6 Esenin (638641), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Но, к сожалению, возвращение приносит горькое разочарование: жизнь в деревне изменилась, тот, кто считал себя «гражданином села» и «последним поэтом деревни» с грустью понял, что ни он, ни его поэзия здесь больше не нужны. Автобиографичность сюжета сомнений не вызывает. А теперь обратимся к конкретным образам, в которых воплотился лирический герой есенинской поэзии.

Лирическое «я» в первых его стихотворениях воплощено в нескольких образах, и прежде всего – в образе скитальца или пастуха, бродящего по земле, кровно с ней связанного, знающего и любящего и поле, и лес, и деревню. В душе его живут разные чувства – и радость, и печаль, но даже печаль светлая, в ней нет отчаяния и грусти. Его собеседниками и друзьями чаще всего становятся деревья, небо, заря, он чувствует душу животных, наделяет собаку и корову материнскими чувствами, изображает страдания раненой лисицы.

Однако не только тихие радости свойственны ему. Он натура страстная, способная забыться, «зацеловать допьяна», «измять, как цвет», любимую, страстно ревновать.

В стихотворении 1915 года «В том краю, где желтая крапива…» впервые проявляется двойственность образа лирического героя, который чувствует, что чистота не спасет его, что впереди у него - страшный путь убийцы, которого «поведут с веревкою на шее полюбить тоску». Что приведет его на этот путь? Вероятно, судьба, потому что от его деревни «пролегла песчаная дорога до сибирских гор», а если дорога есть, то пройти по ней придется неизбежно.

В стихотворении 1916 года «Устал я жить в родном краю…» снова звучит мотив обреченности героя на преступление и страдания. Его судьба – стать «бродягою и вором», ожидает его предательство друга («…друг любимый на меня наточит нож за голенище») и измена любимой («…и та, чье имя берегу, меня прогонит от порога»). Боль и отчаяние приведут его к страшному исходу – самоубийству («…на рукаве своем повешусь») и посмертному позору («…и необмытого меня под лай собачий похоронят»).

В стихотворении 1917 года «Свищет ветер под крутым забором…» он снова предрекает свою судьбу: «Знаю я, что пьяницей и вором век свой доживу» (поразительно здесь слово «доживу», в котором есть ощущение смерти, предела). Горькое состояние души подкреплено картиной природы, пронизанной страшным холодом тоски: «…ветер…на погосте пляшет трепака». Эта буйная, бешеная пляска ветра на могилах рождает ощущение непобедимой стихии жизни, влекущей человека по пути страданий, боли, греха.

И снова возникает вопрос: а почему вчерашний светлый юноша – пастух обречен на такой горький и страшный путь? Вероятно, такова судьба русского человека, есть в русской жизни та смертная тоска, которая и приводит на путь бродяжничества, преступления, одиночества, позора и страдания.

В стихах этого периода есть мотив грусти по себе – юному и свежему и понимание того, что возвращение к себе прошлому невозможно. Тихая тоска звучит в словах, сказанных о прекрасном сне, в котором герой видит себя «нежным отроком»: «Научи, чтоб можно было никогда не просыпаться». Грусть, скука, тоска, печаль – вот слова, передающие эмоциональное состояние героя в стихах этого периода. К ощущению тоски добавляется тягостное ощущение ненужности себя как поэта («Проплясал, проплакал дождь осенний…»).

Однако в стихотворениях 1917-1918 года эта обостренная мрачность исчезает. Поэт приветствует «революцию на земле и на небесах», бодро шагает под марш, который играет «солнце-барабан». («Небесный барабанщик», 1918). Но революционная тема для Есенина определяющей не становится.

В стихотворениях 1919 года впервые появляется образ «хулигана», в котором словно слиты мотивы дерзости и тоски, бесшабашной удали и горечи. Эти стихи наполнены образами осени – не просто как времени года, но как этапа человеческой жизни, идущей к закату. Мотив скорой смерти в стихах этого периода встречается довольно часто: луна похожа на деревянные часы, которые скоро «прохрипят мой двенадцатый час», у ветра панихидный напев. Даже в привычной картине жатвы поэту видится страшная жестокость: «Режет серп тяжелые колосья, как под горло режут лебедей», снопы по полю лежат, словно желтые трупы. А колосья из снопов выбивают, «словно кости из худых телес», отдавая их потом страшной «людоедке-мельнице». И эти страдания зерна отравляют людей злобой.

Еще один важный мотив, характерный для этого периода, – мотив неприятия города, городской культуры. Насколько богаты у Есенина деревенские пейзажи, настолько практически нет картин города. Есть лишь мрачные штрихи – «скелеты домов», кабаки, фонарь отражает в черной луже «безгубую голову». Поле давится телеграфными столбами, «каменные руки шоссе» сдавили деревню за шею, «смирительной рубашкой» бетона взята в плен природа - город начал наступление на деревню.

Особенно выразительна и горька картина из стихотворения «Сорокоуст», где паровоз - «стальной конь», уродливый и могучий в своем уродстве, бежит по степям «на лапах чугунных», «железной ноздрей храпя». А вслед за ним несется «красногривый жеребенок», который рядом с железным чудовищем выглядит одновременно беззащитным и прекрасным.

Он несется, «как на празднике отчаянных гонок, тонкие ноги закидывая к голове». Контраст железного и живого, темного и красного, «тонких ног» и «чугунных лап» настолько выразителен, что не оставляет никакой надежды коню живому. Однако смысл контраста глубже, чем просто противопоставление живого и механического. Противостоят друг другу два мира и два времени. Поезд бежит по степям (степь – пустынное, выжженное, мертвое), а жеребенок скачет «по большой траве» (трава – живое, свежее, прохладное). Один мир – пустынный, мертвый, другой – живой, радостный. Бег коня словно стремится вернуть время, когда ценили красоту и свободу, но эти попытки обречены: «… живых коней победила стальная конница». Эта потеря горька и невозвратна, и ее переживает и природа («…головой размозжась о плетень, облилась кровью ягод рябина»), и человек («…соломой пропахший мужик захлебнулся лихой самогонкой»). От «Сорокоуста» нить тянется к одному из самых отчаянных и мрачных циклов, носящему название «Москва кабацкая».

В пьяной тоске стихов «Москвы кабацкой» звучит острый мотив обреченности: «На московских изогнутых улицах умереть, знать, судил мне Бог». Но эта обреченность – не только в предчувствии смерти, а еще и в ощущении безвозвратной оторванности от родного, когда-то любимого мира, в который уже не вернуться, который нет больше сил любить: «Нет любви ни к деревне, ни к городу», «Да! Теперь решено. Без возврата / Я покинул родные поля», «Низкий дом без меня ссутулится, / Старый пес мой давно издох», «Что-то всеми навек утрачено», «Полюбил я носить в легком теле / Тихий свет и покой мертвеца», «Мне не жаль вас, прошедшие годы, - / Ничего не хочу вернуть». Все эти строки написаны человеком, утратившим корни, которыми душа прирастает к жизни. И сохнет человек, словно дерево без корней, черствеет душой, теряя способность радоваться и страдать. Цинизм, грубость, жестокость к себе самому и другим звучат в «любовных» стихах «Москвы кабацкой», если, конечно, можно назвать их любовными. В них – равнодушие, стремление забыться, пьяные слезы, пьяный «выверт», когда герой говорит, что «бутылок рать» на его столе собрана лишь ради одного: «Я собираю пробки - / Душу мою затыкать». В них женщина именуется презрительно и грубо – «сукой», «выдрою», «стервою» – и тут же звучит пронзительная пьяная тоска: «Дорогая, я плачу, / Прости…прости…». В этих стихах любви нет, а есть страшная безысходность: «Наша жизнь – простыня да кровать. / Наша жизнь – поцелуй да в омут». (Цитаты взяты из стихотворений 1919 – 1923 годов).

Мучительны и страшны мотивы безумия, звучащие в стихотворении «Черный человек» (1925). Острая неудовлетворенность самим собой и собственной жизнью воплощается в откровенных саморазоблачениях. Фальшь «изломанных и лживых жестов» человека, называвшего «какую-то женщину сорока с лишним лет» «скверной девочкой и своею милою», бездарность стихов – «дохлой и томной лирики» - противопоставлена настойчиво повторяющемуся образу мальчика, «желтоволосого, с голубыми глазами», жившего когда-то «в одном селе, может, в Калуге, а может, в Рязани». Традиционно образ «черного человека» в литературе связан с соблазном и предвестием гибели. У Есенина «черный человек» – это второе «я», та страшная правда, выдержать которую человеческой душе не под силу.

В стихотворении 1924 года «Письмо к женщине» сделана попытка ответить на вопрос, о том, что же разрушило жизнь, что привело героя в кабак, к пьяным скандалам и тоске. Ответ однозначен: «…с того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий». Эти строки в стихотворении повторены дважды (для Есенина это характерный прием – повтор значимых в смысловом плане строк и даже строф, встречающийся, например, в «Черном человеке»).

Робкая надежда на то, что все-таки удастся попытка вернуться к своему деревенскому миру, возродиться, обрести былую чистоту и радость жизни, звучащая в некоторых стихах этого периода («Письмо к матери»), обрывается резко и безжалостно. Сюжет «возвращения блудного сына» не состоялся, ему в деревне никто не рад, жизнь деревенская изменилась, он «всем чужой», да и ему все чуждо. Попытки измениться и приспособиться к жизни в новом мире обречены.

Вообще в стихах этого периода (1924-1925) есть один достаточно часто повторяющийся мотив – мотив непонимания современной жизни, воплощенный в признании героя в том, что он не знает и не понимает главной, как ему кажется, книги нового времени – «Капитала». То он уговаривает себя: «Давай, Сергей, за Маркса тихо сядем, понюхаем премудрость скучных строк», то язвительно заявляет: «Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал», то вдруг находит в «Капитале» созвучную своей душе мысль о том, что «для поэтов – свой закон», и сердце бьется в наивной надежде: «Достаточно попасть на строчку, и вдруг – понятен «Капитал». Однако, увы, это лишь минутное ощущение. «Капитал», как и современная жизнь, малопонятны.

И вдруг в сумятице и неразберихе звучат прекрасные и нежные строки «Персидских мотивов», где образы русской земли странно вплетаются в сложные узоры ритмического рисунка, похожего на восточную вязь. Вспомним стихотворение «Шаганэ ты моя Шаганэ». Причудливый ритм напоминает узоры восточного орнамента или буквенную вязь старинных магометанских книг. Первая строфа как бы задает узор: каждая последующая строфа будет начинаться строчкой из первой, в каждой строфе повторяется дважды – в начале и в конце – одна и та же строчка. Эта восточная сложная изысканность странно и в то же время органично соединяется с образами Севера, поля, «волнистой ржи при луне», «рязанских раздолий», огромной луны, далекой и прекрасной девушки. Восточные напевы, ароматы, прелесть персидской красавицы не в силах заглушить в душе образ далекого синего края – собачьего лая при луне, звона тальянки. И в далекой стране моря, роз, соловьев остается «песенка про Русь», сложенная странным поэтом, так и не сумевшим до конца отдаться прелести чужой земли, действительно богатой и прекрасной.

В последних стихах Есенина, стихах 1925 года, нет больше злого отчаяния и кабацкой тоски. В основном эти стихи напоены тихой грустью, в которой сквозит светлая печаль:

Видно, так заведено навеки –

К тридцати годам перебесясь,

Все сильней, прожженные калеки,

С жизнью мы удерживаем связь.

Былая жизнь представляется в образе бешеной тройки, которая «прокатилась на всю страну», «напылила» и «накопытила». Усталая душа пытается «разобраться во всем, что видели», простить обидчиков и себя… Человеческая мудрость – в добре ко всем и каждому, и поэтому поэт говорит: «Каждый труд благослови, удача!» - и еще более пронзительное: «Эту жизнь за все благодарю».

Однако в этих стихах нет окончательного примирения с собой. В них звучит мотив безысходности, воплощенный в образах тройки, пронесшейся мимо, безумной песни «под тальянку», снежного савана.

Последнее стихотворение поэта, написанное кровью из разрезанных вен в номере гостиницы «Англетер», звучит тоскливо и обреченно: «В этой жизни умереть не ново, / Но и жить, конечно, не новей».

Лирический герой поэзии Есенина – герой трагический. Внутренние противоречия его личности усугубляются противоречиями времени. И все же мир его поэзии удивительно светлый, пронзительно живой. Его по праву называют русским национальным поэтом, и не только потому, что он воспел в своих стихах Россию так живо, так ярко, как никто, но еще и потому, что создал поэтическую историю русской живой души, противоречивой, сложной, мучительной. Современник вспоминает, что по дороге на Ваганьковское кладбище гроб с телом Есенина обнесли вокруг памятника Пушкину. «Мы знали, что делали», - говорит автор воспоминаний. Никто из русских поэтов двадцатого века не был удостоен такой чести.

Тема Родины в поэзии Есенина (материалы для сочинения).. Поэт писал: «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины – основное в моем творчестве».

В стихах Есенина родина – это русская природа во всей ее трогательной простоте и неброской, неяркой красоте. Мир лесов, полей, дубрав, рощ, пашен, лугов, холмов, перелесков, прудов, рек, ручьев, населенный птицами и зверьем, поросший деревьями, травами – вот есенинская родина. В этом мире пахнет ландышами, «яблоками и медом», прелью, «вербой и смолой», «рыхлыми драченами» и квасом, а порою дегтем и мужицким потом.

Его поэзия – своеобразная энциклопедия среднерусской природы. Нет, кажется, на русской земле такого дерева, нет такого цветка, которые бы не были воспеты им, нет такой птахи, чей голос бы не звучал в его стихах. В них «сыплет черемуха снегом», «спит ковыль», березки «глядятся в пруд или стоят, «как большие свечки», «роса блестит на крапиве», «по-осеннему кычет сова», «Ходят грачи в полосе», тенькает синица, трещат сороки. Эти прекрасно знакомые каждому картины родной природы у Есенина живые: в каждом цветке, в каждом деревце живет душа России.

Характеристики

Список файлов сочинения