24651-1 (644289), страница 5
Текст из файла (страница 5)
И вот что замечательно: как в римском архитектурном пейзаже, так и в колонате Ростовцев осознанно принимал в расчет роль исторических традиций, силу воздействия, которое оказывала на Рим цивилизация эллинизма. Сопоставляя сходные формы социальной жизни, Ростовцев выводил корни колоната как вида полусвободного арендаторства, чреватого закрепощением, из эллинизма, из практики македонских и эллинистических царей, жаловавших своим друзьям и служителям земли с крестьянами, становившимися, по воле жалователя, зависимыми и даже прикрепленными к земле арендаторами.
Вообще интерес к эллинистической эпохе у Ростовцева, начавшего с изучения истории Римской империи, был типологически вполне оправдан. В практике греко-македонских царей, управлявших обширными территориальными державами, он без труда находил истоки административной и финансовой политики римских императоров (в частности, в откупной системе), в бурном развитии греческих городов на Востоке видел прообраз расцвета городской жизни в ранней империи, а в положении зависимого сельского населения в эллинистических царствах - аналог и предвосхищение зависимого, крепостного состояния арендаторов-колонов в империи поздней. Показательно, что в одном и том же столь примечательном в научной биографии Ростовцева 1900 году, когда началась публикация серии его энциклопедических статей по римской экономике и была напечатана первая заметка о колонате, увидели свет практически одновременно еще две его работы, знаменовавшие обращение к тематике эллинизма: обширная рецензия на труд Ульриха Вилькена о греческих острака из Египта и Нубии, проливавших [365] новый свет на финансовое управление в эллинистическо-римском Египте,36 и принципиальная статья теоретического плана о развитии капитализма в древнем мире.37 В этой последней Ростовцев решительно выступил против примитивизирующей концепции К.Бюхера, относившего классическую древность к стадии натурального, ойкосного хозяйства. Вслед за Эд. Мейером Ростовцев признавал высокий уровень развития коммерции и промышленности в античном мире, а в птолемеевском Египте склонен был усматривать особенное воплощение капиталистического начала в древности.
Интерес Ростовцева к эллинизму и прежде всего к экономической жизни птолемеевского Египта в последующие годы набирал силу и находил выражение как в обстоятельных рецензиях на труды современных ученых (например, на книги М.М.Хвостова о торговле и промышленности в греко-римском Египте38 и В.Отто - о жречестве и храмах в эллинистическом Египте39), так и в собственных оригинальных исследованиях, в том числе и в опубликованных на немецком языке статьях о зерновом хозяйстве и торговле птолемеевского Египта.40 И как в работах об экономической жизни и финансовой политике Римского государства, о римском городе и колонате накапливались наблюдения, легшие позднее в основу фундаментальной "Социально-экономической истории Римской империи", так в этих рецензиях и частных исследованиях по проблемам эллинистической экономики зрели идеи, нашедшие отражение в еще более обширной "Социально-экономической истории эллинистического мира".
Социально-экономическая история Рима и эллинизма - это, по сути дела, одна главная тема в научном творчестве М.И.Ростовцева - одна, но не единственная. Другой такой же сквозной для него темой стала история античного юга России. В своем обращении к истории античного Причерноморья Ростовцев следовал традиции, [366] естественной для русского антиковедения, однако у него был здесь и свой особенный интерес. Античное Причерноморье с естественными для него контактами местных племен и греческих колонистов стало для Ростовцева своеобразным опытным полем для решения проблемы всемирно-исторической важности, которая также была подсказана русской действительностью и волновала его не меньше, чем судьбы города или крестьянства, - проблемы взаимодействия Востока и Запада, возможности сближения и интеграции различных по происхождению культур. Русский патриот по своему характеру и западник по убеждениям, Ростовцев тяжело переживал отстраненность России от западного мира. Будущее своей страны он связывал с возможностью преодоления этой отстраненности, прежде всего посредством развития городов с их буржуазией, этих естественных носителей культуры западного типа, и в любых взаимодействиях восточных и западных начал в древности или в новое время искал подтверждения своим историко-политическим расчетам.
Работы Ростовцева по истории античного Причерноморья весьма многочисленны, касаются самых разнообразных сюжетов и потому лишь весьма условно могут быть разнесены по определенным рубрикам. Все же, поскольку это входит в задачу любого историографического обзора, мы попробуем распределить северопричерноморские штудии Ростовцева по известным группам и коротко их охарактеризовать. Прежде всего можно, по-видимому, выделить группу работ, посвященных архитектуре и изобразительному искусству античного Северного Причерноморья. Начав с короткой "Заметки о росписи керченских катакомб", написанной как отклик на только что опубликованную работу Ю.А.Кулаковского,41 Ростовцев упорно продолжал заниматься этим сюжетом, пока, наконец, не дал исчерпывающее его исследование в фундаментальном труде "Античная декоративная живопись на юге России" (СПб., 1913-1914). Это издание состоит из двух частей: в первой даются описание и всестороннее исследование памятников, причем не только собственно искусствоведческое, но и историческое (например, по росписям склепов и саркофагов воссоздаются черты религиозных воззрений, военного дела и даже быта населения античного Причерноморья), вторая часть являет собой роскошно изданный атлас - 112 таблиц рисунков, многие из которых, за утратою или порчей [367] самих памятников, могут теперь служить первоисточниками для их изучения.
В другую группу можно свести большое число статей, посвященных отдельным городам и государствам Причерноморья - Ольвии, Херсонесу, Хараксу, но более всего Боспору. Здесь есть подлинные исследовательские шедевры, как, например, опирающиеся на новые эпиграфические находки статьи об отношениях понтийского царя Митридата VІ Евпатора с Ольвией42 и о херсонесском историке Сириске.43 Отметим также изящные источниковедческие этюды, заново препарирующие уже известные литературные тексты и показывающие их значение для занятий историческим прошлым Причерноморья. Мы имеем в виду написанные примерно в одно время статьи о Страбоне и Полиэне, где, в частности, определяются возможные источники этих авторов в тех разделах их трудов, где они касаются Северного Причерноморья: для Страбона это, по мнению Ростовцева, - Артемидор Эфесский и Гипсикрат из Амиса, а для Полиэна - Тимаген из Александрии (первый - географ рубежа II-I, а два других - историки 2-й половины I в. до н.э., все трое хорошо осведомленные в понтийских реалиях и делах).44 Эти статьи касались истории Боспора, так же как и две другие великолепные работы, специально посвященные вопросу о монархической власти в Скифии и на Боспоре.45 Последние ярко характеризуют научный метод Ростовцева - присущее ему виртуозное владение самым разнообразным историческим материалом, как литературным, [368] письменным, так и археологическим, и высокую способность его идейной интерпретации.
Своеобразным итогом этих северопричерноморских штудий Ростовцева явились две его книги: "Эллинство и иранство на юге России" (Пг., 1918) и "Скифия и Боспор (критическое обозрение памятников литературных и археологических)" (Пг., 1925). В первой из них дается общий и достаточно популярный очерк истории народов, населявших Северное Причерноморье в античную эпоху. Описываются, с одной стороны, рано заселившие этот край киммерийцы, скифы (их-то Ростовцев и считает в соответствии с господствующим в науке мнением ветвью иранских племен), синды, меоты и сарматы, а с другой - явившиеся сюда чуть позже греки, но более всего внимание уделяется их контактам, экономическому, политическому и культурному взаимодействию. Всю работу пронизывает ряд важных идей, делающих эту небольшую книжечку подлинным кладезем исторической мудрости. Это - представление об оригинальном характере местной скифской культуры, которая не может считаться примитивной, варварской только оттого, что греки вообще все другие народы именовали варварами. Это, далее, убеждение в плодотворности контактов греков с местным скифо-сарматским населением, поскольку итогом этого взаимодействия явилось сложение на Боспоре такой социально-политической системы и такой культуры, которые и типологически и по уровню достижений предвосхищали или даже превосходили свершения восточного эллинизма (Ростовцев указывает, в частности, на реализм и пафос боспорского искусства, соперничавшего в этом отношении с искусством пергамской школы). Наконец, здесь выражается уверенность в том, что свершавшееся в глубочайшей древности в Причерноморье плодотворное взаимодействие восточной и скифо-иранской культур не прошло бесследно для восприемников этого древнего симбиоза - славянских племен, и что уже таким путем Россия была вовлечена во всемирно-исторический культурный процесс.
Общим образом совершенно отчетливо эти мысли выражены Ростовцевым в конце его очерка, когда он характеризует состояние и судьбу северопричерноморских городов в конце античной эпохи: "Это были уже не те города, которые когда-то основали здесь греки. Создалось новое население и новая культура. Две струи - греческая и скифо-сарматская - слились, пока и ту и другую не залили волны германских, тюркских и славянских племен, которым [369] принадлежало будущее. Культуру свою, однако, эти новые народы унаследовали от старых ее носителей и творцов и понесли ее с собою далеко на север и на запад" (с.186).
В то время как "Эллинство и иранство на юге России" носит научно-популярный характер, вторая книга - "Скифия и Боспор" является фундаментальным источниковедческим исследованием, в котором сведены воедино и подвергнуты анализу важнейшие виды источников, литературных и археологических, относящихся к истории Северного Причерноморья, и прежде всего Боспора, в античную эпоху. Книга эта являет собой лишь первую часть - обширное источниковедческое вступление - широко задуманного труда, вторая часть которого должна была содержать изложение самой уже истории Боспорского царства и сопредельного с ним мира скифских и сарматских племен. Поспешный отъезд Ростовцева за границу летом 1918 г. прервал работу над этим капитальным произведением. Первая часть позднее, в 1925 г., была опубликована главным образом стараниями С.А.Жебелева, от второй части в архиве Ростовцева в Петербурге остались разрозненные фрагменты - отдельные главы, публикация которых, как уже упоминалось, сравнительно недавно была осуществлена в "Вестнике древней истории" (1989-1990 гг.).
Из приведенного обзора научной деятельности М.И.Ростовцева явствует, какой крупной величиной был он в русском дореволюционном антиковедении. Значимость и авторитетность его позиции в ученом мире дополнительно подчеркивались и утверждались интенсивной критической и публицистической деятельностью. Он был непременным и подчас весьма суровым рецензентом всех сколько-нибудь заметных трудов русских и иностранных ученых по интересующим его проблемам эллинистическо-римской истории или античного Причерноморья (к указанным выше наиболее крупным рецензиям добавим в этой связи еще одну - на сочинение И.И.Толстого о религиозных древностях и, в частности, о культе Ахилла в Причерноморье).46 Его публицистическая деятельность ярко иллюстрируется статьями исторического или историко-публицистического характера в популярных журналах "Русская мысль", "Мир Божий" и "Вестник Европы" (и здесь тоже к ранее названным таким его статьям добавим еще одну - "Мученики греческой [370] цивилизации в I и II вв. по Р.Х.",47 где античный материал использовался для полемики с антисемитизмом).
Еще одним свидетельством научной энергии и авторитета Ростовцева может служить то, что в 1900-е гг. он неоднократно выступал инициатором и редактором переводов на русский язык крупнейших трудов западных антиковедов: "Очерка римской истории и источниковедения" Б.Низе (изд.3-е, СПб., 1910), "Истории античного коммунизма и социализма" Р.Пельмана (СПб., 1910), "Эллинистическо-римской культуры" Ф.Баумгартена, Ф.Поланда и Р.Вагнера (СПб., 1914). С другой стороны, показательна широкая публикация его собственных трудов за границей. Практически все его крупные работы по эллинистическо-римской тематике довольно скоро переиздавались за границей в переводе на немецкий язык (так именно было с обеими его диссертациями и с работой об эллинистическо-римском архитектурном пейзаже), а некоторые сочинения (как, например, серия энциклопедических статей по истории Рима, статьи об экономике греко-римского Египта и большой труд о колонате) сразу же составлялись им для публикации за границей и в русской версии их просто нет (о чем, конечно, приходится только пожалеть). Наконец, значение ученой деятельности Ростовцева подчеркивается его участием в международных конгрессах - І и ІІІ Археологическом (в Афинах и Риме, 1905 и 1912 гг.) и ІІІ и ІV Историческом (в Берлине и Лондоне, 1908 и 1913 гг.), где его доклады всегда возбуждали внимание и интерес. О признании его ученых заслуг Российской Академией наук мы уже упоминали.
Таким образом, не будет преувеличением сказать, что уже в дореволюционный период Ростовцев стал одним из самых выдающихся лидеров современной науки об античности. Но он был не только ученым - он был еще и учителем, и об этой стороне его деятельности также необходимо сказать несколько слов. Конечно, своеобразным наставником он выступал уже и в своих трудах, содержавших не только богатую историческую информацию, но и широкие новые идеи, оригинальную интерпретацию исторических явлений и процессов, а для внимательных читателей, для желающих учиться - также и массу ценнейших методических указаний. Но он был учителем науки и в самом прямом смысле, поскольку преподавал в Петербургском университете и на Высших женских курсах. При этом надо подчеркнуть, что он отнюдь не был преподавателем-[371]эмпириком, но обладал продуманной системой взглядов на задачи и методы классического образования. Что это были за взгляды, какой широтой и благородством они отличались, - об этом можно судить, в частности, по статье Ростовцева, посвященной памяти одного из его университетских учителей - филолога-классика П.В.Никитина.48 С полным одобрением перелагает здесь Ростовцев текст официальной записки, составленной Никитиным в защиту классического образования в России (см. выше, в разделе, посвященном П.В.Никитину). С интересом и сочувствием выписывает он также и те девизные высказывания древних, на которые любил ссылаться его наставник (приводим их в современных переводах):
| - "Не беда сказать лишний раз, если этому сколько ни учись, все мало" (Сенека, Нравственные письма к Луцилию, 27, 9, пер. С.А.Ошерова). |
| - "Любое умение в отрыве от справедливости и других добродетелей оказывается хитростью, но не мудростью" (Платон, Менексен, 246 е, пер. С.Я.Шейнман-Топштейн). |
| - "Свободнорожденному человеку ни одну науку не следует изучать рабски. Правда, если тело насильно заставляют преодолевать трудности, оно от этого не делается хуже, но насильственно внедренное в душу знание непрочно" (Платон, Государство, VІІ, 536 е, пер. А.Н.Егунова). |
С полным одобрением перелагает Ростовцев и текст официальной записки, которую Никитин составил в связи с обсуждавшимся уже тогда вопросом о судьбе классического образования в России. И, как и его старший коллега, он прозревал огромную опасность для всего историко-филологического цикла наук, если бы оказались осуществлены предложения радикальных критиков "докучного классицизма" и, в качестве первого шага, было бы уничтожено преподавание древних языков в средней школе.49
Но Ростовцев был не только теоретиком, но и великолепным практиком университетского преподавания. Он обладал редким сочетанием педагогических талантов, позволявших ему с одинаковым блеском читать лекции, вести семинарские занятия и руководить работою начинающих исследователей. В России у него было [372] немало учеников, старавшихся усвоить его методы, и среди них - известный специалист по римской истории профессор Мария Ефимовна Сергеенко (1891-1987 гг.). В ее неопубликованных воспоминаниях, копию с которых она в свое время любезно предоставила нам, содержится следующий исполненный любви и признательности отзыв о Ростовцеве, ученицей которого она была на Бестужевских курсах: "Михаил Иванович играл в жизни Курсов роль не меньшую, чем Гревс. С какой щемящей отрадой вызываю я в памяти его облик: невысокую коренастую фигуру с волосами бобриком и бритым квадратным лицом римлянина. Был он неумолимо строг, беспощадно требователен к нашей работе и трогательно заботлив о нас, наш грозный учитель и наш добрый старший брат... Он знал своих учениц, любил их и любил их учить. Занятия у него захватывали круто и властно. Время для нас, учениц его семинария, мерялось промежутками от четверга до четверга, т.е. от одного занятия до другого, и свободным был только четверговый вечер, остальные дни надо было "готовиться к Ростовцеву". Читался ли текст древнего автора, читались ли надписи - все нужно было комментировать, и обязанность эта распределялась между слушательницами. Комментарий был делом нелегким: перебирали груды материала, часто упускали нужное, терялись среди сшибки противоречивых утверждений. А надо было прийти к каким-то стойким заключениям и обосновать их. "Судагыня (Михаил Иванович слегка картавил), важно не то, что вам кажется, а то, что есть на самом деле; благоволите это доказать". Quod est demonstrandum - слова эти были постоянно на устах нашего учителя, и до сих пор они звучат для меня как колокол, зовущий на верную дорогу".
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
