010-0087 (638851), страница 2
Текст из файла (страница 2)
Нам проба — голод, холод, тьма ..
Что ж! Ставка — мир, вселенной судьбы!
Наш век с веками в бой вступил.
Тот враг, кто скажет: «Отдохнуть бы!»
Лжец, кто, дрожа, вздохнет: «Нет сил!»
(«Нам проба», 1919)
Лето 1924 г. Отдых после трудных и напряженных лет. Крым, Коктебель, гостеприимный дом Волошина. По возвращении Брюсов заболел крупозным воспалением легких. Последние слова его были: «Мои стихи...».
Три дня прощалась с ним столица, а 12 октября траурный кортеж направился от здания ВЛХИ на, ул. Воровского (теперь Союз писателей СССР) по улицам Москвы. У памятника Пушкина, у Моссовета, во дворе университета, у Академии художественных наук возникают новые и новые митинги. Выступают А. В. Луначарский, О. Ю. Шмидт, П. Н. Сакулин... Лишь к вечеру многотысячная процессия достигла Новодевичьего кладбища. Вышедший в день похорон последний сборник поэта назывался «Меа» — «Спеши».
«ТВОЯ ДНЕВНАЯ ПРЕЛЕСТЬ, МИР»
Я волю пронесу сквозь темноту:
Любить, искать, стремиться в высоту!
В. Брюсов.
Брюсов знал на своем жизненном и творческом пути немало поражений и заблуждений. И все же настроения уныния, отчаяния, растерянности владевшие иными из его товарищей и современников, проповедь тщеты жизни всегда оставались ему чужды. Определяя контуры и идею будущей книги «Семь цветов радуги», Брюсов писал, что «утомлению от жизни и пренебрежению ею», свойственным «определенному кругу» его современников, он хочет противопоставить «ненасытную жажду жизни». И на всем ее протяжении поэзия Брюсова характеризуется страстной любовью к вещному, многоликому и неисчерпаемому в своем богатстве земному миру, мужественным принятием реальной жизни во всей ее пестроте и сложности. Горести, беды, тяжелые переживания, через которые довелось пройти поэту, мрачные «декадентские» соблазны и искушения, которым он иной раз подвергал свою музу, не могли истребить мощной, победительной интонации, рвущейся со страниц его книг:
Мои дух не изнемог во мгле противоречий,
Не обессилел ум в сцепленьях роковых,
(«Я», 1899)
Вам всем, этой ночи причастным,
Со мной в эту бездну глядевшим,
Искавшим за поясом млечным
Священным вопросам ответ,
Сидевшим на пире беспечном,
На лоне предсмертном немевшим,
И нынче, в бреду сладострастном,
Всем зачатым жизням — привет!
(«Приветствие», 1904)
Я сознаю, что постепенно,
Душа истаивает. Мгла
Ложится в ней. Но неизменно
Мечта свободная — светла!
(«В горнем свете», 1918)
Многие вещи Брюсова относятся к лучшему, что написано о вечере, сумерках, ночи в русской поэзии. Но мы не встретим, у него возникшего еще у романтиков предпочтения ночи дню, и тем более — воспевания сумерек и ночи как защиты от враждебной и непонятной дневной жизни, которое мы встречаем у многих поэтов начала века. Ночь и день для Брюсова — «два равных мира» («Раньше утра», 1903), день, дневная деятельность необходимы, без них жизнь заснет, остановится. И днем мир прекрасен, но не тишиной, и полумглой, а светом и грохотом, не покоем, а движением. Поэтому в поэзии Брюсова пробуждение, рассвет не несут с собой уныния и отчаяния. Пусть ночью он «был странно близок раю», рассвет входит в сердце «победно возраставшим звуком».
Полюби ж в толпе все дневной
Шум ее, и гул, и гам,
Даже грубый, даже гневный,
Даже с бранью пополам!
(«Только русский»)
Чтобы ощутить прелесть мира и полноту жизни, Брюсову не требовались дальние страны или кругосветные путешествия. Напротив, даже говоря об иных мирах и прекрасно представляя, какие совершенно невероятные для нас события могут происходить в них, он все же полагал, что основная радость и прелесть жизни и там кроется в толь же простых и коренных вещах, что на Земле:
В просторном океане неба,
Как в жизни нашей,— тот же круг;
Там тот же бодрый труд для хлеба,
Та ж радость песен и наук...
(«Когда стоишь ты в звездном свете», 1920)
Брюсов умел чувствовать природу, в его пейзажной лирике немало подлинно вдохновенных страниц.
Но все большая часть людей живет в городах, этот процесс необратим, и поэзия, претендующая на охват и утверждение всей жизни, не может отворачиваться от города. Пусть ворчат нытики, что город убивает прелесть жизни, вглядись—и ты поймешь, что и здесь, «под серым сводом свисших вниз небес, меж тусклых стен, мир ярок и роскошен» («День», 1920). Пусть городская весна кажется скромной и невзрачной, надо уметь увидеть ее скрытую и негромкую красоту:
В борьбе с весной редеет зимний холод,
Сеть проволок свободней и нежней,
Снег потемневший сложен в кучи, сколот,
Даль улицы исполнена теней
Вдали, вблизи — все мне твердит о смене:
И стаи птиц, кружащих над крестом,
И ручеек, звеня, бегущий в пене,
— И женщина с огромным животом.
Брюсову свойственно уважение к тайне смерти. Но
при всем обилии его произведений о смерти, ни прославления смерти, ни ужаса перед нею в них пет. И дело тут не только в вере поэта в разумную победу человечества над смертью:
...Так что ж не встать бойцом, смерть, перед тобой нам,
С природой власть по всем концам двоя?
Ты к нам идешь, грозясь ножом разбойным;
Мы — судия, мы — казнь твоя
(«Как листья в осень», 1924)
Ведь такая победа в любом случае - дело далекого будущего. Важнее то, как отношение к смерти утверждал поэт в сегодняшней жизни.
«Я К ВАМ ВЕРНУСЬ, О ЛЮДИ...»
...имеющий прийти великий читатель его поймет, оценит и отбросит все обвинения в холодности, услышит в бронзовой груди стихов Брюсова глубокое биение живого сердца.
А. В. Луночарский
В предыдущей главе мы впервые встретились с очень характерной чертой поэтической личности Брюсова — динамизмом, непрестанным стремлением «все вперед» («Братьям соблазненным», 1899). Это выглядит довольно мирно и общо, пока мы рассматриваем поэта на фоне таких общих категорий, как жизнь, смерть, покой, обновление. Но в обыденной жизни все гораздо сложнее. Поиск, борьба, стремление вперед, к неизведанному требуют новых и новых сил, а возможности человека не беспредельны. Наступает усталость, поэт уже не может идти, и тут же в мозгу возникает коварное желание оставить свой тяжелый путь, сбросить взваленное на себя бремя, зажить просто и бездумно. Брюсов был бы рядовым доктринером, а не поэтом, если б, призывая к борьбе, он обошел эти трудности, отмахнулся от них. Но во всех его книгах рядом с темой пути, движенья все время присутствует тема бремени, которое наваливается па выступающего в путь. В книге «Urbi et Orbi» появилась восхитившая Льва Толстого маленькая 1поэма «L'ennui de vivre» (1902), название которой обычно переводится как «Скука жизни», но может быть переведено и как «Отвращение к жизни»:
Я жить устал среди людей и в днях,
Устал от смены дум, желаний, вкусов,
От смены истин, смены рифм в стихах.
Желал бы я не быть «Валерий Брюсов».
...О, если б все забыть,
...Идти своим путем, бесцельным и широким,
Без будущих и прошлых дней.
Срывать цветы, мгновенные как .маки,
Впивать лучи, как первую любовь,
Упасть, и умереть, и утонуть во мраке,
Без горькой радости воскреснуть вновь и вновь!
С уваженьем, с любовью относился Брюсов к труду, к тяжёлой работе. Он сам был тружеником, как пахарь, только в другой профессии, и потому Пахарь для него не непосвященный, а «брат» («Признание», 1918). Это чувство братства с людьми, ощущение общности судеб — давний мотив его поэзии, еще с «Люблю вечерний свет..,», 1899. И потому глубоко не случайно, что именно Брюсов, как бы в творческом споре с бунинским сонетов, создал произведение, глубоко отражающее сложную диалектику творчества, взаимоотношений поэта с людьми, с обществом. Мы имеем в виду его маленькую поэму «In hac lacrimarum valle», название которой, переводимое обычно «Здесь, в долине слез» лучше было бы, в согласии с традициями русской поэзии и «высоким штилем» латыни, передать как «Здесь, в юдоли слез». Как и в сонете Бунина, поэт в этой поэме уходит от людей. Позади остается бранный стан, пройдена и пустыня, где застряли «безумцы и пророки». Поэт идет дальше и вот он уже совсем один; перед ним «горный кряж веселости и смеха» (не отсюда ли — позднейшее блоковское противопоставление «заколдованной области плача» и «тайны смеха»?). В самом факте «ухода» еще никакого индивидуализма нет, это лишь проявление неизбежного и вполне объективного противоречия, коренящегося в самой природе творчества и состоящего в том, что писателю, какой бы он ни был коллективист, для творчества нужно одиночество, уединение. Пусть это уединение у некоторых натур на каких-то этапах творческого процесса может происходить посреди шумной толпы, сам факт такого уединения, самоуглубления — несомненен. Вопрос лишь в том, для чего этот уход, это уединение. У Бунина поэт уходил, чтобы утаить от людей свой сонет, поэме Брюсова – чтобы вернуться к ним с новыми песнями. Одиночество – временно, обновленный и преображенный, поэт снова возвращается к людям, в «долину слез», чтобы петь для них:
Я к вам вернусь, о люди, - вернусь преображен,
...Я к вам вернусь воскресшим, проснувшимся от сна...
Дано мне петь, что любо... вникать в напевы вам!
Не личность или общество, а личность для общества — так разрешается Брюсовым противоречие.
Чтобы не сдаться, не изменить своему призванию, своему народу и идеалам, поэт должен привыкнуть к непониманию, научиться пренебрегать посулами и угрозами, полагаться только на свои силы. Только в своей душе, в своих убеждениях может он пока найти доказательства своей правоты. Так рождается пушкинское:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,..
...Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит...
(Пушкин. Поэту)
И так рождается брюсовское:
Забудь об утренней росе,
Не думай о ночном покое!
Иди по знойной полосе,
Мои верный вол,— нас только двое!
(«В ответ»)
Поэт и его мечта, только двое. Все остальное — пустяк:
Что слава наших дней? – случайная забава!
Что клевета друзей? – презрение хулам!
(«Памятник», 1912)
На первой странице рабочей тетради Брюсова за октябрь 1896 г. находим следующею запись: «Довольно! Я боролся и теперь я побежден. Я долго боролся... Вы не хотите меня — я ухожу. Я не напишу больше ни одной строки ни прозы, ни стихов — исключая разве деловой записки. Я смолкаю, чтобы жить для себя. Я один буду любоваться своими вспыхивающими мечтами и никто из вас не повторит их. Я ухожу». Самая лексика и образы этой записи напоминают «...И покинув людей» и другие стихи «Me eum esse», но есть здесь и существенное, отличие—осознание того, что уход от людей, путь аристократического индивидуализма есть поражение, творческая смерть. И Брюсов выбирает в стихах 1897 г. другой путь,—тот, что был назван выше «индивидуализмом независимости». Пусть его юношеские мечтания не соответствуют действительности, поэт все же не изменяет им: «Да, я к людям пришел!.. Круг заветный замкнулся». Пусть неверно, что «люди мне братья, как это мне грезилось в детстве» («Нам руки свободные свяжут...», 1905), но я должен помочь им. Пусть они даже проклянут меня, я должен простить их, «забыть вражду» («Я прежде боролся, скорбел...», 1897), быть выше личных обид. Так возникло замечательное стихотворение «Еще надеяться — безумие...» (1897), являющееся своего рода синтезом в поэтическом споре «Поэт и люди», начатом в русской поэзии «Пророком» Пушкина и подхваченном в «Пророке» Лермонтова.
Еще надеяться — безумие.
Смирись, покорствуй и пойми;
Часами долгого раздумья
Запечатлен союз с людьми.
Прозрев в их душах благодатное,
Прости бессилие минут:
Теперь уныло непонятное
Они, счастливые, поймут.
Так. Зная свет обетования,
Звездой мерцающей в ночи,
Под злобный шум негодования
Смирись, покорствуй и молчи.
«Молчи», не отвечай на брань, «смирись» со своей участью думать о других и за других, «покорствуй» своему призванию, ибо ты пришел в жизнь поэтом, и останешься им «даже против воли», тебе не дано «остановить, что быть должно» («Я прежде боролся, скорбел...»).
Это абсолютно зрелый, выбор, поэт не обманывает себя, он знает: перед ним крестный путь, многолетней одинокий труд. Но выбор его окончателен: