72867-1 (Песенно-поэтическое творчество иеромонаха Романа (Матюшина): духовное содержание и образный строй)

Песенно-поэтическое творчество иеромонаха Романа (Матюшина): духовное содержание и образный строй

Ничипоров И. Б.

Творчество иеромонаха Романа (Матюшина) явило собой уникальный вариант бардовской поэзии, получившей интенсивное развитие в России второй половины ХХ в. Его произведения рождались на стыке древнейшей традиции молитвенного псалмопения, фольклорной культуры, вековых пластов русской духовной лирики (от Ломоносова, Державина до Тютчева и позднего Пастернака), на почве знаменательного переосмысления традиций отечественной поэзии ХIХ-ХХ столетий.

Сама поэзия предстает в песнях о.Романа как особая ипостась молитвенного делания, Богообщения. В ряде стихотворений ключевым становится сокрушенное обращение лирического "я" к собственной душе, стремящейся освободиться от унылой Богооставленности. В стихотворении "И обошли стороною…" (1991) раздумья о пройденном "пути утрат", соединяясь с напряженной рефлексией о крестном пути Христа ("Много са-дов, но выбрал // Он Гефсиманский сад"), оказываются созвучными образности Псалтири:

… Воды, взыдоша воды,

Мрак над моей главой…

Больно, душе? Да что ты!

Будто тебе впервой! (1,34)

Символическое овеществление образа души, уподобляемой то "потерянной драхме при дороге", то дому, "исполненному нечистоты и мрака", происходит и в близких притче стихотворениях "Не сохранила Божье, не сумела…" (1994), "Исполнился мой дом нечистоты и мрака…" (1995). В первом нелегкий поиск Бога, постепенное молитвенное освещение "потерянной драхмы" составляет сердцевину лирического сюжета. Во втором же неторопливое течение мерного шестистопного ямба, органичное соединение старославянизмов и народно-поэтической стилистики ("В чем горюшко твое?") сопутствуют развитию образного параллелизма между душевной жизнью и напоминающим о Творце бытием созданного Им мира:

Исполнился мой дом нечистоты и мрака

Хозяин занемог, и ночь зело темна.

Не потому ль вчера так безутешно плакал

Какой-то сирый птах у моего окна? (1,136).

Молитвенный настрой конденсируется в песнопениях о.Романа и в образе священнобезмолвия, "неизреченных глаголов", рождающихся в душе лирического "я". Так, в стихотворениях "Хочу молчать, за всех и вся смиряясь…" (1994), "Неизреченные глаголы" (2001) развертывается идущий от Жуковского, Тютчева мотив словесной невыразимости глубин душевной жизни, который проецируется здесь на процесс молитвенного Богопознания. Тютчевская возвышенно-риторическая стилистика сращена у о.Романа со скорбно-лирическими интонациями, которые в сочетании с тихим, мягким звучанием гитарных струн создают неповторимую атмосферу интимного размышления о Боге, негромкого разговора, исподволь вовлекающего в эту атмосферу душу, ищущую укрепления в вере: "О тишина! О мрак Богопознанья, // Затмивший жалкий человечий свет…" (1,84). Тютчевской же поэзии созвучны здесь тяготение словесной формы к максимальной сжатости, афористичности, параллелизм души и природной жизни. Молитвенные "неизреченные глаголы" противопоставлены о.Романом гордому многословию:

Не может тайна быть явленной,

Не светит солнышко в нощи.

На то они – неизреченны,

Что невозможно изрещи. (2,123).

Художественно прочувствованное молитвенное действо напрямую соотнесено в поэзии о.Романа с вехами церковного календаря, богослужебной практикой. В этой связи стоит выделить произведения, прямо или косвенно связанные с великими праздниками ("А завтра – Вознесение Христово…", 1996, "Благовещение", 2001), а также поэтический цикл 2001 г., охватывающий путь от Вербного Воскресения до Пасхи, от страдания к очищению в Пасхальные дни ("Христос Воскресе!", "На Пасху")

Стихотворение "Благовещение" выстраивается как безыскусный рассказ, тонкое наблюдение за жизнью Божьего мира и души в день "памяти Всехвальной Госпожи". Образ мира оказывается здесь двуплановым, ибо сквозь зримую серость дня проступает благодатный "пречудный свет" высшей радости, в земном ощущается сокровенное и чудесное, что повышает степень словесной экспрессии ("Без звонаря заколоколил Храм"), а молитвенное славословие в завершающих строках предстает как венец бытия лирического героя, его проникновенного монолога: "И все слилось в Архангельском лобзаньи: // Господь с Тобою, Дево Мариам!" (2,74).

Обращенный же к событиям Страстной седмицы поэтический цикл соединяет процесс самоуглубления поэта-певца в тайну личностного восприятия голгофской драмы и вселенские обобщения, основанные на вчувствовании в сокрытую динамику евангельских эпизодов. Особенно заметны здесь посвященные Входу Господню в Иерусалим стихотворения "Грядет Господь на вольное страданье…" и "Боюсь елейных глаз и прогибанья…", которые содержат, по существу, обобщение об изломах мировой истории, порожденных греховной "двуликостью" человеческой души: "И потому Распни таит Осанна, // И вайя претворяются в шипы…" (2,76). Показательна динамика интонационного рисунка в цикле, которая связана с нарастанием внутреннего трепета лирического "я" – от лирически-умиротворенных воспоминаний Великого Вторника о матери, открывшей герою знание о распятом и воскресшем Боге ("Матушке Зосиме"), изумленного видения милостивого самоотвержении Спасителя, "не оттолкнувшего стопы" Иуды на Омовении ("К великой милости взывает…"), к потрясенному сокрушению о человеческом падении в "день Великого Пятка", что проявляется во взрывных, предельно эмоциональных интонациях поэтической речи:

Так возлюбить! До Смерти! Боже! Боже!

Кого? За что? И кто вместил сие?

Собор убийц Любовь познать не может, –

И Мертвого пронзает копие! (2,81).

Жанровая близость многих стихотворений о.Романа молитвенному обращению к Богу в процессе как церковной службы, так и повседневного размышления о мире, во многом обусловлена глубинным родством его песенно-поэтического творчества апостольскому служению, призванному возвратить нации забытый опыт Богообщения.

Существенной в произведениях иеромонаха Романа становится и напряженная саморефлексия о себе как творческой личности, о философии творчества, духовном и общественном предназначении поэта.

Эти размышления связаны подчас у о.Романа с переосмыслением мотивов классической поэзии – как, например, в притчевом стихотворении "Когда вода самозамкнется…" (1991). В иносказательной форме поэт, вступая в творческий диалог с образным рядом пушкинских стихотворений "Осень" и "Пророк", мудро отмечает опасность вырождения поэзии, замкнувшейся на самой себе, превращения ее в "болотце", утратившее живую связь с источником Божьей благодати:

Когда листва с дерев спадает

(Сия пора воспета музой),

Ее метелкою сметают

И величают словом "мусор".

Когда пророк захочет сбиться

С пути, указанного свыше, –

Пророка обличит ослица

За то, что Бога не услышал… (1,18).

Сердцевина поэзии видится о.Роману в молитвенном делании, служении "Первому Поэту", в осмысленном несении креста самообуздания. Стихотворение "Страх Господень – авва воздержания…" (1991), с энергией его ударных хореических строк, отточенными до афоризма словесными образами может быть воспринято как программный манифест поэта, где раскрывается мистика катарсического очищения поэзии в молитве как высшей ипостаси творческого духа: "Воздержанье дарит исцеление. // Лучшая поэзия – молчание, // Лучшее молчание – моление…" (1,12). Своенравной игре муз, страстным порывам воображения, "заострению словес и рифм" противопоставляется "тихий" лиризм, вслушивание в тайные ритмы бытия Божественного творения: "О Боге пел. И только потому // Мой тихий голос Родина узнала…" (2,146).

Духовный аскетизм в осмыслении феномена творчества определяет особый характер картины мира в поэзии о.Романа. Само "я" поэта не величаво возвышается над миром, но с радостью ощущает себя малой частицей Божественного Универсума, "каплей", способной, благодаря молитвенной творческой энергии, "душой вобрать Животворящий Свет", нести "прохожим" опыт предстояния Творцу:

Не требуя к самим себе вниманья,

Напоминать прохожим об Одном –

Нет более великого призванья

Быть Божьей каплей на лугу земном! (2,150).

Концепция творческой личности в поэзии о.Романа несет в себе и трагедийные черты, так как подвиг служения поэта Богу и миру родственен не только апостольскому призванию, но и заключает образ крестной жертвы Спасителя. В стихотворении "Блажен, кто Истину не продал…" (1991) звучит ораторски приподнятое мудрое слово обличения гордого "витийствования" поэта, ложно понятой свободы – обличение, обращенное автором и к собственной душе. Подлинную духовную свободу художника поэт-певец усматривает в приближении к победе над "плотским "я"", в осознании им своего трагедийного призвания свидетельствовать об Истине "народам, шествующим во лжи". В данном стихотворении слово поэта, направленное на постижение непреложных законов мироздания, тяготеет к символической обобщенности, максимальной смысловой емкости и эмоциональной насыщенности:

Поэт – кто, суету отбросив,

Перечеркнет плотское "Я".

Поэт – всегда хоругвеносец

На крестном ходе бытия. (2,10).

Возникший в процитированном стихотворении образ "крестного хода бытия" вписывается в песенной поэзии о.Романа в целостную онтологию Пути, которая многопланово представлена во многих его произведениях.

В стихотворении "Сомненье – чадо маловерья…" (1991) напряженность духовного пути как собственного, так и христианина вообще порождена необходимостью ежечасного противостояния лживым "голосам" и соблазнам. Образ движения по нелегкой, но "благословенной" дороге "идущего к Богу" обретает здесь зримость и психологическую достоверность: "И я шепчу, теряя силы, // Кровавя скользкую дорогу…" (1,16). Истоки творимой поэтом художественной перспективы "пути-дороги" жизни восходят в его произведениях к лирическому образу "отчего дома", родного края. Так, в стихотворении "В отчем доме, старом и заброшенном…" (1992) рефлексия о начале пути озарена светлым воспоминанием о родной стихии, научившей героя в юности "напитать душу словом Божиим", а сам о.Роман предстает здесь как тонкий поэт-лирик, чей задушевный образ деревенской Вселенной окрашен местами в есенинские тона:

Желтая смородина потянется

Ветками в раскрытое окно.

Все худое где-то там останется,

Светлое останется со мной…

Мать моя затопит печку русскую,

Заиграют блики на стене.

Треск поленьев деревенской музыкой

Отзовется с дремою во мне… (1,42).

Сюжетная зарисовка эпизода из юности обретает здесь бытийное содержание: образ "страшного ледохода" с "безумством вод" несет интуицию о бурлящем и сбивающем с Пути "житейском море" и одновременно – о чуде Господней помощи: "Спас Господь! Не похоронен заживо, // Лед сошел, и отпустило дно…" (1,44).

Лирический герой о.Романа нередко предстает в образе странника, смиренно и вдумчиво воспринимающего "промоины", "бугры", "обрывы" земного пути личности и нации. В стихотворении "При слове "сорок" что-то оборвалось…" (1994) чувствование глубинного антиномизма "бранимой, ненавистной и любимой" "пути-дороги" жизни таит в себе напряженное стремление сохранить духовные ориентиры пути и выводит, по существу, к прозрению драматичной "зигзагообразности" истории жизни души, народа, человечества: "Забыв Фавор, взирая на Парнас // (И все-таки, скорбели о вершине, // Заглядывая в пропасти не раз)…" (1,104).

В стихотворении же "Полоскают меня други ближние…" (1994) образная антитеза символизирующей индивидуальный жизненный путь героя "свечи догорающей" и "метели-пурги" – энтропийной стихии жизни, истории – невольно наполняется пастернаковскими обертонами, идущими от мотивов "Зимней ночи" (1946) ("Мело, мело по всей земле…"). Но если у Пастернака подчеркивается настойчивое противостояние горения свечи разбушевавшейся метельной стихии современности, то в стихотворении о.Романа ядром нравственной позиции оказывается отказ от своей "самости", мудрое приятие Промысла, действующего и в "тьме кромешной":

И пути мои позавьюжены,

И следы мои похоронены.

Не о том печаль – дело Божее,

Все покроется Высшей Милостью… (1,120).

Стержнем Пути в песенной поэзии о.Романа оказывается его устремленность от земного к горнему, сквозь тернистый путь скорбей, падений и "спотыков" к чувствованию чуда Божьего мира, прозрению тайны райского блаженства, "небесного молчания вершин" – в стихотворениях "Жизнь прожить – не поле перейти…" (1996), "А я уже стою над перевалом…" (2000). Примечательна перекличка мотивов первого из них ("Жизнь моя! Как будто и не жил! // Что-то я сегодня загрустил, // Стоя одиноко у межи…") с философской элегией Есенина "Не жалею, не зову, не плачу…" (1922). Однако там, где у Есенина происходит драматичная борьба унылой Богооставленности оттого, что "все пройдет, как с белых яблонь дым", и благодарения судьбе за то, "что пришло процвесть и умереть", – у о.Романа слышится уверенность в христианском осмыслении земного пути как приближения к Вечности: "А лазурь такая впереди, // Что не жаль прошедшего пути" (1,151).

В стихотворении же "Надмирный Путь лампадно просветлен…" (2001) рисуется таинственный вселенский пейзаж, образ "небесного пути", обращающего "Благую Весть" о Творце на "грешный дол" и человеческую душу. Духовный восторг, рождающийся в соприкосновении пути личности с небесной "Премудростью", в благодатном "обожении" души, на словесном уровне выражен здесь в повышенной экспрессии сравнений ("Надмирный Путь… струится, как молитва боголюбца"), поэтике неординарного словообразования ("лампадно просветлен", "творение апостольствует нам", "не сиротите, обожите души"), а также в особой функции написания многих слов с заглавной буквы, в целом характерного для поэзии о.Романа и придающего соответствующим образам священный смысл ("Небеса", "Таинство великой Тишины", "Красота, не взысканная нами" и др.). Признаки лирической медитации органично соединены в стихотворении с жанровыми элементами проповеди, непринужденного назидания: