2755-1 (634688), страница 3
Текст из файла (страница 3)
«Когда буржуазия испугалась народа и повернула к поддержке всякого рода средневековья против народа — пишет Ленин,— она объявила божьим делом «эгоизм», обогащение, шовинистическую внешнюю политику и т. п.». Иначе говоря, русская буржуазия, в том числе и «либеральные» кадеты, окончательно повернули в сторону самой темной и агрессивной реакции и стали «проповедовать народу — вместе с Антонием Волынским — «покаяние»... «смирение»... «послушание»... борьбу с «легионом бесов, вошедших в гигантское тело России».
А для тех, кто не хочет идти по этому пути, предлагались более реальные средства. «Русские граждане должны, — цитирует Ленин одного из авторов «Вех», — благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас... от ярости народной».
И именно в этой апелляции к тюрьмам и штыкам Ленин видит «откровенное» выражение «действительной сущности политики» русской буржуазии «за всю полосу 1905—1909 годов»; это — «весь дух действительной политики русских либералов и русских кадетов».
Таким образом, вовсе не пассивным «страхом» и также не просто «религиозно-слащавой мечтой» ответила русская буржуазия на революцию. Она ответила и вполне реальными делами: единением вокруг царских штыков; благословением «обогащения и эгоизма» как «божьего дела»; яростной «борьбой с идейными основами всего миросозерцания русской (и международной) демократии»; «шовинистической внешней политикой»... Сама «религиозно-слащавая мечта» символистов имела в этих условиях вполне реальный боевой смысл: это была одна из форм проповеди всенародного «покаяния и смирения».
Так, говоря словами Ленина, «систематическая боязнь народа и народного движения» привела буржуазию к «систематической борьбе» с ним. И поэтому-то «Вехи» и являются «энциклопедией по вопросам философии, религии, политики, публицистики..., знамением времени»; знаменем буржуазии, вступившей в решительную и непримиримую борьбу с демократией и революцией.
О том, что русская буржуазия, опасаясь народного движеняя и прежде всего рабочего класса, не просто предавалась расслабляющей и пассивной «философии страха», но наоборот, во всех областях создавала свою активную, противоборствовавшую демократии и революции, политику и идеологию, Ленин пишет и во многих позднейших работах. Так, например, в 1913 году, в статье по национальному вопросу, читаем: «Теперь буржуазия боится рабочих, ищет союза с Пуришкевичами, с реакцией, предает демократизм, отстаивает угнетение или неравноправность наций, развращает рабочих националистическими лозунгами».
Да и сами символисты в своих программных декларациях в «Новом пути» и «Весах», в многочисленных статьях постоянно провозглашают себя представителями высших достижений человеческой культуры, за которыми — будущее. Недаром Плеханов иронически отмечает, что Мережковский, Гиппиус и Философов в одной своей немецкой книге 1908 года «скромно сообщают Европе о том, что русские декаденты достигли высочайших вершин мировой культуры». Это, несомненно, очень мало похоже на голос людей, только «напуганных», сплошных пессимистов.
Важнейшим свидетельством взглядов и тактики русской буржуазии того времени являются еще два источника: произведения писателей-реалистов и высказывания «столпов» русского капитализма.
В «Фоме Гордееве» (1898), как известно, рисуются типичные представители русской буржуазии 90-х годов. М. Горький великолепно их знал, имел редкую возможность изучить их, в частности, во время Нижегородской всероссийской промышленно-художественной выставки 1896 года. И вот перед нами центральный образ романа — Яков Маякин.
Как же осмысливает Маякин положение страны и свое место в ней? Как оценивает буржуазию, дворянство, демократию, будущее России?
В речи на банкете перед «именитыми» людьми Маякин с насмешкой говорит, что «в газетах про купечество то и дело пишут, что мы-де с культурой не знакомы». Но по его «разысканию», наоборот, — «мы-то и имеем в себе настоящий культ к жизни, т. е. обожание жизни». И он предлагает тост «за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество», видя в них «первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды, людей, которые все сделали и все могут сделать».
Беда, однако, в том, объясняет в другом месте Маякин, что «жизнью командуют, устраивают ее... дворяне, чиновники и всякие другие — не наши люди. От них и законы, и газеты, и науки — все от них». А вот купечество «до сего дня голоса не имеет» и поэтому по-настоящему «рук приложить к жизни не может».
В чем же выход? Господствующие дворяне «развели паршь в жизни, жизнь засорили, испортили»: они совершенно бессильны. А с другой стороны, в этой «засоренной» жизни появились «люди умствующие», «нигилисты», люди, «полагающие про себя, будто они — все могут и сотворены для полного распоряжения жизнью». Это Маякин говорит, разумеется, о революционной демократии. Но эти люди, по мнению Маякина, как м дворяне, никакого «строительного духа» не имеют; это «нарывы на теле России», «шибздики». «Мне бы их — я бы им указал дело... В пустыни! В пустынные места — шагом марш!.. Ну-ка, вы, умники, устройте-ка жизнь по своему характеру! Ну-ка».
Как же все-таки рвущиеся к власти Маякины надеются получить ее? Ведь демократию, как и дворянство, они полностью отрицают. И вот какая возникает в этих условиях политическая программа. Покуда «мы станем в сторонке и будем до поры до времени смотреть, как всякая гниль плодится и чуждого нам человека душит. Ему с ней не сладить, средств у него нет». И неизбежно поэтому, полагает Маякин, придет время, когда обратятся к буржуазии: «Пожалуйста, господа, помогите». А «тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь... Тогда государь император узрит светлыми очами, кто есть ему верные слуги...».
Так в типическом горьковском буржуа 90-х годов не оказывается и тени «страха» и «пессимизма». Но зато есть глубочайшая уверенность в неизбежном буржуазном ренессансе, достигаемом мирным путем, без всяких революций и в союзе с монархом; есть непримиримая ненависть к демократии, с которой Маякины уже тогда, подобно позднейшим «веховцам», предлагают расправиться посредством тюрем и лагерей; есть непоколебимая убежденность в своих силах и в своей «культуре».
В 1896 году и Куприн создает образ капиталиста, акционера крупнейшего металлургического завода Квашнина («Молох»). И вот в кратких словах его философия, полностью, по существу, совпадающая с маякинской, хотя и выраженная несколько более модным, ницшеанским языком. «Держите высоко наше знамя, — обращается Квашнин к своим «ближайшим сотрудникам и товарищам». — Не забывайте, что мы соль земли, что нам принадлежит будущее... Не мы ли опутали весь земной шар сетью железных дорог? Не мы ли разверзаем недра земли?.. Не мы ли, исполняя силой нашего гения почти невероятные предприятия, приводим в движение тысячемиллионные капиталы?.. Знайте, господа, что премудрая природа тратит свои творческие силы на создание целой нации, чтобы из нее вылепить два или три десятка избранников. Имейте же смелость и силу быть этими избранниками».
В 1906 году в пьесе «Враги» Горький рисует буржуазию более позднего времени, когда революционное движение действительно получило уже широкий размах. Каково же умонастроение буржуазии, ее поведение в это время?
Захара Бардина братья Скроботовы презрительно третируют как «либерала», представителя «нежизнеспособной России», представителя слабых людей, которые «ничего не понимают, ничего не умеют делать... бродят, мечтают, говорят...» Сравнительно со Скроботовыми, Бардин и в самом деле — мягкий, либеральный человек. «Грубой натяжкой» называет он мнение Николая, что в стране развернулась «не борьба классов, а борьба рас — белой и черной». Он понимает также, что с господствующей властью дело обстоит неладно: «Удивительно тупы эти господа представители закона».
И все же, при всем своем либерализме, Бардин твердо убежден, что именно буржуазия — цвет страны: «культурные люди, мы создали науку, искусство». Рабочих же, мечтающих о равенстве, надо еще воспитать и поучить: «сначала — будьте людьми, приобщитесь к культуре... потом будем говорить о равенстве». А когда на фабрике развертываются серьезные события и Скроботовы в борьбе с рабочими прибегают к военной силе, Бардин соглашается: «Что же делать? Если нападают, — надо защищаться».
Так в лице Бардина намечает Горький путь поправения либеральной буржуазии, тот путь, который приводит их в период реакции к «благословению» царских штыков и тюрем.
Что же касается братьев Скроботовых, то они, законченные представители «твердолобой» буржуазии, с начала и до конца откровенно агрессивны. Себя («фабрикантов») они объявляют людьми «принципа», «культуры», а рабочих считают нужным держать так, чтоб «никто не пищал». Рабочие вообще, с их точки зрения, «ничего, кроме разрушения, не несут». И хотя в создавшихся условиях, полагают они, «социализм — очень опасное явление», но именно поэтому необходимо действовать. Самое слово «добро» они объясняют так: «делай дело». И вот их реальная программа: в ответ на призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» надо выдвинуть «другой клич: «Культурные люди всех стран, соединяйтесь!» Пора кричать это, пора!» Потому что «идет, движимый жадностью, варвар, чтобы растоптать плоды тысячелетних трудов человечества».
В реальной русской действительности начала XX века Скроботовы и подлинно так думали и действовали. И это подтверждается историческими фактами.
В самом деле: начиная с 90-х годов русская буржуазия беспрерывно организовывалась, образуя мощнейшие «союзы», поддерживаемые властью и неустанно боровшиеся, в первую очередь, с социально-экономическими требованиями рабочих. Несколько позднее, в эпоху Дум, не пользуясь популярностью среди выборщиков, постоянно находясь в Думах в разительном меньшинстве, буржуазия, тем не менее, находила пути «внедумской» деятельности. И она решитально влияла на всю правительственную политику, привлекая на свою сторону виднейших сановников, получая через них государственные заказы, монополии, привилегии, уделяя и им часть доходов.
Этот непрерывный экономический, «деловой», а с ним и идеологический (в частности, политический) рост буржуазии, ее все укреплявшаяся убежденность в себе как в единственной материальной и культурной силе России особенно ярко сказались в возникшей в XX веке специальной ее печати. Вот как, например, в одном из новогодних номеров «Утра России», органе Рябушинокого, писалось об этом классе: «Мы, прозревающие высокую историческую миссию крепнущей ныне буржуазии, приветствуем здоровый, творческий эгоизм, стремление к личному, материальному совершенствованию, к материальному устроению... Этот созидательный эгоизм, эгоизм государства и эгоизм отдельной личности, входящей в состав государства, не что иное, как залог наших будущих побед новой сильной великой России над Россией сдавленных мечтаний, бесплодных стремлений, горьких неудач... По заложенным в недрах буржуазии духовным и материальным богатствам она уже и сейчас далеко оставила за собой вырождающееся дворянство и правящую судьбами страны бюрократию».
Яков Маякин сетовал в свое время: в театрах купечество изображают смешным, а ведь «и театришко-то мой!» Сейчас буржуазия прямо выставляет требование создать апологетическое буржуазное искусство и противовес дворянскому. «Если было оправдание и была даже поэзия у мира гербов и особняков, у мира героев и благородных, — читаем в том же «Утре России», — то разве новый мир, мир плебеев, мир разночинцев и купцов из мещан и крестьян, мир Лопахиных, что скупают «вишневые сады», не имеет оправдания? И разве нет поэзии, высокой поэзии в их жизни... даже в жизни рынка, даже в скучной жизни «амбаров»? Или нет неоспоримой моральной силы в деятельности этих людей... становящихся королями целых отраслей промышленности?».
Так постоянным мотив символистов, уверявших, что они представляют собой «вершины человеческой культуры», оказывается лозунгом тогдашней русской буржуазии, уверенной в своей силе, «духовном богатстве», будущем. Недаром тот же Рябушинский субсидировал «Весы».
Итак, мы видим, как неверно утверждение, что русская буржуазия рассматриваемого периода представляла собой класс даже просто физически «вырождающийся», а ее искусство — это искусство, выражающее только «страх», «безысходный пессимизм», «квиетизм». Такая точка зрения не соответствует реальной истории русской буржуазии и, в частности, отнюдь не исчерпывает эстетику и творчество символистов. Неверна такая точка зрения еще и потому, что упрощает важнейшее общеисторическое явление всего XX века: эпохальную борьбу двух культур. Если б все было так однозначно, как это предстает в охарактеризованной выше концепции, то, собственно, и серьезной борьбы не было бы. Борьба эта продолжается и сейчас и во все большем, мировом масштабе: борьба демократической и социалистической идеологии с самыми различными формами буржуазной упадочной идеологии — того, что справедливо называют «декадансом» в широком смысле слова.
Между тем, декаданс, как показывает развитие мировой и русской культуры, вовсе не означает обязательно «пессимизм», «страх». Самое гнусное проявление буржуазной идеологии в истории человечества — немецкий фашизм — несомненно представляет собой форму крайнего вырождения, подлинного декаданса. Но фашизм (в частности в своем «искусстве») был далек от страха и пессимизма. Он утверждал сильного и жизнерадостного молодчика, завоевателя типа ницшеанского «сверхчеловека». Да разве и в рассматриваемую эпоху мы не имели в России «оптимистических» формаций декаданса в «завоевателях» Гумилева, в поэзии Северянина, в «Санине» Арцыбашева?
Вырождающаяся буржуазная идеология всегда проявлялась, проявляется и сейчас, в самых различных формах: пессимизма и оптимизма; жизненной активности и ухода в «мечту», мистику; фатализма и индивидуалистического волюнтаризма. Нередко, к тому же, встречается противоречивое сплетение разнородных мотивов, смятенность чувств и мыслей (что имело место и у русских символистов).
Вот почему, анализируя проявления декадентской идеологии (в данном случае—символизма), мы не должны ее упрощать, представляя тем самым врага, по слову Ленина, односторонним и глупым.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
