78924 (763456), страница 2
Текст из файла (страница 2)
[1] В. Нарежный. Славенские вечера. СПб., ч. I, 1826, с. I, III-IV.
"Славенские вечера" имели успех. Несмотря на это, Нарежный не пошел намеченной было дорогой преромантической стилизации прошлого и довольно резко сменил направление. К началу следующего десятилетия - по свидетельству Н. Греча, уже к 1812 году - Нарежным написан "Российский Жилблаз", произведение, которое открыло период его романного творчества. Увы, дебют оказался трагическим. В 1814 году, тотчас же по выходе из печати первых трех частей романа, последующие его три части были запрещены по причине предосудительности содержания. Одновременно последовало и запрещение продавать вышедшие части, что фактически означало изъятие произведения из умственной и литературной жизни.
Положение писателя оказалось сложным, чтобы не сказать двусмысленным. Он был автором большого произведения, и этого произведения как бы не существовало. О романе нельзя было писать, упоминать в печати, было поставлено под сомнение само его направление - сатирического обличения и бытописания. К тому же был нанесен удар по чисто житейскому, финансовому положению Нарежного. В 1813 году он женился и оставил службу в Горной экспедиции, полагая, видимо, что литературный труд даст ему необходимые средства. Но через год после катастрофы с "Российским Жилблазом", в 1815 году, Нарежному пришлось вновь искать службу. Он поступил в инспекторский департамент (вошедший позднее в состав Главного штаба), где прослужил около пяти лет, до 1821 года.
Но несмотря на все невзгоды, Нарежный продолжает упорно работать.
Отныне все его писательские устремления связаны с большой прозаической формой - с романом преимущественно. В 1818 году он передает Вольному обществу любителей российской словесности свой роман "Черный год, или Горские князья", начатый, возможно, еще до "Российского Жилблаза", вскоре после возвращения с Кавказа. Однако Вольное общество не поддержало Нарежного: шокировала стилистическая и языковая грубость, а также шутки "на щет религии и самодержавной власти" [1], и роман напечатан не был. Появился он лишь после смерти автора в 1829 году.
[1] Из отзыва рецензировавшего роман А. Е. Измайлова (см. Н. Л.
Степанов. Романы В. Т. Нарежного.- В кн.: В. Т. Нарежный. Избр. соч. в 2-х томах. М., Гослитиздат, т. I, 1956, с. 22).
Спустя четыре года, в 1822 году Нарежный печатает роман "Аристион, или Перевоспитание". Через два года выходят "Новые повести В. Нарежного" и роман "Бурсак". А в следующем году, через две недели после смерти писателя, вышли его "Два Ивана, или Страсть к тяжбам". В архиве Нарежного остался еще один роман, над которым он работал в последние годы и завершить не успел,"Гаркуша, малороссийский разбойник". Увидел свет этот роман лишь в советское время [2].
Таким образом, Вяземский, говоря о четырех романах, написанных Нарежным, уменьшил эту цифру на треть: он подразумевал "Российского Жилблаза", "Аристиона", "Бурсака" и "Двух Иванов", не зная о существовании еще "Черного года" и "Гаркуши".
[2] В 1931 году в украинском переводе, вышедшем в Харькове, в издательстве "Рух", и в 1956 году в оригинале в указанном выше издании "Избранных сочинений" Нарежного.
В творческой биографии Нарежного бросаются в глаза некоторые общие, важные для его художественного облика черты. Нарежный был широко образован, его произведения обнаруживают воздействие самых различных источников: помимо уже упоминавшихся Шиллера, Оссиана, помимо русских писателей XVIII века, налицо его знакомство с античной литературой, с Шекспиром, с Сервантесом, Лесажем, с английским нравоописательным романом XVIII века, с немецким Просвещением, с древней русской литературой, не говоря уже о массовой романной, преимущественно лубочного характера литературе.
Но преобладающее направление, строгий стилистический отбор и обработку этих импульсов указать трудно, что имело и отрицательные, и позитивные последствия. Не раз - современники, а затем исследователи обращали внимание на необработанность и грубость вкуса Нарежного. Это так, но в то же время у него была свобода и широта нетрадиционалиста, позволявшие ему не подчиняться господствующим литературным нормам.
С этим гармонировало и относительно отъединенное положение Нарежного в литературной жизни. Отъединенность эту не следует преувеличивать, но факт тот, что в окружении Нарежного крупных или даже сколько-нибудь заметных литературных имен не видно. К существующим литературным объединениям писатель также не примыкал; не только "Арзамас" или "Беседа", но даже покровительствовавшее Нарежному Вольное общество любителей российской словесности в число своих членов его не включало. По положению своему Нарежный был мелким чиновником, "связей с высшими кругами не имел и поэтому остался вдали от верхов русской литературы". "Худородный Нарежный" "должен был делиться своими литературными интересами с канцелярскими коллегами; меценатами его было также канцелярское начальство" [1].
[1] Ю. Соколов. В. Т. Нарежный (Два очерка).- В кн.: "Беседы. Сборник общества истории литературы в Москве", I. M., 1915, с. 85.
Наконец, еще одна любопытная черта. Среди первых русских романистов бывали такие, которые походили на своих героев, как бы вырабатывая своей собственной биографией необходимый художественный материал. О Федоре Эмине, писателе XVIII века, авторе ряда романов, Карамзин заметил в "Пантеоне российских авторов": "Самый любопытнейший из романов г. Эмина есть собственная жизнь его..." О Нарежном этого не скажешь, и все же в его жизни было немало романного. Были крутые и не вполне объяснимые переломы, непроясненные ситуации, так напоминающие тайны романического персонажа. Было и дальнее странствие, путешествие в экзотическую страну, не только предваряющее типичный для романной конструкции мотив дороги и перемены мест, но послуживший прямым поводом для одного из романов Нарежного - "Черный год, или Горские князья". Было и противодействие враждебных обстоятельств, коварная игра роковых сил, облеченных, впрочем, в конкретные фигуры цензоров и министров. Было и покровительство могущественных лиц, выручавших порою Нарежного из беды, за что он посвящал им очередное свое сочинение. Не было только одного: счастливой развязки - непременного условия тогдашней романной поэтики. Это был роман с нетрадиционным, неблагополучным концом.
Относительное признание пришло к Нарежному лишь с выходом "Бурсака", буквально "под занавес", не принеся ему материального благополучия и не упрочив его общественного положения.
Обстоятельства кончины писателя, последовавшей 21 июня 1825 года, таинственны. Есть сведения, что Нарежный "был подобран пьяный в бесчувственном состоянии где-то под забором". Если это так,- указывает Н. Белозерская,- то становится понятным почти полное умолчание о его смерти газет и журналов. Только "Северная пчела" (1825, No 75) откликнулась кратким извещением, да "Московский телеграф" уже позднее, в связи с выходом "Двух Иванов", обронил глухой, но выразительный намек на "обстоятельства": "В. Т. Нарежный, скончавшийся в июле сего года, подавал некогда большие о себе надежды. Обстоятельства - тяжелая цепь, часто угнетающая таланты, остановила и Нарежного на его поприще..." [1] [1] "Московский телеграф", 1825, ч. IV, No 16, с. 346.
III Конечно, титул первый ("первый русский романист") всегда условен. У любого литературного деятеля, в котором мы видим новатора, всегда найдутся предшественники, близкие или дальние. И все же у критиков-современников, как впоследствии и у литературоведов, были основания настаивать на приоритете Нарежного как романиста. По крайней мере, романиста нового времени, стоявшего у истоков классического русского романа.
Дело в том, что в начале XIX века в русском романе происходит существенная и далеко идущая переакцентировка. Роман предшествующего века, каким он был представлен в творчестве Ф. Эмина, а также - в более низком лубочном варианте - в многочисленных полуоригинальных и открыто подражательных поделках, это был роман приключенческий, авантюрный, откровенно экзотичный. Несбыточность и мечтательность выступали почти синонимами романического. Теперь акцент передвигается на "нравы" - в современности или в прошлом. В предисловии к первому же роману "Российский Жилблаз" Нарежный объявляет свою цель - "описывать беспристрастно наши нравы". Выражение "нравоописательный роман" (наряду с "историческим романом") приобретает определенность термина. В 1836 году А. С. Пушкин констатирует: "Оригинальные романы, имевшие у нас наиболее успеха, принадлежат к роду нравоописательных и исторических. Лесаж и Вальтер Скотт служили им образцами" [2]. До исторического романа в собственном смысле слова (и соответственно до следования Вальтеру Скотту) Нарежный не дошел, но первая часть утверждения - о романе нравоописательном, вдохновляемом примером Лесажа - целиком к нему применима.
[2] А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, М. -Л., Изд-во АН СССР, 1949, с. 406.
Переакцентировка находит отражение во внутренней полемике - в сюжете и размышлениях персонажей. В "Аристионе" и "Российском Жилблазе" Нарежный конструирует такую ситуацию, когда чтение авантюрно-лубочных романов оказывает губительное воздействие на персонажа произведения.
В "Аристионе" испорченный и легкомысленный главный герой, молодой человек, почитает такие книги, как "Полночный колокол", "Пещера смерти", "Таинства удольфские" и т. д. В "Российском Жилблазе" знакомство с "Бовой Королевичем", "Принцессой Милитрисой" и прочими подобными сочинениями сыграло не последнюю роль в том, что княгиня Дуняша оставила своего мужа и пустилась в свет; вслед за отъявленным мерзавцем и соблазнителем князем Светлозаровым. Последний случай интересен скрытым параллелизмом к "Дон-Кихоту" Сервантеса: обманутый и оставленный муж учиняет расправу над книгами ("Мерзкие сочинения... да будет терпеть такие же муки во аде ваш сочинитель, как здесь поступлю я с вами..."), подобно тому как священник и цирюльник обрекают на аутодафе романы, помрачившие сознание хитроумного идальго [1]. Полного освобождения Нарежного от традиции, однако, не произошло: ниже мы увидим, как испытанные сюжетные схемы старого романа продолжали свою жизнь в новом материале, под новым покровом.
[1] Аналогичная сцена в IV части "Российского Жилблаза": отец и брат некоего Якова, неудачливого сочинителя трагедий, учиняют расправу над произведениями, ввергнувшими его в соблазн. "Я должен был всей библиотеки братниной переводить заглавия, и при малейшем сомнении отец клал книгу в огонь, приговаривая: "Исчезни, нечистая сила!" Это откровенная реминисценция из "Дон-Кихота".
Итак, с понятием современного романа все более связывалось представление о "нравах" и "нравоописании". Но это должно было быть достаточно подробное, детализированное нравоописание (роман обычно состоял из двух и более частей) и в то же время описание широкое по охвату материала. Момент протяженности - во времени и пространстве - превращался в конструктивный фактор. Для романа мало одной сферы жизни, одного ограниченного пространства, будь то помещичья усадьба или городской особняк; необходимо было объединение этих сфер, переход из одной в другую, скажем, из столичной в провинциальную, из городской в сельскую (или наоборот). Создавался широкий пространственный образ: в худшем случае региона, края, в лучшем - страны, государства. На романе этого периода явственно запечатлено стремление к максимально полному национальному самосознанию.
Отсюда видно, почему в начале романного развития в России такое значение приобрел роман плутовской. Западноевропейская традиция плутовского романа от анонимной "Жизни Ласарильо с Тормеса" до лесажевской "Истории Жиль Блаза из Сантильяны" и последующих произведений создала определенный тип мироощущения, противостоящий миру рыцарского романа. На смену герою, наделенному добродетелями, выступил человек недостатков и пороков - "антигерой"; рыцарские приключения заменялись рядом злоключений и проделок сомнительного свойства; место подвигов заняли махинации; мир дегероизировался, снимался с ходулей, превращался в повседневную жизнь неидеализированного, грешного человечества. Все это легко применялось к русским условиям - и к русской литературной ситуации. Ведь, с одной стороны, традиция плутовского романа противостояла лубочной героике столь популярного в России романа авантюрного (а также добродетельным персонажам в литературе Просвещения), а с другой - побуждала к нелицеприятному наблюдению и воссозданию современной жизни. Словом, в этой традиции заключался сильный стимул к нравоописанию, причем в его широком, романном выражении.
Один уже выбор плута в качестве центрального персонажа вел за собою предельное расширение всей конструкции романа.Как глубоко объяснил М. М. Бахтин, пикаро по своей природе наиболее пригоден для смены различных положений, для прохождения через различные состояния, что предоставляло ему роль сквозного героя. Далее, плут по своей психологии и, можно сказать, своей профессиональной установке наиболее близок к интимным, скрытым, темным сторонам человеческой жизни. И, наконец, в эту жизнь плут входит на правах "третьего" и (особенно если он в роли слуги) низшего существа, которого никто не стесняется и перед которым, следовательно, скрытая домашняя жизнь предстает особенно широко и откровенно [1].
[1] См.: М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975, с. 275-276.
Все это можно наблюдать в "Российском Жилблазе" Нарежного. С того времени, как Гаврило Симонович Чистяков, главный персонаж этого романа, оставил родную Фалалеевку, он побывал в десятке мест - и в помещичьей усадьбе, и в монастыре, и в уездном городе, и в губернском, и в Москве, и в Варшаве. Он сменил множество занятий, прошел через различные состояния: находился под судом и заключался в тюрьму; был приказчиком московского купца Саввы Трифоновича; учеником "метафизика" Бибариуса; секретарем вельможи Ястребова и одновременно его Меркурием, исполнителем интимных поручений; был он и слугой двух господ - господина Ястребова и его жены одновременно. Затем - секретарем некоего Доброславова, одного из руководителей масонской ложи, и по совместительству членом этой ложи; затем - камердинером и секретарем богатого откупщика Куроумова; затем был на службе у князя Латрона, проделав путь от его привратника и тайного осведомителя до "полновесного секретаря", ближайшего помощника и советника. Поистине он исходил всю Россию, поднимался от низших ее рядов до самых высших, если учесть, что Варшава - подцензурная замена царской столицы - Петербурга (см. об этом в комментариях к роману), что в князе Латроне угадываются черты всесильного временщика Потемкина и что, повествуя о связи Латрона с "принцессою, которая правит здесь королевством почти неограниченно" и выбирает любовников из одного тщеславия, "дабы могла сказать целой Европе: "Рекла и бысть!" - повествуя об этом, романист не остановился и перед довольно прозрачными аллюзиями на саму царицу Екатерину II.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
