удовольствием » (ч. 1, гл. IX). «Деяния Петра Великого» Голикова, книга толкований сновидений и героическая поэма Хераскова составляют необыкновенное соседство: и объяснить такое «сопряжение далековатых» книг можно только предположив, что Илье Ивановичу безразлично, чтó именно читать. Совсем как гоголевскому Петрушке. Петрушка «имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно всё равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, - он все читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался. Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чёрт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати и на тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка» («Мёртвые души», т. 1, гл. 2).

Совершенное безразличие к содержанию, к новизне информации проявляет Обломов-отец при чтении газет: «Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для всех, или так сообщает им известия» (ч. 1, гл. IX). Газета — носитель информации свежей, горячей, устаревающий почти в одночасье; но, невзирая на сие, Илья Иванович любит читать «новости» из газет трёхлетней давности!

Да, жизнь в Обломовке безмятежна, легка и проста. Её выразительнейший символ — гомерический, беззаботный смех. Но чем он вызван? Воспоминаниями о трёхлетней давности истории — о том, как помещик Лука Савич, катаясь на салазках, упал и «бровь расшиб»: «Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать» (ч. 1, гл. IX).

Господа Обломовы и их гости смеются весело, радостно, но у читателя, как и у самого сочинителя, их беззаботное веселье должно вызвать только саркастическую ухмылку.

Времяпрепровождение обломовцев гармонирует с идеалом вольготной жизни из народных сказок, которые в детстве Илюша слышал от няни: «Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших предков, а может быть, еще и на нас самих» (ч. 1, гл. IX). Почему сказка Емеле-дурачке названа коварной сатирой? Наверное, потому, что вольготная жизнь, когда все трудности преодолеваются и работа исполняется чудесной щукой (у взрослого Ильи Ильича вместо этой щуки есть друг Андрей Штольц), соблазнительна. (Кстати, на самом деле сказка о Емеле, конечно, не сатира в собственном смысле слова, и автор «Обломова» это, очевидно, понимал.)

Нянины сказки, а также и былины о подвигах богатырей, побеждающих страшных ворогов («Илиада русской жизни», которую няня рассказывала «с простотою и добродушием Гомера» (ч. 1, гл. IX)), пленили воображение ребёнка и исказили его восприятие жизни: «Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и всё видит в жизни вред, беду, всё мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где так хорошо и кормят и одевают даром…» (ч. 1, гл. IX).

В этих строках Гончарова скрывается аллюзия на заупокойную молитву «Боже духов…», в которой Бога просят: «…упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание ». Но в молитве испрашивается райская жизнь, невозможная на земле, Обломов же грезил о райском блаженстве на земле, безнадёжно мечтал о недостижимом.

Обломовка воспитала в мальчике неизбывную лень: « у него навсегда остаётся расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счёт доброй волшебницы» (ч. 1, гл. IX). И вновь Гончаров расцвечивает страницы романа гоголевскими красками. Эти слова перекликаются с фразой из письма Хлестакова приятелю Тряпичкину: «Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали нашерамыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счёт доходов аглицкого короля?» («Ревизор», д. 5, явл. ).

Хорош ли такой Обломов, чья барственность была взращена тучной почвой родных мест: «Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то одну, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос» (ч. 1, гл. Х)?