79835 (763776), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Но древним мраком преисподней

Иль горним воздухом небес.

Ходасевич не чурается «общих мест» поэтической традиции. Но даже такие мирные элегические и идиллические детали, как ручей, свирель, стадо, пастухи, рыболов (вспомним хотя бы одну из первых русских предромантических элегий – «Вечер» Жуковского), проникнуты чувством бренности земного бытия и сознанием неизбежной смерти:

Взгляни, как наша ночь пуста и молчалива:

Осенних звезд задумчивая сеть

Зовет спокойно жить и мудро умереть, —

Легко сойти с последнего обрыва

В долину кроткую.

Еще кипя, бежит от водопада,

Поет свирель, вдали пестреет стадо,

И внятно щелканье пастушеских бичей.

Иль, может быть, на берегу пустынном

Задумчивый и ветхий рыболов,

Едва оборотясь на звук моих шагов,

Движением внимательным и чинным

Забросит вновь прилежную уду...

Страна безмолвия! Безмолвно отойду

Туда, откуда дождь, прохладный и привольный,

Бежит, шумя, к долине безглагольной...

Блистательная ночь пуста и молчалива.

Осенних звезд мерцающая сеть

Зовет спокойно жить и умереть.

«Долина кроткая», в которую сходишь «с последнего обрыва», наделяется признаками загробного мира – наподобие символической долины, в которой оказывается герой дантовской «Божественной комедии».

И здесь поэт тоже прибегает к архаизации стиля: «бичи» вместо кнутов, «безглагольная» долина. Словоупотребление шероховато, как это было и в «Молодости». Но теперь это нарочитый отказ от «гладкописи», выбор жесткого, ощутимого слова. «Ветхий рыболов» - буквально означает ‘старый рыбак’. Но применение эпитета «ветхий» по отношению к человеку ощущается как стилистический сдвиг. Хотя бы потому, что выражение из «Элегии» восходит к пушкинскому рыболову с «ветхим неводом» — этот рыболов упоминается во вступлении к поэме «Медный всадник».

«В стихотворстве своем Ходасевич защитился от символизма Пушкиным, а также — тому свидетельство "Счастливый домик" - - интимностью тона, простотой реквизита и отказом от превыспреннего словаря» - так написал о поэзии Ходасевича литературный критик Владимир Вейдле (Ходасевич издали-вблизи // Вейдле В. Умирание искусства. М., 2001. С. 237). Это так, но не совсем так. Во второй книге Ходасевича обнаруживается отчетливый символистский след, ощущаемый как вторичный, почти эпигонский:

Как перья страуса на черном катафалке,

Колышутся фабричные дымы.

Из черных бездн, из предрассветной тьмы

В иную тьму несутся с криком галки.

Скрипит обоз, дыша морозным паром,

И с лесенкой на согнутой спине

Фонарщик, юркий бее, бежит по тротуарам...

О скука, тощий пес, взывающий к луне!

Ты - ветер времени, свистящий в уши мне!

Все овеяно смертью, драпирующейся в эффектные декадентские одеяния. (Траурные «перья страуса» — украшение на шляпке героини «Незнакомки» Блока.) Мотив страшного города – блоковский, фонарщик – юркий бес – персонаж символистский,

Свой оригинальный, незаемный поэтический язык Ходасевич в полной мере обрел в третьей книге стихов – «Путем зерна» (1920). По словам С.Г. Бочарова, «третья книга Ходасевича была в основном своем (хотя и неполном еще) составе собрана им в 1918 году и лишь по условиям времени вышла позже. Книга полностью сложилась из стихов, написанных в годы перелома русской, а с нею и мировой истории. Всеми признано, что книга эта впервые открыла большого поэта, и сам он в итоговом собрании, по существу, этой книгой открыл свой признанный им самим поэтический путь. Важно понять, что этот факт рождения большого поэта и размах событий - - глубоким образом связаны. Большой поэт явился с большими событиями. "Ходасевич как поэт выношен войною и рожден в дни революции". Эту формулу отчеканил В. Вейдле, и она верна {Вейдле В. Поэзия Ходасевича // Русская литература. 1989. № 2. С. 160).

Рожден в дни революции — стихотворением "Путем зерна" поэзия Ходасевича сама свидетельствует об этом. В знаменитом стихотворении она обрела свой главный символ, восприняв его от вечной мудрости древних мистерий и евангельской притчи. И этот символ есть символ мистической смерти и нового рождения. В первый раз с такой простотой душа поэта объединяется со столь огромными реальностями, как его страна и ее народ; они объединяются в общем символе как идущие в этот год тем же путем смерти и чаемого воскресения — путем зерна» (Бочаров С.Г. «Памятник» Ходасевича. С. 427-428).

Вот это стихотворение, давшее заглавие книге, - камертон всего сборника:

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

Евангельский образ зерна («Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» — Евангелие от Иоанна, 12: 24) становится под пером Ходасевича еще и символом преемственности поколений, живой связи предков и потомков, и символом страны, и символом души поэта, и олицетворением судьбы всего живого. Ходасевич достигает высокой притчевой простоты, лаконичности в абсолютной точности и уместности слова и цвета. Зерно — «золотое», земля — «черная», отчетливые краски обозначают два ценностных начала бытия. Создание такого стихотворения свидетельствует об осознании Ходасевичем себя как поэта-пророка, наделенного даром и правом говорить о главных истинах бытия. Прежде, «подбирая» обломки символистского поэтического языка, автор «Путем зерна» оставался чужд пророческим притязаниям символистов.

Правда, наряду со стихотворением «Путем зерна» в сборнике встречаются и тексты, для Ходасевича более традиционные, например такой:

Минуло с той поры только шестнадцать лет.

Стихотворение это в своей камерности подчеркнуто вторичное. Не случайна откровенная цитата из фетовского «Жду я, тревогой объят…», где упоминается коростель с его хриплым криком. Однако существенно и отличие: Ходасевич находит временнóе измерение, дистанцию по отношению к прошлому любовному свиданию. Упоительное счастье, стилизованное под лирику ушедшего века, осталось далеко позади.

Тема времени – одна из ключевых в книге Ходасевича. Человек – обитатель, насельник времени, которое образует его «среду обитания»:

Как птица в воздухе, как рыба в океане,

Как скользкий червь в сырых пластах земли,

Как саламандра в пламени — так человек

Во времени.

(«Дом»)

Проявлением кардинальных перемен является отказ автора книги «Путем зерна» от постановки точных (с указанием дня, месяца и места написания) дат под стихотворениями. В первых двух сборниках эти даты, наделявшие стихотворения чертами фрагментов лирического дневника, были.

Тема страшного мира приобретает у Ходасевича теперь жуткую предметность, однако пишет он отнюдь не об обыденном и повседневном. Образы сквозят жуткой двойственностью, метафизической иронией.

Висел он, не качаясь,

На узком ремешке.

Свалившаяся шляпа

Чернела на песке.

В ладонь впивались ногти

На стиснутой руке.

А солнце восходило,

Стремя к полудню бег,

И перед этим солнцем,

Не опуская век,

Был высоко приподнят

На воздух человек.

И зорко, зорко, зорко

Смотрел он на восток.

Внизу столпились люди

В притихнувший кружок.

И был почти невидим

Тот узкий ремешок.

(«В Петровском парке»)

Самоубийство предстает неприглядным и ужасающим событием, агонией, остановившейся в ногтях, которые впились в ладонь. И одновременно предстает агонией устремлением к солнцу, к востоку, о сакральной христологической символике которых помнит поэт, неким квазивознесением, левитацией над миром повседневности: люди остались внизу, и словно бы некая сверхъестественная сила, а не чуть различимый ремешок удерживает мертвеца над ними.

Страшный мир у Ходасевича не мистическая гримаса зла, а неизбывная реальность.

Увязался маленький призрак девочки.

Несчастная голодная девочка была действительно встречена поэтом на московской улице, и воспоминание о ней, по собственному признанию Ходасевича, долго мучило его. Символистская звезда, знак высшего мира, превращается в метафору электрической вспышки, оставленной дугой трамвая. Этот образ, как и непредсказуемое «черное зеркало оттепели», роднят Ходасевича с футуристами, хотя футуристическая эстетизация некрасивого и обыденного его не соблазнила. Его темами становятся падение красоты в низменном существовании и одновременно зазор и связь между миром повседневным и высшим бытием.

Осип Мандельштам в 1923 г. выразительно написал о стихотворениях Ходасевича, хотя и преувеличил их камерность и особенно «альбомность»: «Ходасевич культивировал тему Боратынского: “Мой дар убог, и голос мой негромок” . Его младшая линия – стихи второстепенных поэтов пушкинской и послепушкинской поры – домашние поэты-любители, вроде графини Ростопчиной, Вяземского и др. Идя от лучшей поры русского поэтического дилетантизма, от домашнего альбома, дружеского послания в стихах, обыденной эпиграммы, Ходасевич донес даже до двадцатого века замысловатость и нежную грубость простонародного московского говорка, каким пользовались в барских литературных кругах прошлого века. Стихи его очень народны, очень литературны и очень изысканны» (Мандельштам О. Буря и натиск, 1923 // Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 209).

Ходасевич покинул Россию в середине 1922 г., первоначально он не предполагал, что покидает родину навсегда. Сын польского дворянина, он осознавал себя русским поэтом, верным пушкинским заветам, и написал об этом в неоконченном стихотворении:

России пасынок, о Польше

Не знаю сам, кто Польше я,

Но восемь томиков, не больше,

И в них вся родина моя.

Вам под ярмо подставить выю

И жить в изгнании, в тоске,

А я с собой мою Россию

В дорожном уношу мешке…

Возлюбленная Ходасевича Нина Берберова, вместе с ним с уехавшая из России, вспоминала: «Вокруг нас на полу товарного вагона лежали наши дорожные мешки. Да, там был и его Пушкин, конечно, — все восемь томов» (Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М., 1996. С. 184).

Четвертая книга Ходасевича, «Тяжелая лира» (1922), была последним поэтическим сборником, изданным в советской России, до эмиграции. «В "Путем зерна" возник, в "Тяжелой лире" находил раскрытие образ сквозного бытия, просвечивающего планами - - за первым реальным - - дальнейшими смысловыми. Самый тип образа - - из достояния символизма, с его девизом "от реального к реальнейшему"» (С.Г. Бочаров. С. 434).

Знаменательно заглавие сборника. Обветшавший, утративший смысловую весомость поэтизм «лира», метафора стихотворства, у Ходасевича вновь приобретает вес: лира материальна, она «тяжелая». Ходасевич провозглашает себя преемником и хранителем высокой поэтической традиции в эпоху надлома поэзии и культуры, утраты живой связи с прошлым. Лира «тяжелая», потому что она настоящая. Лира «тяжелая», потому что в руках поэта она – высокое и славное бремя, нести которое нелегко.

Как прямая поэтическая декларация Ходасевичем своей роли хранителя русской поэтической традиции написано стихотворение, в котором автор – сын поляка и еврейки – утверждал свою укорененность в русской культуре и соотносил собственную няню, пусть и не рассказывавшую сказок, с пушкинской Ариной Родионовной:

Еленой Кузиной я выкормлен. Она

Свивальники мне грела над лежанкой,

Крестила на ночь от дурного сна.

Она меня молитвам не учила,

Но отдала мне безраздельно все:

И материнство горькое свое,

И просто все, что дорого ей было.

И вот, Россия, "громкая держава",

Ее сосцы губами теребя,

Я высосал мучительное право

Тебя любить и проклинать тебя.

В том честном подвиге, в том счастьи песнопений,

Которому служу я в каждый миг,

Учитель мой — твой чудотворный гений,

И поприще — волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами

Характеристики

Список файлов статьи