72867-1 (Песенно-поэтическое творчество иеромонаха Романа (Матюшина): духовное содержание и образный строй), страница 2

Надмирный Путь лампадно просветлен.

Струится, как молитва боголюбца.

И звездам тесен чистый небосклон, –

На грешный дол Благою Вестью льются.

Оставь земное. Выйди к Небесам.

Расстанься на немного с суетою.

Творение апостольствует нам,

А мы закрыли души на святое… (2,39).

Онтология Пути сопряжена в поэзии о.Романа и с прозрением судеб России в истории и современности, глубин и кризисных явлений русского духа. Песни о.Романа о России характеризуются модальностью прямого пастырского обращения к соотечественникам, соединением художественного и публицистического начал.

Странствия по России, пронизанные молением за родные края, становятся для лирического героя и путем покаянного самоуглубления: "За все свое, несытая душа, // Я обречен, как Вечный Жид, скитаться…" (1, 52). Символика же пространственных образов сводит воедино тоскующие без покаяния "неуютные края" Отечества и жаждущую исцеления человеческую душу: "Земля моя, ты, как душа моя, // Таишь и благодать, и безысходность…". В стихотворении "Я к вам приду от северных земель…" (1992) герой – "запыленный, неузнанный скиталец" по Руси, ощущает свою причастность ее крайним, северным пределам, "метущей российской пурге", напоминающим о суровых потрясениях на историческом пути.

Живо ощущая прославленную предшественниками "всечеловечность" русской души ("Моя душа вмещает все народы: // На то она и русская душа"), поэт-певец обращен и к постижению ее проявившихся в современности болезненных сторон – как, например, в лирической сюжетной зарисовке "Я проплывал на старой барже…" (1994). В центре здесь – нарисованный со скорбным чувством и насыщенный красноречивыми бытовыми деталями психологический портрет "рыбака пропитого":

Кричал на ухо одесную,

Мол, окрещен, хоть нет Креста,

Рукой, что помнит мать родную,

Иконку стертую достал.

И, показав, вложил обратно,

И замолчал, и закурил… (1,125).

В символически звучащем вопросе к "перевозчику случайному" ("Туда ли правишь, дорогой?") слышится не высокомерное обличение, а пастырское искреннее участие к судьбе, утратившей непосредственное знание о Боге, бесхитростной русской душе. Сквозь суетливую речь рыбака ("о том, о сем – похоже, врал…") молитвенное чувство лирического "я" - странника и вдумчивого созерцателя парадоксов национального бытия - различает забытые, но не утраченные вовсе духовные потенции русского характера. А потому образный ряд стихотворения ("иконка стертая", "старая баржа", плывущая "под колокольный перезвон" на фоне "чистого небосклона") обретает и обобщенно-символическую перспективу.

Радостное видение неуничтожимой причастности отчего края Божьей благодати ("О, когда бы все Творца познали! // Был бы Рай на Родине моей") сплавлено в стихах о.Романа с голгофскими ассоциациями, все отчетливее проступающими в "горькородной воде бытия" страны: "Я назвал бы Россию Голгофой, // Но Голгофа одна на земле…" (1,41). Более того, отзвуки голгофской драмы герой различает и в природном бытии малой Родины. Так в стихотворении "Мой старый вяз, тебя уж нет…" (1994) гибель старого дерева становится для лирического "я" символическим духовным уроком:

Пример особый навсегда

Своею смертью преподал:

Тем, кто тебя четвертовал,

Тепло души своей отдал… (1,98).

Многие лирические монологи о.Романа о малой Родине, родной брянской земле, "половодье матушки Десны" ("Я пока не позабыл былого…", "Прости, Господь, быть может, искушенье…", 2001 и др.) перерастают в горестное моление о заблудшей нации, грустно-снисходительное обращение к которой усиливает ощущение живой причастности поэта к народному горю, забвению Божьего Храма:

И Он стоял, запушен и обобран,

Пока кому-то не вселилась блажь.

И мой народ, озлобленный и добрый

Его переустроил под гараж… (2,40).

В стихах о.Романа о России пронзительный лиризм активно впитывает в себя и публицистическое начало, привносящее в разговор о дне сегодняшнем остроту и нелицеприятность, и элементы духовного поучения, которое обращено к мыслящим соотечественникам, уставшим от "бездорожья" в национальном бытии ("Великоросс! Какая высота…", "Как мы жили? Себя похабили…", "Дорогие мои, это все…", "Триединая Русь" и др.).

В песне "Как мы жили? Себя похабили…" (1994) размеренный ритм строк с протяжными дактилическими окончаниями создает атмосферу беседы о тягостных последствиях исторического опыта ХХ столетия. Повествовательная форма "мы" подчеркивает принципиальную недистанцированность пастыря-певца от боли современников и позволяет воспринять произведение как акт напряженного национального самоосмысления. В стилевом плане важны здесь элементы фольклорной образности (образы Кривды, "воли вольной"), характерные в целом для языка поэзии о.Романа и особенно заметные в специфических словесных повторах ("путь-дорога", "метель-пурга", "тоска-печаль"); а также обороты разговорной речи ("э, да что теперь…" и др.). Это создает двойной художественный эффект и вразумляющего обращения поэта к согражданам, и одновременно звучания горестного голоса самого народа, приносящего исповедь Творцу, "Веру в Высшую правду выстрадав":

Волю вольную спьяну отдали,

Измеряли в карцерах метрами.

Согласились и стали уродами,

Несогласные стали жертвами… (1,114).

В интонационном рисунке стихотворения "Дорогие мои, это все!.." (1997), наполненного эмоциональными обращениями к Родине, прослушивается созвучие со стихами о России Блока ("Русь моя! Боль моя! Что с тобой!"). Общим с блоковским циклом "На поле Куликовом" становится в стихотворении о.Романа онтологический угол зрения на истоки российской смуты ("разгулялись в открытую бесы") и, что особенно примечательно, духовный императив очищающего Подвига – ради преодоления греховного состояния и исцеления "больной родины":

О, народ мой! Довольно дремать

Помолись перед Подвигом Богу.

Православная Родина-мать!

Двери ада тебя не возмогут!.. (1,179).

Россия раскрывается в произведениях о.Романа и в неповторимой ауре ее природного Космоса. Более того, самые разнообразные лирические пейзажи можно рассматривать как особое жанровое образование в его поэзии.

Одним из ключевых свойств пейзажной образности о.Романа является органичное сопряжение земного и Вселенского, космически-бесконечного. В таких стихотворениях, как "Блажен, кто, наполняясь тишиной…", "Село Рябчевск!.." (1994), в "обыденных" проявлениях природной жизни ("в любой букашке и любом листе, в мерцанье звезд") угадывается "Дыханье созидающего Духа", пути к Богопознанию. Внутреннему зрению сосредоточенной на Божественном Творении души открывается образ Вечности: "Я усмотрел отверженную Вечность, // В заветной выси – Высшее постиг…" (1,134). В образе души, родственной космической беспредельности, поэтике возвышенно-архаического слова ("О небеса! Отверстые, без края"), тенденции к "овеществлению" отвлеченных образов ("Из этих мест до Вечности – рукой. // Ее дыханье за ближайшим стогом…"), в значимом употреблении сложных лексических форм ("жизнеликующая зелень и духоносная лазурь", "мир светоликует", "чудопревращенье", "отрешенно-чутки дерева") сказывается типологическая причастность не только лирике Ломоносова, Тютчева, но и процессам обновления образного языка, активизировавшимся в поэтической культуре Серебряного века. В самом сотворении природного и человеческого бытия "Первым Поэтом" герой поэзии о.Романа с благоговением отмечает непостижимую загадку мироздания, с чем связаны актуализация сказочных мотивов, рождающихся в тайных "соответствиях" между явлениями "подлунного мира" ("Окошки от мороза поросли // Невиданною, сказочной ковылью"); отмеченная выше значимость заглавных букв ("Свечение Немеркнущего Света"); частое преобладание коротких, назывных синтаксических конструкций, которые штрихами очерчивают приметы таинственного Божьего мира, не нарушая земным суесловием его безмолвия: "Луна и снег. И шорохи вдали… // Обилие и полногласность звезд. // Мерцание, созвучное хваленью…" (1,103).

Смыслообразующими в пейзажной лирике о.Романа оказываются ассоциации при-родного бытия с жизнью Божьего храма, богослужебным действом. Подобные ассо-циации встречались в предшествующей поэтической традиции – к примеру, в лирике Есенина ("Запели тесаные дроги…", "Я последний поэт деревни…" и др.), Пастернака ("Август", "Когда разгуляется"), однако в поэзии о.Романа они разработаны более де-тально, с учетом тонкого видения изнутри таинства церковной службы. Присутствие же этих образов в песнях, ориентированных на самую широкую слушательскую аудиторию, выполняет важную проповедническую задачу: через эстетическое впечатление приводит к пониманию духовной красоты и внутренней соразмерности богослужения, его необходи-мости для человеческой души.

Церковная символика может проявляться здесь как в отдельных сравнениях ("лам-пады звезд", "Рождественская фата дерев", "птицы-богомолки" и др.), так и в разверну-тых образах различных типов служб. В стихотворении "Я сегодня уже не усну…" (1993) это образ совершаемого во Вселенной и в обратившейся к Богу душе всенощного бденья, который детализирован упоминанием о "стихирах созвездий": "Мокрый ясень глядит на луну, // Правит Богу всенощное бденье…" (1,60). В "Сиреневом рассвете" (1996) радость предрассветной службы, которой с готовностью делится лирический герой, переносится и на образ мира, где "кадит рассвет премудрости Твоей": "И птахи славословят антифонно // По знаку канонарха соловья" (1,161). Образ земного и небесного мира увиден в стихо-творении "Уже заря. Хотя еще не лето…" (2001) в виде модели храмового пространства – как с основными частями его внутреннего ансамбля ("И облака расходятся Вратами…"), так и в неотъемлемых деталях церковной жизни:

Так чудно, так похоже на Служенье,

И здесь поют хоры, и здесь кадят,

И птицы-богомолки без движенья

На ветках, как на лавочках сидят… (2,111).

В стихотворении же "Ах, как птицы поют! Как в неволе не спеть!.." (1996) мерный "Акафист" птичьего пения призван напомнить в эпоху смуты и нестроений о неуничто-жимом ядре духовности на русской земле:

Где ж вы, судьи мои? Я пред вами стою

И готов головой заручиться,

Что, покуда у нас так пред Богом поют,

Ничего на Руси не случится! (1,165).

Образы природы в стихах о.Романа порой таят в себе притчевое иносказание. Например, в стихотворении "Я сегодня уже не усну…" образ ясеня, стремящегося отойти от земного ради сокровенного знания о "письменах Небосвода", воплощает жаждущую общения с Творцом душу, которой "нелегко на миру, отрешаясь, в молитве забыться" (1,59). А в стихотворении "Величье рек – в покое вод…" (1993) в параллелизме "мелководных речушек" с людской поверхностной суетливостью раскрывается мудро-снисходительное священническое знание автором человеческих недугов и страстей:

И люди гонят тишину

И призывают беспогодье,

Боясь узреть не глубину, –

А собственное мелководье. (1,72).

Притчевость оказывается одним из ключевых свойств художественного мышления о.Романа. Обращение поэта-певца к данному жанру обусловлено как внутренними особенностями его творческой индивидуальности, так и стремлением посредством простых притчевых образов привести слушателя к знанию о Христе, найти отклик в значительном числе душ, каждая из которых на ей доступном уровне проникнет в существо поэтической притчи. При этом источники притч в поэзии о.Романа весьма разноплановы – от осмысления евангельских притчевых образов и сюжетов до обобщающе-символических прочтений преданий прошлого, а также собственных наблюдений над миром, человеческой душой и даже потаенными, "сновидческими" недрами своей личности ("Гильотина", "И вижу сон…", 2001).

В основе стихотворения "А жатвы много. Делателей мало…" (1993) евангельское притчевое иносказание, возникающее в напутственном обращении Христа к ученикам-апостолам. У о.Романа образ невозделанной жатвы ассоциируется с родной землей и отчуждением от нее русского человека, к которому поэт обращается с дружеским увещеванием, где образы "жатвы" и "делателя" с "нравом неверного раба" получают художественное развитие:

А жатвы много. Делателей мало.

Но кто же ты, стоящий у межи?

Иль своего душа не принимала,

Что ищешь зерна в терниях чужих?

Тебе свое давно уже не мило,

Забыл о том, что все на нас войной,

И к той земле, которая вскормила,

Оборотился гордою спиной… (1,75).

Обращение к притчевым образам важно и в процессе покаянного самоосмысления героем стихов о.Романа. В стихотворении "Видать, до гробового вздоха…" (1995), обращаясь к своей погруженной в греховное состояние душе, герой с болью видит в ней недолговечные ростки духовности, что произрастают из семени, которое посеяно, согласно Христовой притче, при дороге: