79540 (763630), страница 5
Текст из файла (страница 5)
Усиление внимания поэта к конкретно-зрительной передаче впечатлений от картин и явлений природы с большой наглядностью явствует из следующего примера. У Тютчева есть два стихотворения, в которых описывается надвигающаяся гроза: "В душном воздуха молчанье..." и "Неохотно и несмело...". Первое относится к 1830-м годам, второе - к 1849 году. В обоих упоминается о молнии. Но в первом стихотворении она, в сущности, только называется ("Небо молнией летучей// Опоясалось кругом"), а во втором поэт находит для нее очень меткое цветовое определение:
| Вот пробилась из-за тучи Синей молнии струя - Пламень белый и летучий Окаймил ее края. |
Такое усиление внимания к передаче не только зрительной, но и звуковой стороны явления природы может быть прослежено на примере творческой работы поэта над текстом одного из самых прославленных его стихотворений - "Весенняя гроза".
Написано оно в конце двадцатых годов и тогда же напечатано в такой редакции:
| Люблю грозу в начале мая: Как весело весенний гром Из края до другого края Грохочет в небе голубом! С горы бежит ручей проворный, В лесу не молкнет птичий гам; И говор птиц и ключ нагорный- Все вторит радостно громам! Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила. |
Через двадцать лет Тютчев подвергает это стихотворение существенной переработке.
Введение в третьей строке окончательного текста метафоры "Как бы резвяся и играя" сделало ненужным в Предыдущей строке эпитет "весело", и поэт устраняет его ("Когда весенний, первый гром").
После первой строфы Тютчев вставляет отсутствовавшие в первоначальной редакции четыре строки:
| Гремят раскаты молодые, Вот дождик брызнул, пыль летит, Повисли перлы дождевые, И солнце нити золотит. |
Эти строки обогатили картину грозы теми зрительно-конкретными образами, которых в ней недоставало.
В третьей строфе переработка сводится к уточнению ряда образов, к придаче им большей обобщенности, к подчеркиванию повторами отдельных слов и звуков стремительности ритмического движения строфы:
| С горы бежит поток проворный, В лесу не молкнет птичий гам, И гам лесной и шум нагорный - Все вторит весело громам. |
Тютчев по справедливости считается мастером "пейзажа в стихах". Но сравнительно редко пейзаж дается поэтом сам по себе. Поэту в высокой степени доступна передача эмоционального ощущения, вызываемого в человеке явлениями внешнего мира. Именно поэтому каждую весну Л. Н. Толстой повторял тютчевские строфы: "Как ни гнетет рука судьбины...", а Некрасов писал по поводу стихотворения "Весенние воды"; "Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалилось долой с плеч..."40.
Гораздо чаще образы природы служат поэту для воплощения его дум о человеке. Нередко двойной смысл стихотворения-прямой, связанный с миром природы, и переносный, иносказательный, связанный с внутренним миром человека, - подчеркивается самой композицией. Так, например, в стихотворении "Поток сгустился и тускнеет..." образ застывшего "под твердым льдом" потока, на дне которого продолжает журчать ключ, переносится во второй строфе на "убитую хладом бытия" человеческую душу, "подо льдистой корой" которой по-прежнему бьются жизненные силы. Совершенно так же, в виде своего рода композиционно-смысловой параллели, построены такие стихотворения, как "Еще земли печален вид...", "Фонтан", "Как неожиданно и ярко...". В других стихотворениях оба плана настолько слиты друг с другом, что составляют единое целое ("В душном воздуха молчанье...", "Как дымный столп светлеет в вышине!..", "Дума за думой, волна за волной..."). В некоторых же случаях, когда на первый взгляд Тютчев дает только эмоционально окрашенный "пейзаж в стихах" ("Что ты клонишь над водами...", "Обвеян вещею дремотой..."), аналогии с человеком невольно возникают в сознании читателя. При этом в стихотворении "Обвеян вещею дремотой..." сам поэт последней строфой наталкивает нас на сравнение солнечного луча, озарившего осеннюю "изнуренную" листву деревьев, с "немощной" и "хилой" улыбкой увядающего живого существа. Смысловой подтекст стихотворения "Что ты клонишь над водами..." может быть различным, но символический характер самого образа склоненной ивы очевиден.
Прочитав впервые "Записки охотника" Тургенева, Тютчев дал им такую оценку: "Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности. С другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией"41. Сказанное в этих строках о Тургеневе с полным правом может быть отнесено к поздней лирике самого Тютчева. Явно усиливается в творчестве поэта "чувство глубокой человечности", или, иначе сказать, гуманистическое начало.
Глубоким сочувствием к людям согреты такие стихотворения Тютчева, как "Слезы людские, о слезы людские..." и "Пошли, господь, свою отраду...". Потоки беспросветного осеннего дождя сливаются в художественном восприятии поэта со столь же "неисчислимыми" и "безвестными" людскими слезами, а вид "бедного нищего", бредущего в летний зной вдоль решетки недоступного для него сада, вызывает по контрасту образ "гостеприимной сени" деревьев и "росистой пыли" фонтана, наводит на мысль о человеческом одиночестве, человеческой отверженности.
В некоторых стихотворениях гуманизм поэта непосредственно связан с реальными историческими условиями и событиями русской действительности.
Таково прежде всего стихотворение "Русской женщине", которое Добролюбов привел в своей статье "Когда же придет настоящий день?", указав на то, что эти "безнадежно-печальные, раздирающие душу предвещания поэта" в мертвящей атмосфере крепостнической России сбываются "так постоянно и беспощадно... над самыми лучшими, избранными натурами"42.
Жизнь человека в представлении Тютчева всегда "борьба", "бой", "подвиг". Эта борьба часто "отчаянна" и "безнадежна", бой "жесток" и "неравен". Однако потому-то и велик подвиг "непреклонных сердец", что они гибнут, не одолев "рока", но внутренно устояв перед ним. В самой гибели их таится для поэта жизнеутверждающее начало ("Два голоса").
Мотив жизни-борьбы с большой трагической силой раскрывается и в любовной лирике Тютчева, через которую проходит ярко индивидуализированный и глубоко человечный образ женщины, "Так пламенно, так горячо любившей// Наперекор и людям и судьбе". Образ этот намечается еще в ранних стихах Тютчева. Уже в стихотворении "К Н." ("Твой милый взор, невинной страсти полный..."), "чистый огнь" женского взора противопоставлен "сердцам, в которых правды нет" и которых этот взор не может "умилостивить". С этими стихами перекликается позднейшее стихотворение "Как ни бесилося злоречье...": здесь опять-таки "безоблачная душа" женщины оказывается сильнее "глупых сплетней, злых речей" и даже самой черной клеветы. Любовь как земная испепеляющая страсть изображается в стихотворениях Тютчева тридцатых годов-"Итальянская villa", "С какою негою, с какой тоской влюбленный..." и "1-ое декабря 1837" ("Так здесь-то суждено нам было..."), которые по своему трагическому тону предвосхищают цикл стихов, навеянных "последней любовью" поэта. Вместе с тем именно в любовных стихах пятидесятых-шестидесятых годов лирический женский образ получает свое наиболее законченное развитие. Он возникает перед читателем во всей сложности своих внутренних переживаний ("Не говори: меня он, как и прежде, любит...", "Чему молилась ты с любовью..."), во всей конкретности своей судьбы ("О, как убийственно мы любим...", "Не раз ты слышала признанье...", "Весь день она лежала в забытьи..."). В этих стихотворениях, заключающих гениальные по своей психологической силе обобщения личного душевного опыта, поэт достигает полного "равновесия" художественной правды и чувства "глубокой человечности", столь ценимого им самим в искусстве.
Человечность, дышащая в стихах Тютчева и находящая в них различные формы художественного воплощения, находится в явном противоречии с представлением о нем как о крайнем индивидуалисте, замыкавшемся в своем внутреннем мире. Стремление уйти от "бесчувственной толпы", от "бессмысленного народа", которое порою испытывал поэт, отнюдь не свидетельствовало о пренебрежении или презрении его к человеку. "Все пошлое и ложное" в людях, "бессмертная пошлость", стирающая в человеке человеческое, - вот что было неприемлемо для Тютчева и от чего подчас он отгораживался в своем молчаливом одиночестве ("Silentium!", "Душа моя, Элизиум теней...").
Часто обращают внимание на неоднократные повторения в творчествеТютчева одних и тех же тем, мотивов и образов. Но стоит лишь сравнить такие близкие по своему содержанию стихотворения, как "День и ночь" и "Святая ночь на небосклон взошла...", "Через ливонские я проезжал поля и "От жизни той, что бушевала здесь...", "Не остывшая от зною..." и "Ночное небо так угрюмо...", как станет ясным, что поэзию Тютчева нельзя назвать ни однообразной, ни монотонной.
Невольно вспоминается то, что писал в своей статье о Тютчеве Фет: "Два года тому назад, в тихую осеннюю ночь, стоял я в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо. Крупные звезды пристально и лучезарно глядели мне в глаза, и по мере того как я всматривался в тонкую синеву, другие звезды выступали передо мною и глядели на меня так же таинственно и так же красноречиво, как и первые. За ними мерцали во глубине еще тончайшие блестки и мало-помалу всплывали в свою очередь. Ограниченные темными массами стен, глаза мои видели только небольшую часть неба, но я чувствовал, что оно необъятно и что нет конца его красоте. С подобными же ощущениями раскрываю стихотворения Ф. Тютчева"43.
Действительно, несмотря на близость между собою отдельных стихотворений Тютчева, исключительная насыщенность мыслью и совершенство ее художественного выражения делают книгу его стихов одним из замечательнейших явлений русской поэзии.
Тонкий мастер, Тютчев не стремится блеснуть внешними эффектами и изысканностью формы. Основным стихотворным размером, которым пользовался поэт, был ямб. Чаще всего это ямб четырехстопный, реже пятистопный, еще реже смешанный; другие виды ямба обнаруживаются у Тютчева лишь в единичных случаях. Наряду с ямбом поэт охотно обращается к четырехстопному хорею. Однако при таком сравнительно ограниченном выборе двухсложных размеров Тютчев придает им большое ритмическое разнообразие. Трехсложные размеры у Тютчева крайне редки. Анапест, например, встречается у него лишь в отдельных строках написанного амфибрахием стихотворения "Сон на море" и в своеобразной метрической ткани стихотворения "Мотив Гейне" ("Если смерть есть ночь, если жизнь есть день..."), где каждая строка делится цезурой на два полустишия, в которых первая стопа - анапест, а вторая - ямб. Тютчев вообще нередко прибегает в своих стихах к метрическим перебоям, во его отступления от основного размера внутренне обоснованы, оправданы смыслом. Так, например, лишние безударные слоги, перебивающие во второй, четвертой и восьмой строках четырехстопный ямб стихотворения "Последняя любовь", придают ему тем большую ритмическую выразительность, что она находится в полном соответствии с содержанием:
| О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней! . . . . . . . . . . . О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность. |
Чисто смысловое значение приобретает у Тютчева и такой стихотворный прием, как внутренняя рифма. Не определяя собою строфической формы стихотворения, она лишь подчеркивает тот или иной оттенок содержания. В стихотворений "Cache-cache", например, неожиданное появление внутренней рифмы в последней строке четвертой строфы усиливает беспечно-игривый тон стихотворения:
| Гвоздики недаром лукаво глядят, Недаром, о розы, на ваших листах Жарчее румянец, свежей аромат: Я понял кто скрылся, зарылся в цветах! |
В стихотворении "Слезы людские, о слезы людские...", не ограничиваясь рифмовкой в смежных строках слов "незримые" и "неисчислимые", поэт вводит еще в качестве дополнительной, внутренней рифмы слово "неистощимые". В результате такого повторения подряд трех многосложных рифм стихотворение приобрело отпечаток безысходной грусти:
| Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые... |
Столь же оправдан у Тютчева внутренним содержанием и такой прием художественной изобразительности, как звукопись. Насколько мастерски пользовался Тютчев языком звуков, можно судить, например, по его знаменитому стихотворению "Весенняя гроза", где сами звуки напоминают читателю о резвых раскатах грома, или по замечательному стихотворению "Как хорошо ты, о море ночное...", весь ритм которого, подчеркнутый аллитерациями и ассонансами, вызывает слуховое ощущение грохочущей и движущейся морской стихии. В названных стихотворениях, которым не уступают по мастерству инструментовки и многие другие, например: "Тени сизые смесились...", "Море и утес"-только нагляднее и резче обнаруживаются те приемы звукописи, которые могут быть прослежены и в некоторых отдельных строках тютчевских стихотворений (например, сочетание взрывного "п" и плавного "л" в строке: "Как пляшут пылинки в полдневных лучах").
Поэзия Тютчева, как и многие другие выдающиеся литературные явления прошлого, далеко не сразу получила всеобщее признание. "О Тютчеве не спорят, - заявлял Тургенев, - кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии"44. Самая запальчивость этого заявления уже была свидетельством того, что о Тютчеве спорили. В высшей степени интересно признание Л. Толстого: "Когда-то Тургенев, Некрасов и К- едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта..." Впоследствии раздавались голоса, относившие Тютчева к числу поэтов-дилетантов и даже "посредственностей". Эти голоса сыграли свою роль. Тютчев в последней трети XIX века оказался основательно забытым поэтом. И не кто иной, как тот же Л. Н. Толстой, говоря однажды о Тютчеве, сетовал: "Его все, вся интеллигенция наша забыла... он, видите, устарел, он не шутит с музой, как мой приятель Фет. И все у него строго: и содержание и форма"45.
Из этого забвения в середине девяностых годов Тютчева извлекли символисты. Они подняли его на щит, как "учителя поэзии для поэтов", стараясь "приблизиться к совершенству им созданных образцов"46.
Однако восприятие тютчевского наследия символистами носило в значительной степени внешний характер, ограничивалось вариациями отдельных и далеко не основных мотивов его лирики и заимствованием у него приемов и форм их выражения. В истолковании поэзии Тютчева символистами было немало субъективного, одностороннего и внеисторичного. Глубоко ложное представление о нем как о родоначальнике декадентов показывало, насколько чужда оставалась символистам основная сущность тютчевского творчества.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
