56440 (762764), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Тихомиров тщательно изучал и «Россию и Европу» Н.Я. Данилевского, делясь впечатлениями с Новиковой: «Я бы сделал к Данилевскому множество поправок и оговорок, но это не уничтожает того верного, что у него есть» (35). Лев Александрович причислял Данилевского к числу авторов, внесших «в неопределенное понятие “народного”понятие “культурно-исторического”», называл его теорию «стройной» (36). Но, пожалуй, из всех его старших современников на Тихомирова наиболее сильное воздействие оказал К.Н. Леонтьев, и своими сочинениями, и самой своей личностью. Первое упоминание его имени содержится в письме Новиковой от 27 октября 1889 г.: «Читаю Леонтьева. Это очень оригинальная голова » (37). Тихомиров читал «Восток, Россию и славянство» (по совету Грингмута) и «не мог не признать» эту книгу «одним из замечательнейших произведений русского ума» (38). Тот же Грингмут и познакомил обоих мыслителей, не позднее 12 сентября 1890 г., именно этим числом помечено тихомировское письмо Новиковой, где сообщается: «Из знакомых единственный новый и очень интересный К.Н. Леонтьев» (39). В письме ей же от 21 сентября 1891 г. читаем такую любопытную характеристику Константина Николаевича: «У меня идет переписка с Леонтьевым. Он меня очень привлекает. Это личность совсем иная: грешная, ломаная, в которой, однако, есть и великие силы добра. Он очень умен. Я бы очень желал, чтобы он прожил еще десяток лет. Может быть он сделается очень нужным, необходимым человеком. Он из тех, у которых ангел и чорт вечно сцепившись в отчаянной борьбе. Но у него этот ангел не изгнан, не уступает. Он меня глубоко привлекает двойным чувством уважения и жалости. Сверх того он глубоко сведующий православный» (40). Знакомство двух столпов русского традиционализма продолжалась недолго, но качество здесь было важнее количества. Позднее Лев Александрович так вспоминал о встречах с Леонтьевым: «В общей сложности за краткое время нашего знакомства я видел его очень часто, сидя подолгу, беседуя большею частью наедине, серьезно и сердечно. Мы сошлись очень быстро, сообщая друг другу и интимные подробности жизни, и свои духовные запросы, делясь мыслями о будущем» (41). Тихомиров легко признавал интеллектуальное превосходство автора «Византизма и славянства»: « Я ему в подметки не гожусь по талантам и силам» (42). Узнав о его кончине, он с горечью записал в дневнике (12 ноября 1891 г.): «У меня не умирало человека, так близкого мне не внешне, а по моей привязанности к нему. Судьба! Мне должно быть одиноким, по видимому. Он мне был еще очень нужен. Только на днях предложил учить меня, быть моим катехизатором» (43). Для Тихомирова Леонтьев оказался человеком, многое определившим в его духовном развитии. Пояснения и советы такого знатока Православия как Константин Николаевич очень помогли возвращению раскаявшегося «нигилиста» в лоно Церкви. С восторгом, например, прочитал Лев Александрович леонтьевский очерк «Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни», по поводу коего он писал автору 21 ноября 1890 г.: « Вы объясняете, как никто, православие и монашество. У Вас все приспособлено именно к русскому интеллигентному уму». В том же письме Тихомиров обсуждал необходимость «миссионерской деятельности» среди молодежи («нужно идти в те самые слои, откуда вербуются революционеры») и призывал адресата возглавить эту деятельность: «С Вами, под Вашим влиянием или руководством пойдет не обижаясь каждый, так как каждый найдет естественным, что первая роль принадлежит именно Вам, а не ему» (44). Интересно, что оба мыслителя всерьез обсуждали между собой проект некоего тайного общества (по образцу масонской ложи) для более эффективной борьбы с революционным движением (45). Смерть Леонтьева помешала осуществлению этого замысла. В 90-х гг. Тихомиров опубликовал несколько работ, в которых разъяснял леонтьевские идеи и защищал их от превратных толкований либеральных публицистов. Особенно важна статья «Русские идеалы и К.Н. Леонтьев», где подчеркивается творческий характер традиционализма Константина Николаевича и дается последнему такая лестная характеристика: «В Леонтьеве — русский человек резче, яснее, отчетливее, чем в ком бы то ни было сознал свое культурно-историческое отличие от европейца Сознание высоты своего русского типа у Леонтьева дозрело до полной ясности. по отчетливости своего русского сознания, — Леонтьев также отметит собою второй фазис его развития, как славянофилы отметили первый фазис его пробуждения» (46). В 1893 г. Лев Александрович пытался привлечь интерес к Леонтьеву в Англии и подарил некоему англичанину его сочинения. «Мне кажется, — писал Тихомиров Новиковой, — ему было бы выгодно познакомить Европу с Леонтьевым. А нам было бы выгодно, если бы в Англии что-нибудь заговорили о нем, это обратило бы здесь новое внимание на Леонтьева. Я бы особенно рекомендовал отзывы Леонтьева о Достоевском и Толстом (которых англичане, вероятно, хоть немножко знают). Любопытно было бы тоже изложить “Византизм и славянство”» (47). Видимо, этот проект не воплотился в жизнь.

Сложным и спорным является вопрос о леонтьевском идейном влиянии на автора «Монархической государственности». В своих позднейших воспоминаниях он это влияние, по сути, полностью отрицает: «Сам я в это время был уже человеком вполне сложившимся, выработавшим все основы своего миросозерцания [так что он не оказал вообще никакого влияния на мои взгляды]. Мы встретились, как люди умственно равноправные, и то, что оказалось у нас сходным и родственным, — было каждым выработано самостоятельно и различными путями» (48). Нам представляется, что мемуарист несколько искажает реальную картину, судя по вышеприведенным фрагментам из его дневника и писем, он вовсе не чувствовал себя «умственно равноправным» Леонтьеву при жизни последнего, видны скорее увлеченность им, даже преклонение. Однако, есть здесь и свой резон — основы тихомировского мировоззрения действительно сложились без прямого воздействия Константина Николаевича. Еще в 1888 г. Тихомиров, сравнивая две социологические концепции (общество как «социальный организм» и общество как «социальный аморфизм») и отдавая предпочтение первой из них, отмечал, что «прогресс» «совершается» и «развивается общество», благодаря тому, что оно «постоянно усложняется»: « для меня общество, как некоторый процесс органический, создающий нечто целое, все усложняющееся в своей организованности, — это не есть идеал, это просто факт» (49). Рассуждение весьма созвучное Леонтьеву, но его Лев Александрович тогда еще не читал. Другой пример. В статье «Социальные миражи современности» (1891) Тихомиров предсказывал: «Аристократическая республика с разнообразно-закрепощенною массой населения: это единственный исход социально-демократического коммунизма » (50). Опять-таки, это очень похоже на леонтьевское видение будущего социализма. Но сам же автор «Византизма и славянства» зафиксировал самостоятельность выводов своего младшего друга. «Приятно видеть, как другой человек и другим путем приходит почти к тому же, о чем мы сами давно думали», — писал он ему и даже предлагал создать совместный труд о социализме (51). Важно, однако, отметить, что оценка «нового феодализма» у мыслителей была различной. Леонтьев, как мы помним, видел в нем позитивную в целом реакцию на ненавистный ему либерально-буржуазный порядок, Тихомиров же относился к социализму как к безусловно «рабскому, антихристианскому строю» (52). Но при всем, при том, нельзя не заметить, что знакомство с идеями автора «Среднего европейца…» сильно способствовало конкретизации его социально-политической доктрины. В той или иной степени, леонтьевские интуиции помогли оформлению тихомировской теории корпоративной организации общества. По крайней мере, до знакомства с ними у Тихомирова не было таких четких формулировок, подобных, например, этой: «Общество, в действительности, всегда было, есть и будет построено на расслоении людей, на присутствии авторитета, власти и подчинения, на известной системе уравновешивающих неравенств» (53). Вообще, он очень высоко ставил социологические «наброски мыслей» Константина Николаевича, находившиеся, по его мнению, «на почве крупнейшей работы европейской мысли» (54). И уж совершенно очевидно непосредственное влияние Леонтьева на становление религиозных воззрений Льва Александровича. Оно весьма отчетливо проявляется в тихомировской статье 1892 г. «Духовенство и общество в современном религиозном движении», направленной против интеллигентских умствований в религиозных вопросах и ратующей за «скромное, бесхитростное подчинение» «общества» «авторитету Церкви». Там же обличается «популярная идея русского “всечеловечества”» и содержится призыв «просто позаботиться о своем спасении» (55). Это, конечно, вполне отчетливые леонтьевские мотивы. Рискнем предположить, что и равнодушие Тихомирова к славянскому вопросу имеет тот же источник, косвенным подтверждением чего служат его похвалы «достоинствам» «анализа России и славянства» у Леонтьева (56). А в том, что последний буквально открыл для него тему «византизма», он признается сам: « Для меня были новы его взгляды на Византийский элемент в России, так как я в то время был довольно поверхностно знаком с византизмом» (57). Впрочем, различий во взглядах двух крупнейших идеологов творческого традиционализма куда больше, чем сходства. Пока же подчеркнем главный вывод данного раздела: Тихомиров явился преемником одновременно двух враждующих вариантов творческого традиционализма — и славянофильского, и леонтьевского.

Идеи Тихомирова в контексте творческого традиционализма

Теперь выясним, насколько тихомировское мировоззрение вписывается в рамки творческого традиционализма.

1. Вслед за своими предшественниками (прежде всего, Данилевским и Леонтьевым) Тихомиров полагал, что «основы русской жизни, характера, миросозерцания — дают обещание особого культурного типа Только создавая конкретные применения своего к культурным запросам страны, давая свое, не худшее, а лучшее, нежели предметы иностранного ввоза — мы постепенно излечиваем страну, изуродованную подражательностью, и если не можем исправить поколения старшие, духовно иссякшие, то даем почву для более богатого национального развития новых поколений, выходящих из недр народа» (58). По мнению мыслителя, «Россия — это целый мир нового будущего, мир еще довольно хаотический, еще не сознавший вполне идеи своего развития, мир, полный борьбы противоположных стихий, однако все-таки обещающий для человечества нечто новое, своеобразное» (59). « Россия есть и не Азия и не Европа, — подчеркивал он, — а Россия. Это, конечно, результат своеобразного смещения европейских и азиатских элементов на границах их соприкосновения. От этого у нас есть родство и с Европой и с Азией. Но как результат простого смешения, Россия не вышла бы Россией, а только некоторым материалом для превращения в Европу или Азию У нас, к счастью, было нечто иное. Русская национальность имела полную возможность быстро сложиться в некоторый определенный тип, который не просто смешивался с элементами европейскими и азиатскими, а органически уподоблял их себе как материал, а не источник своего развития. Только это присутствие своего собственного органического типа создало Россию, только его развитие может дать ей и в будущем мировую роль» (60). Лев Александрович определяет Россию как «величайшую Империю огромной мощи и уже с явными надеждами на совершенно свою самобытную культуру, которой быть может, принадлежит в будущем даже всемирная миссия» (61). В другом месте он высказывается еще более оптимистично: «Перед нами будущее, которое переживет, вероятно, европейскую цивилизацию и сменит ее» (62). «Прогресс» видится ему в том, чтобы «повысить русского человека и русскую жизнь путем развития тех самых основ мысли и жизни, на которых Россия выросла и существует» (63). «Россия уже давно есть, существует, имеет свой план развития. Дело государственного человека — только в том, чтобы понимать этот план и помогать его развитию. Российский человек — не творец России, а только один из органов ее развития. Самостоятельные начала, сложившиеся в общем строе страны, сами дают тон ее политике » (64).

2. По собственному признанию Тихомирова, разочарование в европейской цивилизации XIX в. (прежде всего, в ее политических формах) явилось одной из важнейших причин пересмотра им собственных убеждений: « особенно решающее значение имело для меня то обстоятельство, что я имел случай ознакомиться на практике во Франции, какие результаты дает приложение к политике принципа народной воли, который дотоле составлял основание моих политических идеалов. Зрелище это настолько поразило меня, что я решился подвергнуть радикальному пересмотру свои старые взгляды, или, точнее, привитые ко мне идеи французской революции» (65) (из письма к В.К. Плеве, 1888). Современная западная цивилизация, основанная на «принципах 89-го года», нарушила «духовное равновесие» европейских народов и тем поставила их «на путь ложный, на путь бесплодных химер, которые неосуществимы, а если бы были осуществимы, то сулят человечеству либо невыносимо деспотический строй, либо возвращение к диким временам». Более того, «новое общество живет и держится только потому, что не осуществляет своих иллюзорных основ, а действует вопреки им, и в новой форме воспроизводит лишь основы старого общества». Либеральная свобода «в области умственной создала подчинение авторитетам крайне посредственным», а «в области экономической создает неслыханное господство капитализма и подчинение пролетария», наконец, «в области политической, вместо ожидаемого народоправления — порождается лишь новое правящее сословие с учреждениями, необходимыми для его существования» (66). Парламентаризм «в государственном отношении превращает “нацию” в “толпу”, обезглавливает ее и отдает повсюду во власть краснобаям и софистам» (67). Вообще, либерализм мыслитель считал «больным» принципом (68). По его мнению, «идея всеуравнения охватывает весь Запад», которому поэтому грозит «культурная смерть» (69) ( явная перекличка с Леонтьевым).

3. Мировоззрение Тихомирова достаточно легко укладывается в формулу «Православие, Самодержавие, Народность», но саму ее он использовал крайне редко, возможно думая, что ее официальный статус может отпугнуть потенциальных сторонников творческого традиционализма, которых он надеялся обрести в широких слоях интеллигенции. Лишь однажды он дал развернутую характеристику «заветной триады», в передовой статье первого номера газеты «Русское слово» (она опубликована без подписи, но авторство Льва Александровича не подлежит сомнению). « Мы верим в три краеугольные основы русской жизни, и наше мировоззрение может быть выражено тремя словами: Православие, Самодержавие, Народность. Конечно, если отождествлять Православие с духовной консисторией, Самодержавие с полицейским участком, а в народе видеть только «платежную единицу», как это делают и враги, и не по разуму усердные приверженцы этой формулы, то она станет мертвенною и формальною, вредною своим омертвляющим формализмом. Но истинный патриотизм смотрит иначе. Истинный патриотизм видит в Православии великое религиозное и культурное начало, которое воспитало народ наш, которое освещало вековой исторический путь его, и будет его освещать всегда. Точно так же истинный патриотизм смотрит на Самодержавие как на особый выработанный нашей историей тип единодержавной власти, ни чего общего не имеющий с идеей европейского монархизма и абсолютизма — как на особый тип власти, развивающийся в процессе истории и в свете Православия. Именно в развитии идеи Самодержавия мы видим залог той истинной свободы, которую европейское человечество так тщетно ищет среди кровавых революций с помощью гильотины, с одной стороны, и динамитных бомб, с другой. Наконец, в народе истинный патриотизм видит ту нравственную стихию, в которой реально выражена великая идея Православия, и в которой находит себе живую опору и живой приток живых сил для своего развития идея Самодержавия» (70). Перед нами ярко выраженное творческое толкование уваровской триады. Мыслитель неоднократно подчеркивал в ней безусловный приоритет Православия. Например: «Либо православие, как определяющее начало нашего собственного национального существования и нашего собирания племен — либо Россия есть историческое недоразумение »; судьба страны зависит «от того, удержится ли господствующим истинное понимание веры и Церкви» (71). Или: Россия должна быть «православной страной, т.е. страной, направляемою духом православия в культуре, в учреждениях, в исторической роли своей» (72).

Характеристики

Список файлов статьи