76911-1 (639939), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Мой шаг по плитам слышней.
Проститутка меня позвала безнадежно… ("Отклики демонов").
Вторая – тема воли, власти, главенства. "Urbi et Orbi" – не просто латинское созвучие. "Граду и миру", т.е. Риму и миру, адресует свои послания Папа Римский. Уже не в первый раз, но уверенно и настойчиво Брюсов заявляет о своих притязаниях на главенство в новой поэзии. На этот раз, можно сказать, успешно. Поэтому именно с этого сборника будем отсчитывать начало новой эры в творчестве Брюсова.
II.Период расцвета (1903 - 1910).
В предисловии к сборнику "Urbi et Orbi" Брюсов утверждал, что книга стихов должна быть "замкнутым целым, объединенным единой мыслью". По этому же принципу до Брюсова Бальмонт сформировал свои сборники – "Тишина" (1898), "Горящие здания" (1901). Но Брюсов поспешил закрепить изобретение за собой. Так оно за ним и осталось. По какому праву? – По праву сильного. Просто потому что "veni, vidi vici" и "vae victis" .
"Поэт воли. – писала Цветаева. – Действие воли, пусть кратко, в данный час беспредельно. Воля от мира сего, вся здесь, вся сейчас. Кто так властвовал над живыми людьми и судьбами, как Брюсов? Бальмонт? К нему влеклись. Блок? Им болели. Вячеслав? Ему внимали. Сологуб? О нем гадали. И всех – заслушивались. Брюсова же – слушались. Нечто от каменного гостя было в его появлениях на пирах молодой поэзии – Жуана. Вино оледеневало в стаканах. Под дланью Брюсова гнулись, не любя его, и иго его было тяжко. "Маг", "Чародей" - ни о зачаровывающем Бальмонте, ни о магическом Блоке, ни о рожденном чернокнижнике Вячеславе, ни о ненашем Сологубе, - только о Брюсове, об этом бесстрастном мастере строк. В чем же сила? Что за чары? Нерусская и нерусские: воля, непривычная на Руси, сверхъестественная, чудная в тридевятом царстве, где, как во сне, все возможно. Все, кроме голой воли. И на эту голую волю чудесное тридевятое царство Души – Россия – польстилась, ей преклонилась, под ней погнулась. На римскую волю московского купеческого сына откуда-то с Трубной площади" (Цветаева. Герой труда. С. 30 – 31). И она же – в другом месте того же эссе: "вдруг осознала, до чего само римское звучание соответствовало Брюсову! Цензор, ментор, диктатор, директор, цербер…" (Там же. С. 51).
"Брюсов умел или командовать, или подчиняться, - писал Ходасевич. - Проявить независимость - означало раз и навсегда приобрести врага в лице Брюсова. Молодой поэт, не пошедший к Брюсову за оценкой и одобрением, мог быть уверен, что Брюсов никогда ему этого не простит. Пример - Марина Цветаева" (Ходасевич. Некрополь. С. 30). Андрей Белый считает иначе: "Кричали: пристрастен ли Брюсов, а так ли? Ошибся он - Блока, меня, Садовского, С.М. Соловьева, Волошина в свой список включивши, Койранских же, Стражевых, Рославлевых и бесчисленных Кречетовых зачеркнувши? Все сплетни о его гнете, давящем таланты, - пустейшая гиль, возведенная на него. Случалось, что и он ошибался: сначала не занес Ходасевича в список "поэтов", но вскоре свою ошибку исправил он" (Белый А. Начало века. С. 186).
Справедливости ради стоит напомнить, что Блока Брюсов тоже сначала "не занес в список поэтов" - и ошибался он неоднократно, но умел лавировать, манипулировать общественным мнением, уступая ему, если не мог перебороть.
Андрей Белый в воспоминаниях дает очень выразительные описания внешности Брюсова. Вот одно из них: "Он стоял у стены, опустивши голову, лицо - скуластое, бледное, черные, очень большие глаза, поразила его худоба: сочетание дерзи и насупом, напучены губы, вдруг за отворот сюртука заложил он угловатые свои руки, а белые зубы блеснули мне в оскале без смеха; глаза ж оставались печальны" (Белый. Начало века. С. 172). Вспомним цветаевское определение - "волк". Его же повторяет Ходасевич: "Кречетов, ненавидевший Брюсова люто и всю жизнь, злорадно подсмеивался: "Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать"" (Ходасевич. Некрополь. С. 57). "Когда же волки разумели пожираемых ими?" - пишет в письме жене Бальмонт (см.: Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М. 1996, С. 339). Постепенно, исподволь, Брюсов внедрил в сознание читающей публики мысль, что Бальмонт исписался, повторяет самого себя, что он неинтересен. И общественное мнение согласилось.
Брюсов не щадил тех, кого считал себе равным. Может быть, поэтому до последнего времени считалось, что он высоко возвышается над ближайшими предшественниками и сверстниками. Младших же, напротив, собирал, старался консолидировать. Их слава была ему на пользу. Для оказания влияния наиболее благоприятная разница в возрасте: семь – двенадцать лет, поколения не "отцов и детей", между которыми всегда антагонизм, а – самых старших и самых младших братьев, когда младшие смотрят на старших влюбленно и восхищенно (кстати, родной брат Брюсова, Александр Яковлевич (1885 – 1966), тоже начинал как поэт, его подражатель, - подписывался именем Alexander – позднее отошел от поэзии и стал видным археологом). Именно из этих "младших братьев" Брюсов и стал сколачивать свою команду.
Надо признать, что у молодежи он вызывал искренний восторг. Через увлечение им прошли многие: Андрей Белый, Блок, Волошин, Гумилев, Эллис, Ходасевич, даже Цветаева, которая, по ее собственному признанию, была увлечена Брюсовым год, - с шестнадцати до семнадцати лет. Многие потом горько в нем разочаровывались, но пирамида, воздвигаемая им, все росла и росла. "Он нравился наперекор сознанию, рассудком ведь ругали его", - признавался Андрей Белый (Начало века. С. 172).
Но, нравился Брюсов или не нравился, организаторские его способности и заслуги, действительно, трудно переоценить. "Мне открывалася остервенелая работоспособность В.Б., весьма восхищавшая; - пишет Белый. - Как ни был близок мне Блок, я - "рабочего" от символизма не видел в нем; Блок сибаритствовал; Брюсов - трудился до пота, сносяся с редакциями Польши, Бельгии, Франции, Греции, варясь в полемике с русской прессой со всей, обегая типографии и принимая в "Скорпионе", чтоб... Блок мог печататься" (Белый А.. Начало века. С. 172).
На революцию 1905 г. так или иначе откликнулась вся русская литература. Не был исключением и Брюсов. В его устах зазвучали странные пророчества, из которых трудно понять, как все-таки на самом деле относится он к революции:
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный,
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий -
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала...
... Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном. ("Грядущие гунны")
Эта парадоксальная мысль - радостное приветствие очевидной гибели и очевидному злу - повторяется у него неоднократно. Вот другое стихотворение того же времени, "Лик медузы".
Лик медузы, лик грозящий,
Встал над далью тесных дней,
Взор - кровавый, взор - горящий,
Волоса - сплетенья змей.
Это - хаос. В хаос черный
Нас влечет, как в срыв, стезя.
Спорим мы, иль мы покорны,
Нам сойти с пути нельзя...
Наконец, еще одно - не опубликованное при жизни и, может быть, самое откровенное - "Книга пророчеств".
Поклонники общего равенства - радуйтесь!
Поклонники мира вселенского - радуйтесь!
Ваше царство придет,
Ваше солнце взойдет.
Горе тебе, Франция, в колпаке фригийском!
Горе тебе, Германия, женщина с мечом!
И тебе, Англия, - островной тритон тысячерукий!
И тебе, Италия, - нищая в парчовых лохмотьях!
Горе вам, раздельные лики!
Будете вы единый лик!
Воцарилась ты, Всемирная Каракатица!
Щупальца твои какой мудрец исчислит?
Каждое селение обовьет твоя лапа,
К каждому сердцу присосется твой сосок.
(Ах, я знаю, и мое сердце болит!)
Ты выпускаешь из своего чрева черную сепию
Всех, всех, всех ты окрашиваешь в один черный цвет.
Вижу я города будущего,
Их правильные квадраты.
Вижу я жизнь грядущего,
Ее мерное течение.
Учиться, работать, быть сытым!
Быть сытым, работать, быть сытым, быть сытым!
Зачем ты слишком подняла голову?
Зачем ты слишком красиво поешь?
Зачем ты умнее меня?
У нас свобода! свобода! свобода! (Брюсов В.Я. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 17).
Можно было бы сказать, что это антиутопия, гениальное предвидение. Но слишком уж бодр тон "провидца". Может быть, он иронизирует? - Ответа нет. В этом - особенность стиля Брюсова.
"Брюсов - поэт входов без выходов" - говорит Цветаева ("Герой труда", С. 24). Действительно, куда ведут его стихи - не понять, судить по ним о его внутренней душевной жизни очень трудно.
Совсем недавно, году в 2002 - 2003-м московское метро по непонятной причине украсилось плакатами: стремительно-отвесная фотография храма Василия Блаженного и при ней - строки Брюсова:
Церкви, великие грани,
Голос ваш радостно строг!
В мире размеренных зданий
Смотрите вы на Восток...
У многих, вероятно, при взгляде на эти строки рождалась мысль о том, что вся русская литература - христианская и что поэт, которого все считали "советским", на самом деле - христианин. Так можно сказать о многих. Но только не о Брюсове. От зачисления его - как, пожалуй, никого другого в русской поэзии, - в "христианские" поэты хочется предостеречь. И не надо апеллировать к "христианским мотивам в поэзии Брюсова". Они есть, но христианство - вне поля его духовных исканий.
Приведем для примера еще два стихотворения. Первое – "Крестная смерть", 1911 г.
Настала ночь. Мы ждали чуда.
Чернел пред нами черный крест.
Каменьев сумрачная груда
Блистала под мерцаньем звезд
Печальных женщин воздыханья,
Мужчин угрюмые слова, -
Нарушить не могли молчанье,
Стихали, прозвучав едва.
И вдруг Он вздрогнул. Мы метнулись.
И показалось нам на миг,
Что глуби неба распахнулись,
Что сонм архангелов возник.
Распятый в небо взгляд направил,
И вдруг, словно лишенный сил
"Отец! почто меня оставил!"
Ужасным гласом возопил.
И римский воин уксус жгучий
На губке протянул шестом.
Отведав, взор он кинул с кручи,
"Свершилось!" - произнес потом.
Все было тихо. Небо черно.
В молчанье холм. В молчанье дол.
Он голову склонил покорно,
Склонил чело - и отошел.
В наши дни стихотворение было включено в антологию христианской поэзии "Ветка Палестины" (М., 1993, С.258). А вот другое – написанное тем же размером, примерно в те же годы:
Как старый маг, я продал душу,
И пакт мой с дьяволом свершен.
Доколь я клятвы не нарушу,
Мне без лукавства служит он…
…И каждый вечер раб послушный
Из мира дум, из круга слов
Меня ведет тропой воздушной
В страну неповторимых снов… (Брюсов В.Я. Неизданное и несобранное. С. 23).
Оба стихотворения звучат спокойно, эпически бесстрастно. Не удивительно: Брюсову все равно, о чем писать. Он – "мастер", смастерить может все, что угодно. Об этом уже было сказано, но не грех повторить. Поэтически Брюсов выразил свое кредо в стихах, посвященных Зинаиде Гиппиус, вошедших в сборник "Urbi et Orbi" .
Неколебимой истине
Не верю я давно.
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья.
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я...
Ходасевич свидетельствует, что Гиппиус была одной из немногих, к кому Брюсов относился с симпатией. Дневниковые записи о ней Брюсова представляют смесь язвительности и любопытства. Близки они не были, но какое-то родство душ между ними, очевидно, существовало. Есть одно весьма любопытное стихотворение Гиппиус, посвященное Брюсову (1902 г. - возможно, на него он и отвечает):
Ты думаешь, Голгофа миновала,
При Понтии Пилате пробил час,
И жизнь уже с тех пор не повторяла
Того, что быть могло - единый раз?
Иль ты забыл? Недавно мы с тобою
По площади бежали второпях,
К судилищу, где двое пред толпою
Стояли на высоких ступенях.
И спрашивал один, и сомневался.
Другой молчал, - как и в былые дни.
Ты все вперед, к ступени порывался...
Кричали мы: распни Его, распни!
Шел в гору Он - ты помнишь? без сандалий...
И ждал Его народ из ближних мест.
С Молчавшего мы там одежды сняли
И на веревках подняли на крест.
Ты, помню, был на лестнице, направо.
К ладони узкой я приставил гвоздь.
Ты стукнул молотком по шляпке ржавой, -
И вникло острие, не тронув кость.
Мы о хитоне спорили с тобою,
В сторонке сидя, у костра, вдвоем...
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
