73394 (Поэзия серебряного века: В.С. Соловьев, Д.С. Мережковский, Ф.К. Сологуба и А. Белый)

Реферат

на тему: «Поэзия серебряного века: В.С. Соловьев, Д.С. Мережковский, Ф.К. Сологуба и А. Белый»

Поэзия серебряного века

Начало XX в. не случайно считается русским ренессансом во всех сферах культуры. Философия была представлена блестящими учеными православного толка: Н. Бердяевым, С. Булгаковым, С. Франком, И. Ильиным. Не менее ярка галерея живописцев, работавших в жанре и психологического портрета, и историческом, и бытовом. Глубина философской мысли отличает полотна М. Врубеля, М. Нестерова, В. Серова, И. Репина, Н. Рериха и многих других художников рубежа XIX–XX вв. Это с полной уверенностью можно отнести и к поэзии того времени, которая не была однородной. Наиболее крупными течениями модернистской поэзии были символизм, акмеизм и футуризм.

Русская поэзия осваивала новую эстетику (образы, темы, ритмику, язык), отвергая, как правило, реалистический стиль, считая его слишком конкретным, «фотографичным», приземленным. К. Бальмонт говорил о различии между реалистами и символистами-неоромантиками: «Реалисты схвачены, как прибоем, конкретной жизнью, за которой не видят ничего, символисты, отрешенные от реальной действительности, видят в ней только свою мечту… Один в рабстве у материи, другой ушел в сферу идеальности». Ф. Сологуб уточнял: «Символизм – это преображение грубой действительности в сладкую мечту». (Нужно сказать, что многие символисты не чуждались отражения в своем поэтическом мире социальной жизни, например, В. Брюсов, 3. Гиппиус, А. Блок.)

Что же такое «символ»? Это слово-знак, который всегда шире обозначаемого, знак предметный или условный, через который поэт хочет выразить сущность явления. «В поэзии то, что не сказано, мерцает сквозь красоту символа», – говорил Д. Мережковский. Другими словами, символ помогает поэту перекинуть мостик в иную реальность – его субъективный мир, заменяя развернутый художественный образ реалистического метода. Многие поэты рубежа веков заимствовали символы в Священном писании: крест, например, символ страдания и тяжкого пути, хлеб – символ духовного насыщения или голода, голубь – образ кротости. Некоторые придумывали свою символическую систему: у Блока, например, черный и белый цвета в противоборстве – один обозначает хаос, распад, второй – гармонию. Символисты утверждали, что именно символы делают «самое художественное вещество поэзии прозрачным, одухотворенным, насквозь просвечивающим, как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя». Именно символы помогают поэту выразить глубины духа, познать вечное. Символы у романтиков чаще всего мистические, ибо их излюбленный мотив – или возврат в прошлое, или попытка прорыва в будущее из хаоса настоящего. Поэт в манифестах символистов – это жрец, теург, прорицатель, пророк, который в качестве философской основы творчества может выбрать либо идеи Священного писания (старшие символисты), либо ницшеанство с культом сверхчеловека. Поэзия серебряного века достигла огромных высот в использовании классической силлабо-тонической системы и открыла новые возможности стиха (ритмы, звукопись, ассонансы, диссонансы). Звук был своего рода магией, особой музыкой («В музыке – чары, музыка – окно, из которого льются на нас очаровательные потоки Вечности и брызжет магия»).

В.С. Соловьев

Владимир Сергеевич Соловьев, крупнейший русский философ, сын историка СМ. Соловьева, окончил математический факультет Московского университета, не избежал увлечения нигилизмом с ярко выраженной атеистической основой. Прослушав однажды лекцию философа и богослова П. Юркевича, он был потрясен иными представлениями о человеческой природе и законах жизни. В 1875 г., находясь в научной командировке в Лондоне, ощутил таинственный призыв поехать в Египет, где в пустыне ему было видение, описанное в 1898 г. в поэме «Три свидания»:

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Один лишь миг! Видение сокрылось –

И солнца шар всходил на небосклон.

В пустыне тишина.

Душа молилась,

И не смолкал в ней благовестяый звон…

Это красивое стихотворение не дань миражу, оно о встрече в египетской пустыне с Богоматерью. С этой поры у Соловьева сложилась философская концепция целостности бытия, единства всех сфер жизни с Богом. Это «сущее всеединое» – материальное и идеальное, духовное – раскрывается в неразрывной связи истины, добра и красоты. Философия Вл. Соловьева оказала огромное влияние на творчество поэтов серебряного века, в частности на А. Блока, который воспринял идею Богоматери, Вечной Женственности и запечатлел ее в «Стихах о Прекрасной Даме».

Вл. Соловьев не признавал бездуховной поэзии с ее «горизонтами вертикальными в шоколадных небесах», «полузеркальными мечтами», «гиацинтовыми Пегасами», «шуршащими камышами», с ее тоской, разочарованностью, манерностью и культом индивидуализма.

Он был убежден, что русская поэзия должна пить из одного источника – христианского миросозерцания.

Петербургские поэты собирались обычно в ставшем в начале XX в. знаменитым артистическом кафе «Бродячая собака». Здесь читали стихи, беседовали о том, как перенести на женский шарфик рисунок В. Кандинского, как украсить его черно-белой лисицей, судачили о Маяковском, подарившем Лиле Брик кольцо с монограммой Л.Ю.Б., в которой буквы, расположенные по ярусам, читались «люблю», слушали Вертинского…

Строки из стихотворения В. Ходасевича как нельзя лучше передают отношения поэтов – «жрецов искусства» и друг к другу, и к миру:

У людей война.

Но к нам в подполье

Не дойдет ее кровавый шум,

В нашем круге вечно богомолье,

В нашем мире – тихое раздолье

Благодатных и смиренных дум…

Стихотворение «Юному поэту» В. Брюсова стало поэтическим манифестом для многих, считавших себя избранниками:

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета.

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно…

Глаголы в повелительном наклонении: «прими», «помни», «храни» содержат призыв возлюбить прежде всего самого себя и искусство. В кумиры предлагалась поэзия человека, гордого своим могуществом пленять, очаровывать, уводить в «душные уюты» салонов, поэтических споров, в рефлексию, мистику, далекую от божественной истины.

Социальные и гражданские темы, важные для поэтов XIX в. Пушкина, Лермонтова, Некрасова, сменились у символистов утверждением индивидуализма как единственного прибежища художника. И громче других провозглашал этот принцип В. Брюсов:

Я не знаю других обязательств,

Кроме девственной веры в себя.

Символизм уже с самого начала не был явлением внутренне однородным. По времени формирования и особенностям мировоззренческих позиций выделяют обычно две основные группы – «старшие» символисты (В. Брюсов, К. Бальмонт, Д. Мережковский, 3. Гиппиус, Ф. Сологуб и др.) и «младшие» символисты (А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов и др.).

Тогда же в России появился и термин «декадентство», которое в символизме представляло одно из внутренних течений. Наиболее яркими представителями декадентства принято считать Н. Минского, Ф. Сологуба, Д. Мережковского.

Н. Минский (Николай Максимович Виленкин) (1855–1937) так высказал свое художественное и нравственное кредо:

Нужно быть весьма смиренным,

Зыбким, гибким, переменным,

Как бегущая волна,

Небрезгливым, как она, –

Нужно быть весьма бесстрастным,

Уходящим, безучастным,

Как бегущая волна,

Бесприютным, как она…

Как музыка льются строки, в которых все богатство русской морфологии, синтаксиса, ритмики. «Баюкающий» ритм стихов не закрывает страшную в своей откровенности идею о бесстрастии и безучастности поэта к реальной жизни. Вл. Соловьев звал к заветному Храму Любви, Добра и Истины. Минский же объявил полную свободу поэта идти, куда ему хочется, ибо все бренно и повержено тлению:

Как сон пройдут дела и помыслы людей,

Забудется герой, истлеет мавзолей

И вместе в общий прах сольются,

И мудрость, и любовь, и знанья, и права,

Как с аспидной доски ненужные слова,

Рукой неведомой сотрутся.

Жизнь человека бессмысленна, он всегда – добыча тьмы страстей и тлена смерти, а святые слова о любви к Богу, природе, младенцу, женщине, наконец, к жизни – все ложь. Минский понимал, что его стихами двигал дух разрушения, поразивший интеллигенцию в начале XX в., и апеллировал к будущему, снимая со своего поколения ответственность за ущербный дух:

И невозможно нам предвидеть и понять, В какие формы Дух оденется опять, В каких созданьях воплотится…

Д.С. Мережковский

Дмитрий Сергеевич Мережковский, автор романов, статей, эссе, в поэзии шел в русле образов и идей символистов. Неудовлетворенный современным человеком, он взывает к Паркам – богиням судьбы в античной мифологии, которые прядут и перерезают нить человеческой жизни, – с просьбой рассечь единым махом сплетенные в человеческом сердце «правду с ложью», «цепи рабства и любви». Мир для Мережковского пустыня, люди – звери. В стихотворении «Дети ночи» он рисует портрет своего поколения:

Устремляя наши очи

На бледнеющий восток,

Дети скорби, дети ночи,

Ждем, придет ли наш пророк…

Его дополняет Ф. Сологуб:

Мы – пленные звери,

Голосим, как умеем,

Глухо заперты двери,

Мы открыть их не смеем.

Зловонный и скверный зверинец, клетка – вот выразительные уподобления современной жизни у поэта, который с каким-то сладострастием констатировал духовную гибель человека.

Ф.К. Сологуба

Федора Константиновича Сологуба называли поэтом Смерти, потому что мотивом смерти, идеей самоистребления пронизано все мироощущение поэта. «Нет разных людей, – есть только один человек, один только я во всей вселенной – волящий, действующий, страдающий, горящий на неугасимом огне, и от ужасной и безобразной жизни спасающийся в прохладных и отрадных объятиях вечной утешительницы-Смерти», – писал Сологуб. Что это – поза, поэтическая маска? А может, истинное страдание?

О смерть!

Я твой.

Повсюду вижу

Одну тебя – и ненавижу

Очарование земли.

Людские чужды мне восторги,

Сраженья, праздники и торги,

Весь этот шум в земной пыли.

Но истинное страдание высекает в сердце человека любовь, а не ненависть к «очарованиям земли», а значит, и ненависть к детскому смеху, солнцу, материнской улыбке, первому поцелую, нежности ландыша, к музыке.

Сологуб не принимает благоговейно Божий мир, не молится святыням храма. Для него молчат молитвы, молчит Господь, а в минуты жизненных катастроф поэт обращается к Дьяволу:

Когда я в бурном море плавал

И мой корабль пошел ко дну,

Я так воззвал: Отец Мой,

Дьявол,

Спаси, помилуй, – я тону.

Не дай погибнуть раньше срока

Душе озлобленной моей…

«Русский Бодлер не смог осилить первородного и прирожденного мещанства, которое заставляет нас… с миром соглашаться и его принимать. Жизнь – это утверждение, а не отрицание» – таков вывод Ю. Айхенвальда о поэзии Ф. Сологуба. Переворот в сознании и творчестве поэта произойдет только к старости, когда он вместо «гробовых», «ледяных» образов напишет: «милая земля», «милая Россия», «милый Бог».

Но был среди символистов тот, кто не предавался унынию и гибельной тоске и воспел Солнце.

А. Белый

Первая русская революция не могла не найти отклик в литературе, ибо, являясь художественной летописью, литература, по словам Л. Толстого, имеет свою задачу: «выворотить историческое событие наизнанку и рассматривать не с официальной стороны парадного кафтана, а сорочки, т.е. рубахи, которая ближе к телу». «Рубахи» тех, кто участвовал в революции, будучи ее идеологом или рядовым.

Два романа («Мать» М. Горького и «Петербург» А. Белого), два эпических полотна, их соседство и несхожесть авторских позиций в оценке революции и человека в ней сделают наши представления об эпохе, понимание ее духа более объемными и диалектичными. С романом Горького «Мать» мы уже познакомились.

Но прежде чем перейти к разговору о втором романе, вспомним, как относились русские писатели XIX в. к идее революции. Пушкинская мысль о неприемлемости «бессмысленного, беспощадного русского бунта» получила развитие в романе Достоевского «Бесы», первый эпиграф к которому – строки из Пушкина:

Хоть убей, следа не видно,

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам. («Бесы»)

Второй – из Евангелия от Луки, повествующий об изгнании Иисусом бесов из человека.

Живя в эпоху Каракозовых и Нечаевых – террористов и убийц, Достоевский констатировал: русский человек, в частности молодежь, сбился с пути. Он видел единственное спасение нации в изгнании революционных бесов, вселившихся в героев романа – Николая Ставрогина и Петра Верховенского. Они одержимы идеей собрать все шатающееся, крамольное, безбожное на Руси и организовать «великую расправу», «великое истребление», «срезав сто миллионов голов». Зачем это им нужно? Ответ на вопрос содержится в речи Верховенского, сначала смакующего подробности, вычитанные в тетрадке великого «теоретика» Шигалева, потом развивающего тактику и стратегию революционного дела. Вслушаемся в голос Верховенского: «У него хорошо в тетрадке, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук, талантов…

…Слушайте, мы сначала пустим смуту, – торопился ужасно Верховенский. – Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ… учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! Русский бог уже спасовал перед «дешевкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты. О, дайте взрасти поколению!»