6549-1 (683432), страница 2
Текст из файла (страница 2)
Еще одна чакона появляется у Гретри в заключительном дивертисменте оперы «Анакреон у Поликрата» (1797). Это один из самых поздних образцов жанра, которому осталось жить на сцене всего шесть лет. Чакона написана в форме рондо, в котором сонатные контрасты и сонатная же мотивная работа сочетаются с настойчивым стремлением повторить дважды едва ли не каждый четырехтакт либо восьмитакт, как будто Гретри на закате жанра хочет напомнить о старой барочной чаконе.
Забегая вперед, скажу, что эпилог к истории французской театральной чаконы выпало написать Керубини. Сюиту танцев в предпоследней сцене его «Анакреона» (1803) замыкает пьеса, названная Tempo di Chiaccona. В действительности это не самостоятельный танец, а лишь кода сюиты: около 40 из 60 тактов «чаконы» Керубини протекают на тоническом органном пункте, остальные заполнены кадансовыми оборотами – эту пьесу даже невозможно исполнить отдельно.
***
В 1774 году началась деятельность Глюка в Парижской Опере. Глюк, который был не только великим реформатором, но и великим практиком театра, умел работать в любых «предлагаемых обстоятельствах» и находить общий язык с любыми жанрами. Следовательно, он обречен был писать чаконы и пассакальи для балета Парижской Оперы, тем более что к тому времени уже имел солидный опыт в этой области. Все началось с комической оперы на французский текст «Исправившийся пьяница, или Двойная метаморфоза» (1760), написанной Глюком еще в Вене. В комической опере чакона, казалось бы, – нонсенс. Однако второе и последнее действие «Исправившегося пьяницы» – тотальная пародия на адские сцены французской оперы с участием Плутона и фурий. Поэтому завершение его чаконой вполне оправдано.
Следующая чакона вышла у Глюка уже всерьез инфернальной. В 1761 году в содружестве с хореографом Анджолини им был написан балет «Дон Жуан, или Каменный гость». Подобные небольшие балеты, дополнявшие оперные и драматические спектакли, открывались «симфонией» (увертюрой), продолжались рядом небольших танцев и заканчивались чаконой. Заключительный танец «Дон Жуана» – единственная у Глюка минорная чакона (театральные чаконы традиционно писались в мажоре), во время которой демоны утаскивают развратника в ад. Эта знаменитая пьеса, написанная в старинном жанре, фактически положила начало штюрмерству. Ее строфическая композиция типична для чакон, а неквадратность построений и разнообразие тактовых группировок не должны смущать нас, как они не смущали танцоров (особенно французских) в эпоху барокко. Оригинальность музыки обусловлена тем, что в «Дон Жуане» чакона приправлена острым ритмом испанского фанданго1xii2. Позднее Глюк перенес эту чакону в парижскую редакцию «Орфея» (1774) в качестве «Танца фурий», сделав оркестровку несколько более плотной в соответствии с помещением и составом оркестра.
Для балета «Александр, или Любовь Александра и Роксаны» (1765), первоначально предназначавшегося для французской аудитории, Глюк написал великолепную, грандиозную заключительную чакону. Играя со старинной формой, он сделал пьесу как бы затянутой, с огромным количеством разделов, с различными неожиданностями и ложными ходами, неоднократно обманывая слушательские ожидания. Чакона эта также замечательна ярчайшим тематическим дуализмом, в принципе, для Глюка не характерным: в изысканный галантный танец не раз и не два вторгаются громогласные фанфары. Стараниями Глюка чакона (вероятно, впервые в своей истории) обрела героическое звучание. Следуя обыкновению неоднократно использовать одни и те же музыкальные номера, Глюк перенес ее в парижскую редакцию «Альцесты» (1776), добавив «парадный» пунктирный затакт.
Очередная чакона Глюка появилась в дивертисменте третьего (не последнего!) действия «Париса и Елены» (1770). Здесь композитор впервые опробовал сочетание чаконы с гавотом в качестве трио1xiii3.
Первой оперой, показанной Глюком в Париже, стала «Ифигения в Авлиде» (1774). Среди сценических произведений композитора она оказалась абсолютной рекордсменкой по числу чакон, для нее же написана и единственная у Глюка пассакалья. Впервые работая с балетом Парижской Оперы, Глюк предпочел на этот раз подчиниться чужому уставу, хотя и не с легким сердцем. Танцы ставил Гаэтан Вестрис. Общение хореографа с композитором было непростым, как о том повествует Кастиль-Блаз: «Глюк с величайшим отвращением вставлял длинные балеты в «Ифигению в Авлиде». Гаэтан Вестрис весьма сожалел, что это произведение не заканчивается чаконой, и сказал о том композитору. Но тот, уважая собственное искусство, твердил, что неуместно скакать в благородном, трагическом, захватывающем сюжете. На новые уговоры Вестриса разгневанный музыкант возразил:
– Чакона! Чакона! Разве греки, чьи нравы надлежит изобразить, могли иметь чаконы!
– Они их не имели? – изумился танцор. – Мой бог, тем хуже для них!
В конце концов, Глюк сдался, и чакона, выпрошенная с таким пылом, была написана1xiv4.
Справедливости ради нужно заметить, что греки никак не могли иметь и глюковских уменьшенных септаккордов, так что аргументация маэстро хромает. И все же композитор извлек из чаконы максимум эффекта, сделав ее не последним, а предпоследним номером, и поместив после нее брутальный хор отплывающих к Трое спартанцев. Более яркий контраст трудно себе вообразить.
Выпрошенная Вестрисом чакона – большая симфоническая пьеса, в коде которой звучит обращенный к спартанцам призыв Калхаса: «Идите, летите к победе!» Тема этого героического танца движется вниз по трезвучию в диапазоне двух октав – яркий сверкающий «росчерк». Здесь много музыкальных событий, много разнообразного тематического материала, хотя Глюк, как и во всех последующих чаконах, прибегает к своему излюбленному приему мотивной остинатности1xv5. Глюк стремится связать части формы причинно-следственными отношениями. Если Гретри и Бертон обычно завершали разделы полными кадансами, то Глюк предпочитает половинные, либо же и вовсе вводит новый раздел внезапным наложением. От этой чаконы буквально бьет током – столько в ней энергии. Подобного динамизма и процессуальности развития, достойного сонаты, этот танец еще не знал.
В том же году эта ре мажорная чакона украсила собой заключительный дивертисмент парижской версии «Орфея». В редакции «Ифигении в Авлиде», сделанной Глюком год спустя, она была заменена новой чаконой, на сей раз в до мажоре.
Пассакалья из «Ифигении в Авлиде» находится в дивертисменте второго действия. Она написана в форме рондо-сонаты и, как и ее сестра-чакона, построена на внезапных вторжениях нового материала. Два гавота (один в мажоре, другой в миноре) введены в качестве эпизода рондо и, несмотря на циклический контраст (смену метра и темпа), накрепко вплавлены в течение пассакальи. Едва гавоты заканчиваются, пассакалья буквально врывается обратно без всякой цезуры, наложением, причем вступает не главная тема, а секвенционный ход. Вскоре эта пьеса была перенесена во вторую редакцию «Осажденной Цитеры» (1775) в качестве заключительного номера.
В 1776 году балетмейстером Парижской Оперы стал «чакононенавистник» Новерр. До того, как сделаться убежденным пиччиннистом, он успел поставить танцы для глюковских опер «Ифигения в Тавриде» и «Эхо и Нарцисс» (1779), где по взаимному согласию хореографа и композитора никаких чакон нет, – но также и для «Армиды» (1777), где есть чакона для Гаэтана Вестриса. Она находится в начале второй сцены пятого действия оперы, открывая большой дивертисмент. Глюк писал новую музыку на первоначально созданное для Люлли либретто Филиппа Кино. В опере Люлли с этого места начинается громадная пассакалья для оркестра, хора и солистов. Глюк же превратил сцену в сюиту небольших пьес, разделив вокальные и чисто оркестровые номера. В этой последней своей чаконе он ближе всего подошел к мозаичной структуре старых чакон, нанизывая четырехтактовые построения. Новшеством стало то, что чакона разомкнута: она завершается половинным кадансом и непосредственно переходит в следующую пьесу сюиты.
Глюк внес наибольший вклад в преобразование театральной чаконы. А его новации получили продолжение у Моцарта, в творческом наследии которого есть опера, образующая параллель «Ифигении в Авлиде». Это «Идоменей» – с его двумя чаконами и одной пассакальей, правда, недописанной. Здесь имело место уникальное стечение обстоятельств: либретто Вареско было написано на основе французского либретто Данше для оперы Кампра (1712), в спектакле были заняты мангеймский оркестр, прекрасно владевший французским исполнительским стилем, и французская балетная труппа. Мсье Легран, глава труппы и ее первый солист, разумеется, приложил все усилия к тому, чтобы не остаться без чаконы. Впервые он появляется на страницах писем Моцарта 22 ноября 1780 года – в качестве «страшного болтуна и надоеды». (Разве не все танцующие балетмейстеры становились невыносимы, когда речь шла о ЧАКОНЕ?!) 30 декабря Моцарт написал отцу: «Поскольку отдельного балета не будет, а будет только дивертисмент в опере, я имею честь написать для него музыку. Мне это по душе, ибо вся музыка будет одного композитора»1xvi6. Моцарт взялся за эту работу в первые дни 1781 года, и уже к 18 января «проклятые танцы» остались позади.
Каждое из трех действий «Идоменея» заканчивается дивертисментом. Второй дивертисмент вплавлен в развитие действия, первый же нарочито выделен и назван «Интермеццо». После роковой клятвы Идоменея и его горькой встречи с сыном начинается празднество, критские воины сходят на берег и встречаются со своими семьями. Звучат марш (высадка с кораблей) и хоровая чакона – хвала Нептуну, властителю морей. Счастливые критяне славят бога «танцами и песнями». Многословный поэтический текст написан в старинном духе, и никто из морских божеств не забыт: ни тритоны, ни Палемон, ни Амфитрита, ни нереиды, ни Галатея... Праздничная чакона – не соната и не вариации, а всего лишь простое пятичастное рондо с тремя проведениями развернутого хорового рефрена и еще более пространными эпизодами для ансамбля солистов. На современный вкус музыка эта звучит не дансантно, а скорее ораториально. Однако это именно чакона: и по метру, и по тексту, и по форме. Даже циклический контраст во втором эпизоде рондо напоминает о танцах из «Париса и Елены» и «Ифигении в Авлиде».
Дивертисмент третьего действия (сцена коронации Идаманта) также открывается маршем и продолжается чаконой. На сей раз марш – хоровой («Спустись, Амур, спустись, Гименей») и с гавотом в качестве трио, а чакона – чисто симфоническая. Именно в этой чаконе Моцарт подхватил все нововведения Глюка и отправился дальше, доведя идеи предшественника до логического завершения и сделав чакону тем, чем она должна была стать в опере классицизма.
Как в глюковской «Армиде», чакона открывает сюиту пьес (Largo, Larghetto, Allegro и незавершенная пассакалья-рондо). Вместе с ними она образует балет, исполнявшийся в завершение спектакля в сопровождении одного оркестра (без хора и солистов). Моцарт процитировал здесь ре мажорную чакону из «Ифигении в Авлиде». Первые два такта обеих чакон идентичны, Моцарт лишь подал тему в более блестящей оркестровке, в которой у Глюка она звучала только при последующих проведениях, и ввел во втором такте пунктирный ритм. По образцу пассакальи из второго действия «Ифигении», во втором эпизоде рондо-сонаты Моцарт воспользовался циклическим контрастом, включив в композицию чаконы си-бемоль мажорное Larghetto. За Larghetto следует громадный ход, подготавливающий триумфальное возвращение главной темы чаконы (напомню, в репризе пассакальи Глюка еще до появления главной темы также возвращался ход). Весь этот раздел банально назван в партитуре «репризой чаконы», но львиную долю его занимает минорный разработочный раздел, в котором возникают интонационные параллели с увертюрой. Завершая оперу, Моцарт в последний раз напомнил о событиях драмы и воспользовался для этого чаконой – крупной симфонической формой, динамичной и насыщенной музыкальными событиями. Именно такой она стала в руках Глюка. Но Глюк не наполнял свои оперные чаконы отзвуками драмы и не перебрасывал от заключительной чаконы к увертюре столь явной арки (нечто подобное можно обнаружить лишь в его маленьких венских балетах). Моцарт же осуществил то же самое в масштабе целой оперы. Недаром ему было так по душе, что «вся музыка будет одного композитора», – в результате партитура «Идоменея» оказалась обрамлена двумя перекликающимися симфоническими пьесами, и большая чакона увенчала оперную композицию.
Новерр, разумеется, был прав, утверждая, что театр не терпит ничего лишнего, но великий реформатор балета несколько поторопился счесть чаконы и пассакальи устаревшими излишествами. Время от времени им еще удавалось стать необходимыми звеньями музыкальной драматургии и оправдать свое появление в самый ответственный и пафосный момент спектакля.
Примечания
xvii[1] Французская опера XVII–XVIII веков, за редчайшими исключениями, не обходится без танцев, как и многочисленные оперы, созданные в различных странах под французским влиянием , особенно сильным во второй половине XVIII века. Если в партитуре оперы нет танцевальных дивертисментов, это не означает, что их не было в спектакле, поскольку после оперы исполнялся небольшой балет, чаще другого композитора. Например, за «Ифигенией в Тавриде» Глюка следовал балет Новерра «Порабощенные скифы» с музыкой Госсека. В практике того времени опера и балет были повенчаны гораздо теснее, чем это нам сейчас представляется.
xviii[2] См.: Булычева А. Воображаемый театра Франсуа Куперена // Старинная музыка. – 2000. – № 2. Параллельно с масштабными чаконами и пассакальями существовали и небольшие танцы с чисто инструментальным сопровождением, и чаконы-арии.
xix[3] Новерр Ж.-Ж. Письма о танце. – Л.; М.: Искусство, 1965. – С. 69.
xx[4] Там же. – С. 138.
xxi[5] Цит. по: Красовская В. Западноевропейский балетный театр. Очерки истории. Эпоха Новерра. – Л.: Искусство, 1981. – С. 53.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
