79889 (763811)
Текст из файла
“Видимо, никому из нас не сделаться памятником”: реминисценции из пушкинских стихотворений о поэте и поэзии у И.А. Бродского
Ранчин А. М.
Первоначально Бродский ищет в пушкинских стихах о поэте и поэзии свидетельства неизбежной гибели, обреченности каждого истинного стихотворца. Такому самовосприятию соответствовал взгляд на судьбу Бродского как на воплощение или частный случай участи всякого истинного поэта — гонимого страдальца. Показательно замечание Анны Ахматовой по поводу ареста и ссылки Бродского: “Неблагополучие — необходимая компонента судьбы поэта, во всяком случае поэта нового времени. Ахматова считала, что настоящему артисту, да и вообще стоящему человеку, не годится жить в роскоши. Когда Бродского судили и отправили в ссылку на север, она сказала: “Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял”. А на вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, не заслонена ли она гражданской, ответила: “Идеальная”” (Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой [Изд. 2-е, доп.]. М., 1999. С. 17).
Этот мотив декларирован в завершении стихотворения “Конец прекрасной эпохи” (1969):
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера. неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора да зеленого лавра.
“Зеленый лавр” напоминает о совете музе в пушкинском “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...”:
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца...
При сходстве на уровне означающих, создающем иллюзию синонимии (зеленый лавр как синоним венца) означаемые у этих слов и выражений различны. Пушкин обозначает словом “венец” лавровый венок — знак славы поэта, который в русской поэзии 1810—1830-х гг. чаще именовался именно “венком”. “ В поэтическом словоупотреблении “венец”, как правило окрашивается негативной эмоцией, а “венок” — позитивной. Бывает и так, что в произведении дается лишь один из антонимов, но он незримо соотнесен с антонимом в другом произведении. И понять происхождение противоположных эмоциональных окрасок можно, лишь соотнося “венец” и “венок” как крайние звенья одной цепи”; “Венец — атрибут славы, чаще всего военной; венок — знак отказа от громкой славы ради жизни неприметной, но исполненной естественных чувств, искренней приязни и любви. И вместе с противопоставлением “венка” “венцу” второй, так сказать, образ жизни ставится выше первого” (Манн Ю. В. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 16—18 (здесь же примеры из текстов: о семантике слов “венок” и “венец” в русской поэзии, в том числе и у поэтов ХХ века, и в некоторых текстах Бродского см.: Левинтон Г. А. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 197).
Выбор автором стихотворения “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...” именно означающего “венец” не случаен: в пушкинском тексте поэту приписывается атрибут “царственности” (его мысленный памятник “вознесся выше главою непокорной / Александрийского столпа” — колонны — памятника императору Александру I[1]). Таким образом, “венец”, означая “лавровый венок”, наделен оттенками значения коннотациями “царский венец”.
Отказ от венка/венца у Пушкина — это отвержение жажды к славе, жест, демонстрирующий независимость: пушкинский поэт представлен в отличие от горациевского хранителем и ценителем личной свободы — высшей ценности бытия. В отличие от пушкинской музы, поэту Бродского лавровый венок обеспечен — вместе с плахой. Но “зеленый лавр” — выражение многозначное, обозначающее не только “венок”, но и “венец”. “Зеленый лавр” — награда поэту Бродского за стихи, оплаченные ценою смерти; но, поставленное в один семантический ряд с “топором”, это выражение указывает также и на венец как знак мученичества (венец мученический) и на его первообраз — терновый венец Христа. Выражение “зеленый лавр” восходит не только к Горацию и Пушкину, но и к лермонтовскому стихотворению “Смерть Поэта”, в котором венец совмещает признаки венка (в обманчивом внешнем виде) и венца (по своей сути):
И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело...
Под пером Бродского пушкинские строки о долгой славе поэта в поколениях превращаются в стихи о неизбежной гибели.
“Топор” палача из стихотворения “Конец прекрасной эпохи” — такое же орудие казни, как “секира палача”, пасть от удара которой суждено поэту, герою другого пушкинского стихотворения — “Андрей Шенье”:
Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов: задумчивая лира
В последний раз ему поет.
Образ лаврового венца, вызывающий ассоциации с югом, с солнечным миром античности, у Бродского соединен с зимой и снегом: венец поэта — “лавровый заснеженный венец”:
Хвала развязке. Занавес. Конец.
Конец. Разъезд. Галантность провожатых,
у светлых лестниц к зеркалам прижатых,
и лавровый заснеженный венец.
(“Приходит март. Я сызнова служу”, 1961)
Концовка стихотворения Бродского может быть истолкована как непрямое, эвфемистическое описание ареста (провожатые кем-то прижаты к зеркалам). Но она также проецируется и на финальную сцену комедии А. С. Грибоедова “Горе от ума”, и на описание Онегина в первой главе пушкинского романа в стихах (снегом, “морозной пылmю сребрится / Его (Онегина. — А. Р.)бобровый воротник”). Сцена разъезда также восходит к “Евгению Онегину” (Онегин, покидающий театр, — гл 1, строфа 16). Но, кроме того, текст Бродского соотнесен со стихотворением Мандельштама “Летают валькирии, поют смычки”, представляющего собой своеобразное соединение мотивов и образов и из грибоедовского, и из пушкинского сочинений:
Летают валькирии, поют смычки.
Громоздкая опера к концу идет.
С тяжелыми шубами гайдуки
На мраморных лестницах ждут господ.
Уж занавес наглухо упасть готов;
Еще рукоплещет в райке глупец,
Извозчики пляшут вокруг костров.
Карету такого-то! Разъезд. Конец.
Стихотворение Мандельштама воплощает “тему конца русского символизма” (Лекманов О. Вечер символизма: О стихотворении “Валкирии” // Лекманов О. А. Опыты о Мандельштаме (Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 1). Винницкий И. Ю. Утехи меланхолии (Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 2). М., 1997. С. 50). Стихотворение Бродского посвящено теме конца высокого искусства вообще. Знаком преемственности по отношению к поэтической традиции избран лавровый венец.
Бродского 1960 — начала 1970-х гг. привлекает прежде всего Пушкин, разочарованный в ценностях бытия, Пушкин — изгнанник, узник и певец свободы. В стихотворении “Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе” (1969—1970?) уподобление героя автору стихотворения “К морю” откровенно прямолинейно:
И ощутил я, как сапог — дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании — не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
“Прощай, свободная стихия” рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем языке грустней строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна.
Герой Бродского как бы упрекает Пушкина за верность “земле”, за отказ от романтического побега за далекой свободой; он ощущает в прощании поэта с морем — символом воли мучительнейшее, физически явственное насилие над самим собой. Пушкин Бродского произносит слова прощания, “давясь”. Между тем, в пушкинском стихотворении “К морю” выбор поэта, хотя он и не внял призывам моря — “свободной стихии” — и остался, очарованный “могучей страстью”, на земле, не безнадежно трагичен. Для пушкинского героя бегство невозможно и ненужно:
О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Пушкинский герой, оставшийся “у берегов”, верен памяти о море и не винит себя в измене “свободной стихии”:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
“Прощаясь с морем, Пушкин прощался с югом, со всеми впечатлениями последних лет, со всеми поэтическими замыслами, родившимися на юге, с завершенным периодом жизни, со своей поэтической молодостью, с романтизмом” — писал о стихотворении “К морю” Б. В. Томашевский (Томашевский Б. В. Пушкин. Изд. 2-е. М., 1990. Т. 2. С. 272). Для пушкинского героя жизнь не закончена; для героя Бродского возможно лишь тягостное существование. Пушкинский герой — уроженец берега, сын земли; герой Бродского — житель моря, выброшенный на берег: он сравнивает себя с рыбой. А волны, символизирующие у Пушкина (не только в “К морю”, но и, например, в стихотворении “Кто, волны, вас остановил...”) свободу, в тексте Бродского ассоциируются с противоположным началом — с монотонной повторяемостью и “верностью земле”.
В такой трактовке морской стихии Бродский, однако же, тоже следует Пушкину — но не создателю стихотворения “К морю”, а автору строк “Так море, древний душегубец...”: “ В наш гнусный век / Седой Нептун земли союзник. / На всех стихиях человек — / Тиран, предатель или узник”. Аллюзия на этот пушкинский текст содержится в стихотворении Бродского “К Евгению” из цикла “Мексиканский дивертисмент” (1976). Принимает Бродский и другой пушкинский образ, символизирующий несвободу, — “глубину сибирских руд”. В стихотворении “Представление” (1986) подобие этого образа — пещера “гражданина” Российской империи и советской страны: “Дверь в пещеру гражданина не нуждается в “сезаме”. / То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит “.
“Превращение” поэта в статую трактовано в стихотворении “Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе” как лишение свободы: памятник “отлит” из “отходов” металла, пошедшего на оковы. Воображаемому грандиозному памятнику из пушкинского “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...” Бродский противопоставляет реальный памятник Пушкину, но он символизирует не почитание поэта “народом”, а насилие над стихотворцем.
Упоминание о звоне кандалов в стихотворении “Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе” соотносится со строками Пушкина “Как раз тебя запрут, / Посадят на цепь дурака” (“Не дай мне Бог сойти с ума”). Пушкинскому романтическому мотиву безумия поэта, прозревающему высшие тайны и отторгнутого и мучимого людьми, Бродский придает новый, глубоко личностный смысл. Трафаретный литературный мотив становится у Бродского средством самоописания “Я” и приобретает биографическую достоверность. Так “литература” становится “жизнью”, а единичное событие запечатлевается в “вечной” словесной формуле. Строки из стихотворения Пушкина “Не дай мне Бог сойти с ума” — может быть, самого “темного” из произведений поэта:
Да вот беда: сойти с ума,
Как раз тебя запрут
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверька
Дразнить тебя придут
— превратились у Бродского в свидетельство о собственной судьбе — о судьбе узника. Романтический флер, обволакивающий образы у Пушкина, сорван: в тюрьме не безумец, а здравомыслящий человек, и травят его наяву — “Я входил вместо дикого зверя в клетку, / выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке...” (1980).
Цитируется в стихотворении “Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе” и пушкинское “Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...”: “И он, видать, здесь ждал того, чего нельзя не ждать / от жизни: воли”. Но двум противоположным и нераздельным ценностям Пушкина — покою и воле — Бродский противопоставляет одну только волю-свободу.
Реминисценции из пушкинского “...Вновь я посетил...” — стилистические формулы для описания судьбы поэта-изгнанника в стихотворении Бродского “1972 год” (1972). Стихотворение посвящено вынужденной разлуке поэта с родиной, отъезд уподоблен дантовскому переходу в загробный мир. Изгнание описано как возмездие за служение “речи родной, словесности”.
Приход в потусторонний мир у Бродского, однако, — не только поэтический образ, навеянный “Божественной комедией” флорентийского изгнанника. Мысли о смерти неизменно посещают героя Бродского:
Старение! Здравствуй, мое старение!
Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Стихотворение, написанное Бродским в образе тридцати двух лет, напоминает не только о Данте — герое “Божественной комедии”, оказавшемся в Аду, Чистилищу и Раю, “земную жизнь пройдя до середины” (то есть тридцатипятилетним — таковой, по средневековым представлениям, была половина жизненного срока, отпущенного человеку). Напоминает и о Пушкине, который, подойдя к тридцатилетнему рубежу и перейдя его, обратился к мыслям о грядущей кончине: в стихотворениях “Брожу ли я вдоль улиц шумных...”, “Элегия” (“Безумных лет угасшее веселье...”), “Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...”, “...Вновь я посетил...”. И вправду, в тексте Бродского есть реминисценция из “...Вновь я посетил...”:
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло, наконец, искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
Характеристики
Тип файла документ
Документы такого типа открываются такими программами, как Microsoft Office Word на компьютерах Windows, Apple Pages на компьютерах Mac, Open Office - бесплатная альтернатива на различных платформах, в том числе Linux. Наиболее простым и современным решением будут Google документы, так как открываются онлайн без скачивания прямо в браузере на любой платформе. Существуют российские качественные аналоги, например от Яндекса.
Будьте внимательны на мобильных устройствах, так как там используются упрощённый функционал даже в официальном приложении от Microsoft, поэтому для просмотра скачивайте PDF-версию. А если нужно редактировать файл, то используйте оригинальный файл.
Файлы такого типа обычно разбиты на страницы, а текст может быть форматированным (жирный, курсив, выбор шрифта, таблицы и т.п.), а также в него можно добавлять изображения. Формат идеально подходит для рефератов, докладов и РПЗ курсовых проектов, которые необходимо распечатать. Кстати перед печатью также сохраняйте файл в PDF, так как принтер может начудить со шрифтами.