3671-1 (634830), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Будучи в доме священника, в кабинете хозяина, Гоголь по своей всегдашней привычке рассматривал его библиотеку. Увидев свои книги, он воскликнул чуть ли не с испугом: "Как! И эти несчастные попали в вашу библиотеку!" "Это было именно то время, - поясняет отец Иоанн, - когда он раскаивался во всем, что им было написано" .
В конце июня - начале июля (н. ст.) 1845 года разразился кризис. Как бы предчувствуя смерть, Гоголь пишет духовное завещание, впоследствии включенное в книгу "Выбранные места из переписки с друзьями", и сжигает рукопись второго тома. О самом сожжении мы почти не имеем других сведений, кроме сообщенных Гоголем в последнем из "Четырех писем к разным лицам по поводу "Мертвых душ", напечатанных в той же книге: "Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу".
В этом же письме Гоголь указал и на причины сожжения: "Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу... Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого".
Была ли сожженная рукопись законченной? По-видимому, нет. Автор хорошо знакомого исследователям дневника о пребывании Гоголя в Одессе, долгое время считавшаяся неизвестной (на самом деле - Екатерина Александровна Хитрово), передает разговор одной дамы с Гоголем (в январе 1851 года), спросившей его, скоро ли выйдет окончание "Мертвых душ". На что он ответил: "Я думаю - через год". - "Так они не сожжены?" - "Ведь это только начало было..." .
Академик Николай Тихонравов приурочивает сожжение второго тома к началу июля 1845 года. Основанием для этого служат прежде всего слова самого Гоголя: "Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее". Этим же временем датирует Тихонравов и "Завещание" Гоголя, составленное, по собственному признанию писателя, в тот момент, когда он был тяжело болен и смерть была уже близка.
В несомненной связи с сожжением второго тома и написанием "Завещания" находится и попытка Гоголя в конце июня - начале июля (н. ст.) 1845 года оставить литературное поприще и поступить в монастырь. Об этом рассказывает в своих записках Марфа Степановна Сабинина - дочь веймарского православного священника Стефана Сабинина.
"17 (29) июня ... Узнали, что приехали и были у отца Николай Васильевич Гоголь и граф Александр Петрович Толстой. На другой день они пришли к отцу, и я в первый и последний раз видела знаменитого писателя. Он был небольшого роста и очень худощав; его узкая голова имела своеобразную форму - френолог бы сказал, что выдаются религиозность и упрямство. Светлые волосы висели прямыми прядями вокруг головы. Лоб его, как будто подавшийся назад, всего больше выступал над глазами, которые были длинноватые и зорко смотрели; нос сгорбленный, очень длинный и худой, а тонкие губы имели сатирическую улыбку. Гоголь был очень нервный, движения его были живые и угловатые, и он не сидел долго на одном месте: встанет, скажет что-нибудь, пройдется несколько раз по комнате и опять сядет. Он приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом о своем желании поступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствием которого было ипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил не принимать окончательного решения. Вообще Гоголь мало говорил, оживлялся только когда говорил, а то все сидел в раздумье. Он попросил меня сыграть ему Шопена; помню только, что я играла ему. Моей матери он подарил хромолитографию - вид Брюлевской террасы ; она наклеила этот вид в свой альбом и попросила Гоголя подписаться под ним. Он долго ходил по комнате, наконец сел к столу и написал: "Совсем забыл свою фамилию; кажется, был когда-то Гоголем". Он исповедовался вечером накануне своего отъезда, и исповедь его длилась очень долго. После Святого Причастия он и его спутник сейчас же отправились в дальнейший путь в Россию, пробыв в Веймаре пять дней" .
Почему именно к протоиерею Стефану Сабинину обратился Гоголь по такому важному для себя вопросу? Разумеется, круг русских православных священников в Европе был довольно ограничен, но у Гоголя были, видимо, и особые причины для этого.
Незаурядная личность отца Стефана, человека огромной эрудиции, была широко известна как в Европе, где он прожил большую часть жизни, так и в России, связь с которой у него никогда не прерывалась.
Стефан Карпович Сабинин происходил из рода Сусаниных (его предок женился на дочери русского национального героя Ивана Сусанина Антониде). Он родился в 1789 году в семье бедного дьячка села Болота Воронежской губернии; окончил местное Духовное училище и гимназию, позднее преподавал в ней иностранные и древние языки (имея к ним исключительную способность), а после окончания курса в Петербургской Духовной академии был оставлен в ней. В 1823 году Сабинин получил место священника при русской дипломатической миссии в Копенгагене и более четырнадцати лет прожил в Дании. Круг его занятий был необычайно широк: богословие, история, археология, филология. Он перевел Библию на русский язык со своими комментариями, составил первый в России Библейский лексикон (как и многие другие сочинения и переводы Сабинина, этот труд остался в рукописи и, очевидно, утрачен), написал исландскую грамматику и несколько работ по сагам, печатал статьи по русской филологии и русским древностям в отечественных журналах и исторических сборниках, издаваемых профессором Московского университета Михаилом Погодиным. Постоянный корреспондент Петербургской Духовной академии, действительный член Королевского Общества северных антиквариев, Общества истории и древностей российских и ряда других, протоиерей Стефан Сабинин состоял в переписке со многими учеными и литераторами: князем Владимиром Одоевским, профессорами Шевыревым, Погодиным, Бодянским, Срезневским, чешскими славистами Вацлавом Ганкой и Павлом Шафариком.
В 1837 году отец Стефан был переведен в Веймар и назначен духовником гросгерцогини Марии Павловны (старшей сестры Императора Николая Павловича). Он стал настоятелем русской православной домовой церкви Святой Марии Магдалины. В Веймаре у него останавливались многие деятели русской культуры: Михаил Погодин, Степан Шевырев, князь Петр Вяземский, известный духовный писатель и ревнитель Православия Андрей Муравьев, пианист и композитор Антон Рубинштейн и другие. Следует особо подчеркнуть общение отца Стефана с людьми из ближайшего окружения Гоголя: Шевыревым, Погодиным, Бодянским. Учитывая все это, нетрудно понять причины обращения к нему Гоголя.
Вполне подходила отцу Стефану и его жена Александра Тимофеевна, дочь петербургского протоиерея Тимофея Вещезерова. Старшая дочь Марфа писала о матери в своих записках: "Отец мой научил ее немецкому, датскому и французскому языкам, и, кроме того, она, из желания помогать мужу, сама изучила древние латинский, греческий, еврейский и другие языки, так что все его сочинения и переводы переписывала всегда она". Александра Тимофеевна и сама занималась переводами, в частности, перевела в стихах "Торквато Тассо" Гете. К тому же она имела незаурядный талант живописца и за одну из своих картин получила медаль Академии художеств.
Дом Сабининых в Веймаре был своеобразным культурным центром: здесь бывали едва ли не все проезжавшие по Германии путешественники-соотечественники - ученые, писатели, композиторы. Погодин оставил описание своей первой встречи с этим семейством: "...жена со старшей дочерью писали картину масляными красками, которая с честию могла бы занять место в академическом классе; другая твердила урок на фортепиано, какую-то сонату Моцарта, сыновья сидели за латинскими авторами, а отец читал католический журнал. Столько образованности, любознательности, вкуса нашел я во всем семействе, сколько мудрено найти у какого-нибудь русского князя или графа..." .
У Сабининых было одиннадцать детей, и все они отличались разнообразными талантами. Но, пожалуй, наиболее выделялась Марфа Степановна, автор цитированных записок - одна из замечательных русских женщин ХIХ века. Она обладала великолепным голосом и музыкальными способностями, позволившими ей в двенадцать лет стать членом музыкального кружка, основанного в Веймаре Великой княгиней Марией Александровной. Юная Марфа брала уроки у лучших немецких профессоров, участвовала в благотворительных концертах и даже составила свой собственный хор. Успехи ее были столь поразительны, что Ференц Лист предложил заниматься с ней. Великий композитор был близок с семьей Сабининых, а Марфа (виртуозная пианистка) стала лучшей его ученицей. Впоследствии она писала о Листе: "Самый гениальный и бескорыстный человек, какого я знала".
В 1857 году Марфа вместе с матерью впервые поехала в Россию. В Москве и Петербурге она дала несколько концертов, имевших блестящий успех. В 1860 году Императрица Мария Александровна пригласила Сабинину (через фрейлину Анну Федоровну Тютчеву, дочь поэта) преподавательницей музыки и воспитательницей к своей дочери, Великой княжне Марии Александровне. Марфа Степановна пробыла при дворе восемь лет, часто играла во дворце, но была лишена возможности выступать с публичными концертами: ее артистическая карьера была навсегда окончена.
Полнее всего личность Марфы Степановны выразилась в ее общественном служении. Вместе со своей подругой баронессой Марией Петровной Фредерикс Сабинина была одной из основательниц Общества Красного Креста в России (первые годы оно носило название "Общество попечения о раненых и больных воинах"). Обе были избраны пожизненно почетными членами Общества. Во время франко-прусской войны 1870 - 1871 годов и освободительных войн балканских народов против турецкого ига Марфа Степановна организовывала лазареты, эвакуацию раненых. Ее подвижническая деятельность проходила как за границей (Германия, Франция, Сербия, Румыния), так и в России (Петербург, Крым). В мирное время она также занималась устройством больниц; став монахиней, возглавляла общину сестер милосердия Святого Благовещения в Крыму. В 1876 году перед отъездом в Сербию епископ Таврический Гурий (Карпов) возложил на нее настоятельский крест. Сабинина была награждена многими орденами и медалями. Последние годы она провела уединенно в Крыму: рисовала, занималась музыкой, писала свои мемуары.
Записки Марфы Сабининой опубликованы в "Русском Архиве" в 1900 - 1902 годах. К написанию их ее побуждал сам издатель и редактор журнала Петр Бартенев, что явствует из письма Сабининой к нему в мае 1891 года (ныне хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства): "За добрую память благодарю душевно, счастливое Веймарское время незабвенно в моей памяти... Если я буду в силах писать, услышите обо мне" .
В основу записок Сабининой положены дневниковые записи, а они как источник предпочтительнее мемуаров, написанных много лет спустя. Хотя Марфе во время ее первой (и единственной) встречи с Гоголем было только четырнадцать лет, мы можем отнестись к ее воспоминаниям с полным доверием. Необыкновенно ярок и психологически убедителен оставленный ею портрет Гоголя. Манера его поведения, о которой говорит Сабинина, отмечалась и другими мемуаристами, в частности тем же протоиереем Иоанном Базаровым: "Случалось потом мне и еще встречать его (Гоголя. - В.В.) у Жуковского, но он был мрачен, почти ничего не говорил и больше ходил по комнате, слушая наши разговоры". Запись в альбом матери: "...кажется, был когда-то Гоголем" - заставляет вспомнить осуждение писателем своих сочинений в библиотеке отца Иоанна Базарова - Гоголь как бы видит себя уже монахом.
В дневниковой записи Марфы Сабининой есть и неточность. По ее словам, Гоголь и его спутник отправились из Веймара в Россию. На самом деле Гоголь держал путь в Берлин и по дороге туда заехал в Галле, чтобы встретиться с местным врачом, как советовал ему отец Стефан. Это следует из письма Гоголя к Жуковскому от 14 июля (н. ст.) 1845 года: "Для душевного моего спокойствия оказалось мне нужным отговеть в Веймаре. Граф Толстой также говел вместе со мною. Добрый веймарский священник советовал мне убедительно посоветоваться еще на дороге с знаменитым доктором в Галле, Крукенбергом". О пребывании в Веймаре и о "тамошнем очень добром священнике нашем" Гоголь сообщает и в письме к Николаю Языкову от 25 июля (н. ст.) того же года.
Отзвук поездки в Веймар можно найти в письме Гоголя "Нужно проездиться по России", вошедшем в книгу "Выбранные места из переписки с друзьями" и адресованном графу Толстому, чьи душевные устремления также были направлены к монашеству: "Нет выше званья, как монашеское, и да сподобит нас Бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышленье мне в радость. Но без зова Божьего этого не сделать. Чтобы приобресть право удалиться от мира, нужно уметь распроститься с миром... Нет, для вас так же, как и для меня, заперты двери желанной обители. Монастырь ваш - Россия!"
По словам Жуковского, настоящим призванием Гоголя было монашество. "Я уверен, - писал Жуковский Плетневу в марте 1852 года из Бадена, получив известие о смерти Гоголя, - что если бы он не начал свои "Мертвые Души", которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы стал монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно" .
Последнее десятилетие жизни Гоголя проходит под знаком все усиливающейся тяги к иночеству. Не давая монашеских обетов целомудрия, нестяжания и послушания, он воплощал их в своем образе жизни. "Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнего мира". Гоголь не имел своего дома и жил у друзей, - сегодня у одного, завтра у другого. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался нищим, - помогая при этом бедным студентам из средств, полученных за издание своих сочинений. Оставшееся после смерти Гоголя личное его имущество состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей - а между тем созданный им фонд "на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством", составлял более двух с половиной тысяч рублей.
Современники не оставили никаких свидетельств о близких отношениях Гоголя с какой-либо женщиной. О его церковном отношении к послушанию говорит тот поразительный факт, что он по совету своего духовного отца сжег главы незаконченного труда и практически отказался от художественного творчества. О том, насколько труден этот шаг был для Гоголя, можно судить по его признанию в "Авторской исповеди": "Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего".
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
