1598004566-abeac8f5e337fb314f6547f96da75fe3 (811171), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Снесарев, принимая временное командование над 64-й пехотной дивизией в сентябре 1916 г., записал в дневнике: «Нашел: 1) офицеры карту не изучают, 2) связь с соседями не держат, 3) рекогносцируют слабо… вообще мало активности и творчества; больше спят или валяются». Его наблюдение не выглядит уникальным, так как подобные впечатления вынесли многие офицеры, особенно имевшие возможность сравнивать службу со своей довоенной, гражданской жизнью. Прапорщик Д. Оськин, до войны — тульский крестьянин, в воспоминаниях, в главе с говорящим названием «Лодыри со звездочками», пишет: «Большинство офицеров на различных полковых командах буквально лодырничают. Мне пришлось быть заведующим оружием полка, и моей обязанностью было заслушать вечером рапорт старшего оружейного мастера и подписать написанную им рапортичку в интендантство дивизии. Все остальное время некуда девать. Был казначеем полка — и там служебные занятия не превышали получаса в день. В роте только во время боев приходится руководить солдатами. В обозе и при штабе — сплошное лодырничество офицеров».
Постепенное снижение боевых и моральных качеств вооруженных сил в ходе мировой войны имело в своей основе глубинные социальные и политические проблемы императорской России и отражало прогрессировавший общественно-политический кризис. Значительные изменения претерпевал в военные годы и политический облик офицерского корпуса, так как в условиях войны на деле проверялись многие установки и ценности, которые в мирное время существовали и культивировались в декларативной форме. Между тем массовое пополнение принесло в среду офицерства свой социальный и политический опыт.
К 1917 г. в рядах армии находилось немало участников революционного движения, членов политических партий и лиц, им сочувствовавших. С началом войны в армию отправился ряд депутатов Государственной думы, являвшихся офицерами запаса. Двое из них — кадет поручик A.M. Колюбакин, октябрист подполковник А.И. Звегинцев — погибли. Правый монархист прапорщик В.В. Шульгин после ранения вернулся в Думу. Пополнившие офицерский корпус многочисленные представители земской интеллигенции являлись носителями либеральных и умеренно левых взглядов. Наконец, среди офицеров военного времени были и члены социалистических партий, в армии вели работу офицеры-большевики А.Я. Аросев, Р.И. Берзин, А.Э. Дау-ман, П.В. Дашкевич, Ю.М. Коцюбинский, Д.И. Курский, Н.В. Крыленко, А.Ф. Мясников, И.П. Павлуновский и другие. Само их присутствие в войсках влияло на солдатскую и офицерскую массу, способствуя пропаганде левых взглядов и распространению оппозиционных настроений, хотя масштаб этой деятельности до февраля 1917 г. не мог быть большим. Во фронтовых условиях она чаще всего сводилась к беседам с солдатами, причем и тут приходилось соблюдать известную осторожность. Ветеран социалистического движения, впоследствии крупный советский ученый, академик С.Г. Струмилин, в чине прапорщика командовавший ротой 432-го Ямбургского полка на Северном фронте, вспоминал: «Нетрудно было намекнуть, что и русские помещики сухомлиновы и мясоедовы не лучше немецких баронов, что немало у нас врагов и в собственной стране… Но гораздо труднее было проверить, в какой мере такие недосказанные мысли доходят по назначению, усваиваются и перевариваются в собственные выводы». Нелояльные действия и высказывания офицеров привлекали внимание охранных органов.
В секретных донесениях в Департамент полиции неоднократно отмечалось, что «большую роль в агитации среди солдат играют прапорщики-студенты». Свечин характеризовал офицерское пополнение из среды интеллигенции, пришедшее в его полк, как преимущественно социалистически настроенное, но не видел в этом проблемы для себя как командира, потому что в оценке качеств офицера в боевой обстановке на первый план выступало честное и профессиональное исполнение своих обязанностей. Участие в общем деле защиты отечества до поры объединяло людей самых различных взглядов. Предосудительной в этом кругу становилась лишь пораженческая позиция, по крайней мере, высказываемая открыто. На настроения офицерского корпуса, как и большинства населения, более влиял сам ход военных событий и развитие общественной ситуации в России, нежели работа политических партий. Важнейшим фактором являлись военные неудачи; попытки объяснить их неминуемо вели не столько к поиску причин происходящего, сколько к поиску виновных.
В связи с этим для настроений офицерства, особенно к рубежу 1916—1917 гг., наиболее характерны несколько смысловых конструкций. Вина за неготовность страны к войне, недостатки ее вооруженных сил, отсталость экономики и низкое культурное развитие закономерно возлагалась на руководство страны и высшее военное командование. Различия во мнениях касались оценок самодержавного порядка и степени личной ответственности монарха. Наиболее консервативная часть офицерства, не склонная к критике царя, сосредоточивала упреки на правительстве и генералитете, вернее отдельных лицах из их числа, не связывая их с фигурой Николая II. Эту точку зрения выразил гвардейский ротмистр Н.В. Воронович: «На второй и особенно на третий год войны, когда мне пришлось соприкоснуться с последствиями преступной небрежности безответственных людей, стоявших во главе нашей военной администрации, я все более и более стал разочаровываться в том правопорядке, к которому привык с самых юных лет и который считал единственно правильным и справедливым. Но и тогда во мне пробуждалась лишь глубокая жалость к царю, к которому я никогда не питал неприязни. Если я позволял себе иногда осуждать его, то только за неудачный подбор советников и за слабохарактерность».
Более прагматичная и не столь связанная монархическими иллюзиями часть армейской элиты способна была продвинуться в своих рассуждениях несколько дальше. Подполковник Верховский в начале 1917 г. записал в дневнике: «Всем очевидно, что главная причина, почему мы не победили до сих пор, это самодержавный строй, убивающий всякую самодеятельность в стране и дающий армии так много неудовлетворительных людей среди командного состава». Критика правящих кругов к тому моменту стала в армии обычным явлением, как в тылу, так и на фронте. А.И. Деникин приводит слова некоего видного деятеля Земгора, который впервые побывал в армии в 1916 г.: «Я был крайне поражен… с какой свободой всюду, в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т.д., говорят о негодности правительства, о придворной грязи». Разочарование властью и царившими в России порядками постепенно все более пронизывало офицерскую среду. Военные события способствовали формированию критического взгляда даже у людей совершенно лояльных и далеких от политики в довоенное время.
Лемке вспоминал о своем сослуживце СМ. Крупине, молодом офицере, призванном из запаса, исполнявшем обязанности адъютанта при Алексееве. «По его собственным словам, до войны он был настоящим чиновником, националистом, человеком, не особенно глубоко задумывавшимся над условиями русской жизни. Теперь он понял, что общество и правительство — два полюса… революция совершенно неизбежна, но она будет дика, стихийна, безуспешна, и мы снова будем жить по-свински». Лемке продолжал: «Да, и таких Крупиных теперь десятки тысяч. Он говорит, что сам знает многих, уму и сердцу которых ничего не сказал 1905 год, но все сказали 1914 и 1915 годы». Политическому самоопределению офицерства уже не препятствовали и такие, некогда непререкаемые, формальные ограничения, как даваемая на верность престолу присяга. Лемке принадлежит еще одно наблюдение: «Симптоматический рассказ корнета Андрея Андреевича Чайковского. Он часто бывает в доме княгини Друцкой-Соколинской, сын которой здесь вице-губернатором. Вся семья, особенно вице-губернатор, вполне черносотенная. Разговоры о политике ведутся очень оживленно всеми гостями, в числе которых бывают и наши офицеры. Недавно распалились в споре до того, что вице-губернатор аргументировал уже от принятой ими всеми присяги на верность службе: "Ведь, вы же присягали!" — "Да, — Отвечал ему Чайковский, — но разве это был наш сознательный и свободный акт? Это было сделано нами по неведению; это скорее было вовлечение в невыгодную сделку с совестью. Да и потом, мы присягали служить честно и нелицемерно, а существо понимания именно этих понятий изменилось у нас"». В конце 1916 г., когда непопулярность правительства достигла пика, взоры офицеров все более обращались к его главному легальному критику — Государственной думе. Гнев, обращенный к властям, и ожидания, связанные с Думой и думскими политиками, звучали в офицерских письмах с фронта: «А наше правительство и в ус не дует, оно делает не как лучше для народа, а как выгодно лично для себя… Волосы дыбом становятся от слухов, и все верят, потому что не созывают Думу, говорят, умышленно не созывают. Все удивляются на терпение в тылу»; «С какой жадностью мы читали речи настоящих русских патриотов вроде Милюкова…». Естественным для невысокого уровня политической культуры в офицерской среде являлось объяснение проблем и военных неудач России наличием внутреннего заговора, германским влиянием в правящих верхах, деятельностью шпионов.
Значительный общественный резонанс весной 1915 г. приобрело дело подполковника С.Н. Мясоедова, обвиненного в шпионаже в пользу Германии и казненного по приговору военного суда. Факт причастности Мясоедова к шпионажу в разное время весьма аргументированно оспаривали как эмигрантские, так и отечественные историки, считая, что «дело» явилось результатом интриг соперничавших во властных сферах группировок с целью компрометации и устранения военного министра В.А. Сухомлинова. Современники же не подвергали сомнению шпионство Мясоедова, пользовавшегося покровительством Сухомлинова. Командир Корпуса жандармов генерал Джунковский утверждал, что Мясоедов проник в штаб 10-й армии в нарушение установленных служебных процедур, и именно его деятельностью объяснял поражения войск армии в феврале 1915 года. Эту версию принимали и высшие военные круги, так как она давала удобное для них объяснение военных неудач. Деникин и годы спустя заявлял на страницах мемуаров: «У меня лично сомнений в виновности Мясоедова нет». Он же, передавая мнение Алексеева, косвенно подтверждал и обвинения в измене императрицы, распространявшиеся в 1916 году. Воспринмая слухи о проникшем всюду германском шпионаже, армейская масса, и в том числе офицерство, стала настороженно относиться к государственной верхушке.
Недоверие и раздражение в отношении властей распространялись на всю политическую жизнь, сущность которой была малопонятна строевому офицерству и воспринималась как сфера всевозможных спекуляций и злоупотреблений, в которых погрязли правительственные и думские круги, равнодушные к интересам фронта. Снесарев, побывавший в конце 1916 г. в отпуске в столице, отмечал, что Петроград «нервен, полон пересудов и сплетен, лишен нормальной, уравновешенной перспективы… Что касается политического настроения, то оно однообразно левое: все повторяют упорную мысль, что правительство не хочет работать с обществом, что оно не считается с общественным мнением, что мы стоим на краю пропасти и т.п.». Генерал старался не поддаваться подобным настроениям, но негодовал по поводу думцев, превративших свою общественную миссию в прибыльное дело.
Отношение фронтовиков к деятельности политиков с предельной эмоциональностью выразил Верховский: «В то время как мы выбиваемся здесь из сил, за нашей спиной в тылу идет какая-то вакханалия внутренней политики». Даже в массе своей не слишком политически развитые офицеры с тревогой воспринимали возрастание политической активности в тылу. Свои впечатления по этому поводу в конце 1916 г. высказал в письме к жене подъесаул А.А. Упорников. «Теперь, когда делать нечего, читаю газеты от строчки до строчки. Ну и кавардак же идет! Воображаю, какая жара теперь наверху и сколько происходит там неизвестных для нас событий. Впечатление такое, что каждый хочет урвать кусок повкуснее. А война — такая отличная декорация для всего этого». Наконец, всеобщей чертой настроений действующей армии и в частности офицерства являлось недовольство состоянием тыла.
Многочисленные пороки военного и политического руководства, постоянные проблемы со снабжением войск, сведения о жизни в тылу порождали представление о том, что не только власть, но и общество отвернулось от фронта, и армия осталась единственной силой, борющейся за судьбу и интересы России. В последний день 1915 г. Верховский сделал запись: «Еще одно болезненно, оскорбительно тяжело чувствуем мы сейчас в армии. После первого впечатления войны, когда вся жизнь как бы сосредоточилась в одном усилии, теперь нас забыли. Люди, приезжающие из России, оправившись от ран, говорят, что в России идет сплошной праздник, рестораны и театры полны. Никогда не было столько элегантных туалетов. Армию забыли…» Убеждение о возникшей пропасти, разделившей фронт и тыл, в дальнейшем только усиливалось. В стихотворной форме передал его фронтовик прапорщик А.Н. Жилинский в письме конца 1916 г.2: «Здесь газы и огонь — там золото, брильянты,/ Тут деревянные, безвестные кресты — / Там гордо властвуют купцы и спекулянты,/ А рядом — голод и хвосты». Озабоченность и тревогу фронтовиков вызывали очевидные признаки хозяйственного расстройства в тылу. Сведения об этом, наряду с приходившими из дома письмами, в избытке доставляли возвращавшиеся в свои части отпускники.
У офицеров, отправлявшихся в отпуск, первым же впечатлением был хаос, охвативший железнодорожный транспорт, те трудности, с которыми была сопряжена дорога домой. Падение уровня жизни в тылу особенно волновало офицеров рабочего и крестьянского происхождения. Вернувшийся в сентябре 1916 г. из отпуска Оськин рассказывал сослуживцам: «Жизнь в тылу становится чрезвычайно дорога… Десяток яиц в деревне стоит семьдесят копеек, белой муки нет, масла тоже, сахар добывается с трудом. Поговаривают, что в городе скоро перейдут на отпуск хлеба по карточкам. В городе Козельске, где мне пришлось часто бывать, магазины пусты, товаров нет. В поездах множество спекулянтов, разъезжающих из города в город, в одном месте подешевле купить, в другом дороже продать. Население устало от войны, ждет с нетерпением мира». К концу 1916 г. тревога за положение семей в тылу, недовольство дороговизной и ненависть к наживающейся на военных трудностях буржуазии — центральные темы не только солдатских, но и офицерских писем. «Бедные, бедные жители Москвы. Вы во власти этих настоящих внутренних врагов — торговцев. Вот где сказался патриотизм русского купечества. Судьба в конце концов расправится с ним». «Москва ведь не только центр всей России, но и центр всего нашего безобразия, спекуляции, нахальства, обдирательства. Там ведь более опасные враги, чем немцы». Тяжелые впечатления о противостоянии тыла фронту наводили на размышления о послевоенном быте, ожидающем бывших фронтовиков. Оказавшись в тылу, офицер остро ощущал свое отчуждение среди общества, живущего иными проблемами и, более того, возлагавшего вину за военные неудачи на армию. «Сейчас, в то время как мы иногда теряем последние силы, теряем здоровье и очень часто саму жизнь, — писал домой Упорников, — в то время, когда у нас бывают недели, в которых нет времени даже умыться, на нас подчас смотрят чуть-чуть лучше, чем на обыкновенных разбойников. С такими взглядами мне пришлось встретиться в последнюю поездку, и просто диву даешься, как много людей так думают… Когда я думаю об этом, когда невольно вспоминаются вагонные и другие разговоры во время отпуска, то на душе накипает страшное чувство обиды». С негодованием видели они в тылу обилие молодых мужчин, как военных, так и штатских, избегавших фронта, — офицеров запасных частей и различных воинских учреждений, гражданских чиновников, служащих военизированных организаций Земского и Городского союзов, получивших презрительное прозвище «земгусары и гидроуланы».
Особого внимания заслуживают взгляды российского офицерства на цели и задачи войны, обусловленные их политическими знаниями и ориентирами. Исследователи приходят к выводу, что в начале XX в. в военных верхах преобладали представления о враждебном окружении России и угрозе ее безопасности со стороны иностранных держав и на Западе и на Востоке. Само вмешательство России в мировой конфликт русские военачальники считали неизбежным, объясняя его геополитическим, экономическим, культурным и даже нравственным противостоянием Германии и России. В целом же, по признанию Деникина, «офицерский корпус, как и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным вопросом о "целях войны"». Идея совместной коалиционной борьбы и солидарности с союзниками по Антанте никогда не занимала заметного места в представлениях военных, а будучи частью официальной риторики, постепенно вызывала все большее раздражение, особенно среди фронтовиков. В 1915 г. непопулярность союзников в войсках была уже такова, что командование не решалось ссылаться при постановке боевых задач на необходимость координированных действий с союзниками. Тяготы войны убеждали в том, что Россия если и не сражается с сильным врагом один на один, то выносит на себе основной груз войны из-за недобросовестных союзников. Таким образом, в международном пространстве Россию окружают не враги и союзники, а лишь противники разной степени враждебности. В июле 1916 г. позиции, которые занимала дивизия Снесарева, посетила группа японских офицеров. Русских не усыпляло временное, вызванное обстоятельствами, союзничество, и настороженность в отношении недавних противников на Дальнем Востоке сохранялась. Снесарева же беспокоил вопрос и более крупного масштаба: «Воевать с ними, конечно, будем, но в первую голову или после англичан? — вот в чем вопрос». По мысли генерала, России еще долго предстояло утверждаться в мире силой оружия. С началом войны более или менее единодушный отклик в обществе могла встретить только идея защиты отечества от агрессии со стороны Германии и Австро-Венгрии. Эта идея и владела офицерством всех категорий.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
