187177 (768744), страница 5
Текст из файла (страница 5)
Особые затруднения у авторов документов возникают при соприкосновении с иноязычными элементами. В таких случаях в большинстве примеров слова приобретают привычную для той местности оболочку: «…камендату Ивану Яковлевичю…» [1195:1:675:2об.], «…правианту случилас смерть…» [там же:4], «…приЪзжал отютантъ … з салдаты…» [1195:1:650:13об.]. Отмеченные написания в области иноязычной лексики имели большое количество вариантов и стали общерусской нормой (см. подробнее [Копосов 1991:35-37]).
М.А.Колосов к отмеченным случаям добавляет еще один, утверждая следующее: “Замечательно, что в северном (наречии. – О.Н.) есть случаи (хотя количество их ничтожно) перехода в а даже ударяемого о…» [Колосов 1874:4]. Следует отметить, что ученый строил свое исследование на фольклорном материале, собранном Е.В.Барсовым, А.Ф.Гильфердингом, П.Н.Рыбниковым. Итак, М.А.Колосов нашел только пять примеров, подтверждающих указанное фонетическое явление (в сборнике А.Ф.Гильфердинга): «РЪшатчатый 162, тащится 614 («золоти казна нё-»), пощалкивать 274, за жарновом 266, храмъ («СмЪлыя Олешенька Поповичъ он на ножку храмъ, да на походку спор»)» [там же].
2). Процесс изменения а в е в позиции между мягкими согласными, а иногда после мягкого перед твердым или в абсолютном конце слова – характерный признак северновеликорусского наречия. Причем, подобное диалектное явление наблюдается как в ударном, так и в безударном положении: «…начели в наволоке со скотом спать…» [1195:3:518:9], «… слышели…» [1195:3:423:4], «…того де мы не паметуем…» [там же:3]. Указанная диалектная черта в памятниках XVIII века имеет меньшее распространение, ввиду унификации орфографических норм на письме. Поэтому в рукописях данного периода примечательны вариантные написания, встречающиеся даже у одного автора: «…возжы заячи…» [1195:1:751:3об.], «…вожжы заечьи с удилами…» [там же:5об.], «…вчарашняго числа…» [1195:4:73:2об.]. Полагаем, что такая нестабильность свидетельствует о борьбе двух тенденций в письменной речи этого периода: гражданских правил и местных традиций, испытывавших значительное диалектное влияние. Впрочем, в начале XX века указанное явление было широко распространено в говорах Архангельской губернии: «грезь, петь, дедя, в шлеге, хозеин» [ТКДРЯ 1930:19]. Следует отметить, что процесс перехода а в е хорошо отражен в употреблении форм числительных: «…взято двЪ тысечи кирпичю…» [1195:1:650:28об.], «…двенатцет потников…» [там же:27об.]. Заметим, что С.И.Котков объясняет написание е вместо а иным фонетическим явлением — яканьем [Котков 1963:64-65]. Видимо, такие примеры нередки и в памятниках южновеликорусской письменности, поэтому, как считают, некоторые исследователи, считать их отличительным признаком архангельских диалектов не следует (см. подробнее [Копосов 1991:38]).
3). Отражение перехода е в о наблюдается, как правило, после шипящих и ц (часто в суффиксах имен прилагательных и окончаниях существительных): «…у приказных старцов…» [1195:3:367:17], «…а было то печищо меж Якимовскои дрвнею…» [1195:3:346:8], «…з женою Ефросеницой … з женою Марицои з дочерю Анницой…» [1195:3:324:1]. Данное явление очень широко представлено в памятниках как конца XVII, так и первой половины XVIII века.
Отметим, что переход е в о отражается не только в ударных слогах, но и в предударных и заударных. Именно фиксация этого явления в предударных и заударных слогах является отличительным диалектным признаком северновеликорусских говоров. Обратный процесс (замена о – е) орфографически не подтверждается. Случаи подобного написания типа «…в мешечке…» [1195:3:423:1] относятся к традиционному написанию. Интересным представляется отражение перехода е в о в сфере заимствованных слов: «…изошло маеру десять алтын…» [1195:1:675:3]. В данном примере, как мы полагаем, только орфографическая фиксация, не связанная с самим явлением
Таким образом, переход е в о имеет ряд местных особенностей, довольно широко представленных в памятниках письменности. Вместе с тем, в рукописях отмечается немало примеров, где орфографическое написание не отражает реального произношения.
4). В северных говорах отражается также характерное общерусское явление — изменение и в ы после предлогов и приставок. Нами отмечены многочисленные написания такого рода: «…в ыюле мсце…» [1195:3:423:1], «…в ынгермоладскую канцелярию…» [1195:1:710:1], «…которыя употреблены будут в ыскъ…» [1195:1:1100:5].
5). Отражение на письме фонемы <ě> в XVIII веке — вопрос неоднозначный. К нему в разное время не раз обращались языковеды. Акад. Я.К.Грот одним из первых сделал попытку публикации полного свода мнений о звуке, обозначаемом буквой “ять” [Грот 1876]. Известный исследователь в области фонетики северновеликорусских говоров М.А.Колосов посвятил, в частности, этой проблеме свою книгу [Колосов 1876]. Не раз к вопросу о функционаровании “ять” на письме и времени его утраты обращался акад. А.А.Шахматов [Шахматов 1893]. Нашей задачей не является анализ возможных точек зрения на эту проблему и поиск ошибок и неточностей в освещении этого вопроса. Мы проследим примеры употребления “ять” на письме, представленные в наших рукописях.
В текстах конца XVII – начала XVIII вв. наблюдается вариантное написание “ять” и е: «Никонъ променилъ соли верховцамъ на рож…» [1195:1:687:4], «…промЪнилъ соли…» [там же:4] и т.п. Довольно редко нами отмечается написание е вместо Ъ, в частности в глаголе «владеть». Как правило, писцы соблюдают традицию (особенно люди духовного сана и казенные «пищики»), но в начале XVIII столетия и их стремление к архаизации речи претерпевает изменения, в виду чего наблюдается вариантное написание и смешение: «…владеет…» [1195:3:398:21], «…в вЪчное владение…» [1195:2:33:1об.], «…куплено мерин шерстью бурои с хомутом да у чаранца куплен мЪрин шерстью кареи…» [1195:1:700:2об.]. Характерным показателем монастырской письменности является сохранение этимологического “ять” во второй половине XVIII века (такие многочисленные случае наблюдаются в памятках Антониево-Сийского и Соловецкого монастырей). Именно в этих центрах, «”ять” устойчив на протяжении всего столетия, причем, по сравнению с предшествующим периодом, здесь также наблюдается расширение сферы использования буквы “ять” за счет безударных слогов» [Копосов 1991:46].
Нередко “ять” заменяется на и в текстах — это характерное диалектное явление местных архангельских говоров: «…и сваривши начали исть…» [1195:9:53:2], «…ходил за конми в лиса…» [1195:8:45:1]. В памятниках XVII века эта особенность представлена шире, чем в документах XVIII столетия.
Таким образом, единообразного обозначения утраченной к тому времени фонемы <ě> не было. Характер отражения этого явления на письме во многом зависел от типа и состава документа, уровня грамотности писца. Но все же, по мнению Л.Ф.Копосова, наблюдается определенная тенденция в этом процессе: «…широкое вытеснение “ять” буквой Е характерно, по-видимому, для памятников тех территорий, говоры которых раньше других полностью утратили особую фонему ĕ, независимо от того, с какой фонемой — или она совпадала» [Копосов 1991:47].
Церковнославянский консонантизм в основных своих чертах соответствует русской звуковой системе согласных.
1). Прежде всего необходимо отметить такую же палатализацию согласных перед гласными переднего ряда, как и в русском языке.
2). Характерной особенностью конфессионального консонантизма, в отличие от русского, является произношение г как заднеязычного спиранта γ. Время фиксации этого качества у данного звука наблюдаем с конца XVI века (разумеется, что само качество существовало и ранее) в глоссарии Л.Зизания, приложенном к его грамматике, где представлена оппозиция егда – кгды, которая указывает на противопоставление им церковнославянского г=γ (звонкий заднеязычный спирант) польскому g (звонкий заднеязычный взрывной). Произношение с γ и сейчас находит отражение у лиц духовного звания. С.К.Булич отмечает: «Такое произношение встречается довольно частно у означенных лиц, хотя бы по месту своего рождения они и принадлежали к таким великорусским говорам, в которых этот спирант в независимом положении вовсе не встречается» [Булич 1893:154-155].
3). Отражение процесса ассимиляции в памятниках получило широкое распространение: «…ломат бес совЪту…» [1195:3:398:2], «…идти я не смею…» [там же:9], «…взят на збережение…» [1195:3:423:4], «…спихнул де з доски денги…» [1195:3:518:4], «…Климка Афонасев Куранов збЪжал…» [1195:8:669:1]. Озвончение глухих слогласных происходит в приставках, корнях и суффиксах независимо от того, выносится ли буква над строкой или нет. Особенно частое проявление ассимиляции наблюдаем на стыке префикса и корня, а также в прелогах. Это явление представлено практически во всех жанрах монастырской письменности, а в следственных делах (в событийной части) находит почти повсеместное распространение.
Обратный процесс написания на месте традиционных букв их оппозиций также фиксируется памятниками письменности, но реже: «…старого и новыя натдачи…» [1195:1:710:1], «…возжы заячи…» [1195:1:751:3 об.], «…зшит парус…» [там же:18], «…в добросЪ показал…» [1195:2:33:5], «…и скасала я Анна сущую правду…» [1195:9:53:16]. Нами подмечен любопытный пример, когда писец сам исправил свою «ошибку»: «…порушнои записи стат ему … в ..мнстрь…» [1195:3:506:1]. Это явление, по-видимому, отражает влияние зарождавшейся орфографической нормы. Как видно из примеров, диссимиляция наблюдается вне зависимости от позиции гласного: и перед звонким, и перед сонорным, и даже перед гласным.
4). Оглушение конечных гласных – факт более редкий (на письме). Оно могло происходить как перед звонкими, так и перед глухими согласными: «…назат за многие годы…» [1195:3:398:6], «…писали мы мешъ себя полюбовную записъ…» [там же:19], «…и впреть Гсдрь не велите…» [1195:8:622:2].
5). Отражение процесса диссимиляции заднеязычных — яркая черта северновеликорусских говоров. Наибоее частое отражение она получила при записи местоимения «кто»: «…хто владЪл дворовою полосою…» [1195:3:98:18], «…и хто какому мастерству искусенъ…» [1195:4:8:5об.], «…нихто тогда со мною не былъ…» [1195:3:423:1]. Вероятно, данное диалектное явление было широко распространено и в территориальном отношении. Об этом свидетельствует и тот факт, что оглушению (или озвончению) заднеязычные подвергались как в начале слова, так и в абсолютном конце. Ср.: «…а в поперех тои земли…» [1195:3:346:11] и «…а поперег межа ныне…» [1195:3:398:6], «…и грамоту хрстияном прочитали и приказали крстьяном…» [1195:8:606:1]. В последнем примере х на месте к обусловлено скорее всего аналогией со словом «христианский». Отмечаются также случаи обратной ассимиляции: «…теплину погасил и взявши мЪня грЪгъ сотворил» [1195:4:72:4об.].
Наши примеры подтверждаются и данными говоров [ТКДРЯ 1930:3]. Что же касается фрикативного х на конце слова, то, есть мнение, что «эти факты отражают книжное произношение» [Копосов 1991:51].
6). Ввиду относительной грамотности писцов чоканье и цоканье лишь фрагментарно представлены в монастырских текстах. См., например: «…у Василья Сергевои Ончифоровои…» [1195:1:1164:4]. Малочисленность примеров, отражающих эти диалектные явления, конечно же, не свидетельствует об их утрате к концу XVIII века в разговорной речи. Данные современных говоров это хорошо подтверждают: «цай, цасто, пецка…» [ТКДРЯ 1930:19]. А.А.Потебня указывал, что в онежском говоре произносят так: «…пьеничу кобачкого…» [Потебня 1866:75]. А.И.Шренк в «Областных выражениях русского языка в Архангельской губернии» приводит случаи чоканья: «…уличя, куричя…» [Шренк 1850:127]. Исследователь местных обычаев, бытописатель С.П.Кораблев в дополнении к своей книге помещает народные песни, слагавшиеся в районе южного берега Белого моря, с замечательными иллюстрациями существования указанных явлений в народном фольклоре той местности. Вот один из отрывков:
Я гуляла день до вецора,
Со вецора до полуноци,
В том гуляньици задумалась,
Я задумалась, расплакалась
[Кораблев 1853:37].
7). Процессы, связанные с отвердением шипящих согласных, также широко отражены в памятниках письменности. Наряду с традиционным написанием жи, ши в текстах наблюдается жы,шы. Кроме того, ж подвергается в ряде случаев оглушению, а ш – озвончению: «…шил де я в Конецустровьи…» [1195:3:457:3], «…кружыво дорогов красных…» [1195:1:774:4об], «…обложен крушивом золотным» [там же:7].
Одной из характерных особенностей конфессионального языка является его подвижность, т.е. возможность использовать свои функции в других типах речи, например, в просторечии и разговорном языке, в формах ее выражения. Проникновению церковнославянизмов в речевой обиход способствовало церковное пение, которое на протяжении многих веков имело не только сакральный смысл, но и образовательное значение. «Школа, книга и наука были столетиями почти исключительно церковными. И все литературное и умственное творчество или было церковным или проникнуто церковным духом. Мир других искусств, доступных древней Руси, также естественно был почти всецело миром религиозным» [Карташов 1928:36]. Такова оценка роли Церкви в истории русского искусства. Один из исследователей культовой музыки 1920-х гг., А.В.Преображенский, замечает: «Народная жизнь древней Руси была так тесно связана с культом, была так глубоко пропитана его воздействием, что искусство в своих высших формах у русского народа могло быть только искусством, вытекавшим из потребностей культа» [Преображенский 1924:5].
Церковная музыка вплоть до XVIII века занимала господствующее положение в истории русского музыкального искусства и имело важное значение для развития отечественного языка. В сознание молящихся врезались слова церковных песнопений, отдельные фрагменты, которые затем могли употребляться в бытовой речи. Но на пути взаимодействия церковного пения с разговорным языком стояли немалые препятствия. Один из них было так называемое раздельноречие, связанное с падением редуцированных в русском языке. Как этот закон отразился на церковном пении? В древнейших певческих памятниках было полное соответствие между устным произношением слова и его певческим воспроизведением. Согласные в сочетании с ъ и ь составляли отдельный слог, для распевания которого, необходимы один или несколько знаков. Так, допустим, слово дьньсь было трехсложным и в разговорном языке, и в пении. Поэтому церковные тексты соответствовали произношению и были понятны при условии отчетливого пения. Такое соответствие текста церковных песнопений их смыслу называли раздельноречием, в отличие от сменившего его раздельноречия, связанного с падением редуцированных. Поэтому, позже указанное слово стало звучать как односложное – днесь. Такая фонетическая трансформация потребовала и музыкальной перегруппировки звуков. Но церковное пение не сумело приспособиться к этому новому процессу и деформировало текст песнопений так, что между смыслом и текстом произошел сильный разрыв, и восприятие для «необразованного» слушателя стало затруднено. Это явление называют раздельноречием. На примере нашего слова можно объяснить, как происходил процесс разрыва между произношением разговорного языка и воспроизведением в церковном пении. Вот как изображает этот процесс историк русского церковного пения А.В.Преображенский: «Слово дьньсь (современное днесь) имело над собою по числу слогов не менее трех музыкальных знаков для пения. Постепенное превращение его в односложное днесь должно было бы иметь своим конечным результатом или то, что все три знака распеваются на один этот слог — днесь, и тогда была бы целиком сохранена принадлежащая ей мелодия, напев, или — эти три знака заменяются одним, двумя — и тогда предстояло какое-то изменение напева. Русские певцы не пошли ни по тому, ни по другому пути: они нашли третий, когда в угоду напеву и старому произношению стали распевать это слово…, как дэнэсэ» [Преображенский 1924:13]. Приведем другой пример: слова «пЪснь побЪдную принесемъ, людiе…» в правописании XI–XII вв. имели форму: «пЪснь побЪдьноую принесЪмъ, людiе…». Этот текст в XVI веке после утверждения в практике церковного пения раздельноречия, пелся так: «пЪсне победеную принесемо, людiе…». Если вначале, в XIV–XV веках, вторичные о, е, возникавшие при раздельноречии на месте выпавших ъ, ь звучали еще не так открыто и не сливались вполне с обычными открытыми звуками о, е, то позже, в XVI–XVII веках различие между этими звуками исчезло и установилось полное раздельноречие, часто искажавшее текст. «Раздельноречие приводило к таким видоизменениям слов, которые извращали подлинный смысл их. Менялись формы грамматические и синтаксические, фраза приобретала совершенно иное, сравнительно с подлинной, истинноречной, логическое содержание» [там же:32]. Если к этому прибавить еще другое явление в области отправления богослужения, которое тесно связано с церковным пением — разгласие или неединогласие, — то отрыв текстов песнопений от его первоначального смысла станет еще ярче. Буквальное соблюдение предписания устава церковного богослужения с необходимостью подробного вычитывания и выпевания положенных мотивов привело к тому, что церковные службы длились иногда по 5–6 часов. Тогда стали прибегать к одновременному исполнению молитв и песнопений, т.е в то время, когда священник читал те или иные молитвы, певцы пели положенные для них песнопения. Это привело к тому, что молящиеся не могли не уследить ни за словами молитвы, ни разобрать текста песнопений. Вот как один из современников жалуется на утвердившееся в XVI–XVII веках неблагообразие церковного богослужения: «Въ гласы два и три, и въ шесть церковное совершаху пЪнiе, другъ друга не разумЪюще, что глаголетъ, и отъ священниковъ и причетниковъ шумъ и злогласованiе въ святыхъ церквахъ бываше странно зЪло, клирицы бо пояху на обоихъ странахъ псалтырь и иные стихи церковные, не ожидающе конца ликъ отъ лика, но купно вси кричаху псаломникъ же прочитоваше стихи, не внимая поемымъ, и начинаше иные, — и невозможно бяше слушающему разумЪти поемаго и чтомаго» (цит. по изд. [Преображенский 1924:16]).
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
