157359 (736531), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

экране. Сравните эту проблему с принципиальной возможности

фундаментального различия между "вещью в себе" (я специально взял

этот известный термин, хотя, как вы теперь понимаете, его можно

заменить другим - он не обязателен) и тем, как вещь является.

Закрепим это различие.

Ну, ясно ведь, что человек, который действительно любит, может

вести себя совсем не так, как ведут себя любящие. Например, поведение

Данте, любящего Беатриче, не имело ничего общего с поведением

любящих. И судить по тому, как он себя вел, о его любви невозможно.

На своем отвлеченном языке (а у Данте весьма отвлеченный духовный

язык) он говорил: все внешнее ничто. То есть все только внутри, а

вовне ничто. Как бы я не поступил, это не похоже на то, что я

чувствую. И ничего общего с этим может не иметь. Он ведь в принципе

не хотел на Беатриче жениться. Именно потому, чтоон любил ее,она

должна была оставаться женщиной, с которой не выполняются обычные

акты супружеской жизни. В том числе и потому, что он боялся за нее.

Или, скажем, известное целомудрие Христа, который явно не знал женщин

еще и потому, что он слишком высоко ценил, высоко ставил чувство

человеческой любви как таковой и считал его опасным для тех, кто мог

оказаться реальным эмпирическим объектом этой любви. В любви Христа

могла сгореть любая подруга. Это одна из причин - я ведь говорю о

символах, расшифровываю символы - нашего обращения к философии в

случае разговора о том, о чем на другом языке мы не смогли бы

разговаривать, не запутываясь в бесконечных противоречиях.

Так вот, возвращаясь к тому, о чем я говорил. Значит, мы снова

имеем ситуацию, когда перед нами нечто, скажем, та сторона экрана, к

которой мы не можем перейти никаким продолжением наших операций на

этой стороне экрана. То есть продолжением наших логических сил. Сил

нашего мышления. И отсюда, введя все это, я сделаю такой вывод, что

есть, следовательно, вещи, знание которых или понимание которых для

нас совершенно непостижимо. Мы не можем представить, что мы можем это

понять, но... при условии, если бы уже не понимали. Или уже не знали,

поскольку это "уже" и есть возможность нашего сознания.

Итак, я ввел прблему вещи и явления вещи, внутреннего внешнего,

в рамки проблемы эмпирии и теории, или мысли теории. Есть какая-то

мысль, к которой мы не можем прийти продолжением обработки эмпирии;

которую мы не можем знать из опыта, как, например, невидимую для нас

сторону домино, поскольку это имеет отношение к сознанию. А последнее

фактически есть связность одного с другим. То есть связность с тем,

что мы не могли бы понять, если бы уже не понимали. В этом смысле

иметь сознание - значит иметь тавтологию: понимаем, потому что

понимаем. Сошлюсь на простой геометрический пример того, что в

принципе нельзя получить из опыта, с одной стороны, и с другой

стороны, что нельзя понять, если уже не понимал.

Допустим, у нас есть понятие кривой или постоянного искривления.

Если мы имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну или

постоянный коэффициент искривления, то доказуемо, выводимо из

имеющегося у нас знания, что такая кривая пересечет самое себя. Но

будет ли это пересечение кругом, из этого не выводимо. Если есть

круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что кривая где-то

пересечется, невозможно. Поэтому, кстати говоря, одни философы (я

имею в виду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию

"идеи", а другие, как, например, Декарт, - к понятию "врожденной

идеи". Кант же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями",

подчеркивая тем самым, что мы можем понять что-то в мире в терминах

причины только тогда, когда понятие причины у нас уже есть. Значит,

это всегда взаимоотношение с иным, к которому мы не можем непрерывным

образом перейти продолжением своих собственных сил. И вот это место

перехода, или место связности, и есть сознание, которое у нас есть

или нет. То есть сознание - это место. В топологическом смысле этого

слова. Приведу еще один пример.

Представим себе, что перед нами существа, говорящие на каком-то

языке. Я утверждаю, вслед за Гумбольдтом, вслед за Кантом, вслед за

многими другими философами и лингвистами, что, не зная, не имея

понятия языка, мы вообще не обнаружили бы действие механизма языка:

заметив что-то странное, в принципе никогда не могли бы понять, что

это такое. То есть от своей лицевой стороны домино никогда не смогли

бы перейти к другой стороне, никогда бы не знали, что это - язык. Так

же как, не имея понятия о театре, никогда не смогли бы понять, что

происходит на сцене, наблюдая театральное действие, разыгрываемое

какими-то существами. Кстати, лет десять назад, развивая метафору

театра, я случайно обнаружил нечто близкое у великолепного

аргентинского испаноязычного писателя Хорхе Борхеса. В одном из его

рассказов говорится об арабском ученом, который сидит и переводит

трактат Аристотеля о поэтике: и ему нужно перевести слово "театр". А

рядом во дворе играют два мальчика, и в их игре проскальзывают

какие-то рудименты театральной игры. И он переводит странным образом,

не понимая ни текста Аристотеля, ни того, что делают мальчики, -

почему? Потому что он уже не понимает. У него нет еще понятия таетра.

И все - и ничего с этим не сделаешь.

Следовательно, язык, который мы могли бы понять, а мы понимаем,

потому что уже имеем язык, нуждается для этого понимания в каких-то

постулатах или аксиомах. Назову одну из таких аксиом: язык есть нечто

целостное. То есть я хочу сказать тем самым, что, вступив в ту

область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими

вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и

не поддающиеся складыванию по частям и в последовательности. Ни один

язык нельзя получить по частям. Так он не возникал. А как он

возникал? Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове?

Философ может ответить, что здесь действует всесвязность сознания,

что это уже есть. И только если есть, то может быть понято. Значит,

это как бы некий свидетель и судья одновременно; некое всевидящее

существо, совмещенное с состоянием нашего сознания, когда даны эти

вещи. Сознание как свидетельство обо всех этих вещах или об иномирах.

Назовем их условно так. Ино-мирные - значит те, которые мы не можем

понять, если уже не понимаем. Или уже не имеем. А если имеем, то

имеем целиком. Попытаемся теперь связать все эти аспекты проблемы

философии как проблемы места человека в мире. Ведь раз мы говорим о

сознании, а сознание определили как место, то философию, конечно же,

должно интересовать место человека в мире как сознающего,

чувствующего и желающего существа. Его возможности. Воспользуюсь для

иллюстрации этого положения примером, к которому обращался в свое

время Эйнштейн.

А. Эйнштейн говорил, что наши знания, или наши представления о

мире, похожи в чем-то на представления того жука, который ползал бы

по поверхности замкнутой сферы, и она представлялась бы ему в виде

бесконечной сферы. То есть я ввожу фактически проблему размерности,

или измерений. В измерении жука, ползущего по некой поверхности,

последняя не есть нечто конечное или замкнутое, перед ним -

простирающаяся бесконечность. И она существует. Для наблюдателя есть

и жук, и поверхность - сфера. Обячно я пользуюсь другим примером,

более разработанным. Эйнштейн оставил этот образ и дальше к нему не

возвращался, а более подробно и в других выражениях, независимо от

Эйнштейна, эту же поблему разрабатывал Пуанкаре, описывая особого

рода двумерные существа, живущие на плоскости, - я называю их

"существами Пуанкаре". Так вот, если допустить, что по какой-то

причине, неизвестной этим существам, воображаемая мера прохождения

ими пространственного и временного отрезка пути сокращается (скажем,

в случае измерения такого рода сокращения световыми лучами, как

считал Пуанкаре), то, двигаясь по конечной плоскости и никогда не

достигая конца, они считали бы эту плоскость, разумеется, бесконечной.

Итак, у нас есть мир этих существ и какой-то другой мир, в

котором они живут, но которого в принципе не видят и у меня возникает

тогда главный вопрос: откуда вообще могла появиться мысль о том, что

это есть? Если она уже не есть. Повторяю, мало того, что они сферу

считают бесконечной, я спрашиваю: откуда сама мысль о том, что что-то

универсальным образом сокращается (а не сфера бесконечна), могла

появиться? Ведь это фактически то же самое, как если бы я, не имея

возможности поворачивать голову ни влево, ни вправо, увидел бы

глубину и объем какой-то фигуры, которая появляется точечно в

горизонте моего взгляда. Легко сказать, что кто-то посмотрел затем на

это со стороны и увидел, что это так. Откуда эта мысль?

То есть, вводя сознание как место соотнесенности и связности

того, что мы не можем соотнести естественным образом, мы только так и

можем определить сознание. Эта связность есть то, что можно увидеть

как бы только в некоем сдвиге.

Сделаю еще один шаг, чтобы пояснить эту проблему, обрисовать ее

контуры, поскольку она практически неразрешима, хотя мы сталкиваемся

с ней довольно часто. Как, например, в случае с природой языка как

такового, которую я не анализировал, естественно, с точки зрения его

поисхождения, а просто максимально точно пытался описать его феномен,

получая тем самым возможность понимания отдельных языковых явлений.

То же самое и в случае сознания. Короче говоря, я хочу лишь поставить

проблему, как-то высветить ее, так как она мне кажется важной именно

в плане определения призвания философа и его, скажем так,

общественного статуса. То есть, что от него можно ждать и что

требовать. Введу сначала эту тему одной простой фразой.

По существу, из того, что я говорил, из позиции сознания в

контексте иного мира, когда у философа появляется ощущение

принадлежности к некой неизвестной ему родине и он начинает сознавать

себя ее гражданином, вытекает, что общество едва ли отнесется к нему

благосклонно. Иными словами, проблема "общество и философ" отнюдь не

простая и требует прежде всего от общества признания своего рода

"презумпции невиновности" философа.

Значит, напомню, что, вводя сознание как дифференциал, как

различение, я имел в виду, конечно, что то сознание, о котором я

говорю, есть онтологически ускоренное сознание, а не какая-нибудь

субъективность. Эта некоторая, так сказать, космологическая

постоянная, имеющая онтологический статус. "Думаю" - это одно. И

"думаю, что думаю" - другое. Но в каких терминах можно различить то и

другое? Повторяю, что это фундаментальное различие, введенное еще

Декартом. Декарт сказал бы по поводу первой стороны этого различия,

что это некое невербальное состояние активности в момент здесь и

сейчас, бытийствующее внутри исполнения своего же бытия. То есть

когда нечто исполняется, то оно существует в момент исполнения и пока

исполняется. Например, такой объект, как музыкальная симфония,

существует пока исполняется. В этой связи можно привести и другие

примеры из самых разных областей нашей сознательной жизни. Не просто

жизни сознания, а именно нашей сознательной жизни, в том числе и на

уровне чувств, поскольку мысль есть концентрированное состояние всех

условий моего собственного воспроизводства в следующий момент времени.

Итак, у нас есь нечто, о чем мы говорим: "думаю". Назовем это

деятельностью, или мысле-деятельностью. Например, интуционисты

различали математику как деятельность и как язык. То есть видели в

акте математической мысли ("думаю") - одно, а в "думаю, что думаю" -

другое - словесно-знаковое оформление подуманного, которое не есть

то, что оформляется. Брауэр говорил, что знаки параллельно

Характеристики

Список файлов реферата