56645 (632413), страница 4
Текст из файла (страница 4)
А.Медушевский: «Но смысл российской истории не может быть понят без реконструкции той целостности, которая существует в реальной жизни и часто теряется в исследованиях историков. Именно в этом широком значении Миронов и употребляет понятие социальной истории, интерпретируя ее как развитие инфраструктуры гражданского общества. Ведь процесс обновления не всегда имеет линейный характер, и лишь в длительной исторической перспективе содержание российской истории раскрывается как трудный путь к гражданскому обществу и правовому государству...».
Н.Куксанова: «Вот вам пример социальной целостности: семья. Миронов рассматривает ее в качестве первичной модели российского общества. Детство и юность, как правило, проходили в рамках составной отцовской семьи, складывавшейся из двух или более супружеских пар и являвшейся не только родственным, но и хозяйственным союзом. Такая семья представляла собой небольшое абсолютистское государство, монархом которого был самый опытный и старший по возрасту мужчина. Более чем неприхотливые условия детства, а затем и взрослой жизни порождали необыкновенную приспособляемость и терпение. Замедленность демократизации внутрисемейных отношений задержала разрушение монархической парадигмы в сознании народа, тормозила изменение политической структуры общества: привычку к насилию, освященную авторитетом старшинства, люди уносили из детства в большую жизнь - на службу в армию и учреждения, на заводы и фабрики. Патриархальная семья исчезла, но модель патриархально-авторитарных отношений до сих пор активно используется в государственной политике России».
М.Карпачев: «Во всех подобных случаях необходима корректность построений. Например: по оценкам Миронова, чем сильнее (до известных пределов, конечно) эксплуатировался русский крестьянин, тем лучше он начинал трудиться. Снижение же контроля народ немедленно использовал для развития праздности. Значит, самодержавие действительно руководствовалось в своей политике соображениями общего блага. Точно так же и крепостное право имело большой позитивный смысл. Доля истины в этих построениях, безусловно, есть. Но в обосновании этих тезисов автор не всегда аккуратен. Скажем, утверждения об увеличении числа праздничных дней к началу ХХ века до 140 в год и о непременном отказе крестьян от работы в эти дни страдают явным преувеличением. По свидетельству церковных авторов, крестьяне легко отказывались от отдыха в праздничные дни, если возникала такая необходимость. Рисковать урожаем мог только непутевый работник. Еще одним примером чрезмерного увлечения может служить заявление автора о том, что даже в первые годы советской власти крестьяне оставались "глубоко религиозными". Увы, достаточно взглянуть на бесчисленные руины разрушенных церквей, чтобы усомниться в таком утверждении. Конечно, выводы об уравнительных и антисобственнических наклонностях крестьян можно подкрепить определенным рядом свидетельств. Но есть не меньше сведений и о прямо противоположных настроениях народа».
П.Гейтрелл: «Итак, что же такое социальная история? Этот вопрос был остро поставлен как безотлагательный в британской историографии в последние годы. Как хорошо известно, современная социальная история является, по крайней мере частично, продуктом французской школы "Анналов", чьи представители были не удовлетворены тем, что при объяснении исторических изменений первое место отводилось политике (в особенности "высокой" политике). Но это было также результатом работы группы историков, ушедших от традиционного марксистского подхода, который объяснял историческое развитие с помощью грубой модели "базис-надстройка". Они предложили другое видение истории - сквозь призму опыта тех социальных групп, которые прежде считались маргинальными. Несколько позже, однако, социальные историки столкнулись с необходимостью ответить на вызов "культурной истории" в различных ее ипостасях. В частности, их спрашивали, существует ли вообще опыт, который может быть понят независимо от лингвистических или дискурсивных практик, которыми этот опыт описывали. Миронов, как мне кажется, и считает своей главной задачей обнаружить те социальные реальности и определить те социальные практики, которыми до настоящего времени пренебрегали или которые были неправильно истолкованы. Трудность здесь состоит в том, что в этом подходе не находится места для того взгляда, согласно которому, как выразился один западный исследователь, "сами по себе представления о социальном мире являются элементами социальной действительности". Другими словами, общество - не первично, а производно от представлений. Миронов стремится избежать этого редукционистского взгляда на историю (заменить историческую реальность представлениями) с помощью привлечения данных о самовосприятии и самоидентификации действующих лиц. Он уделяет значительное внимание культурным нормам и практикам, например, в исследовании отношения крестьянина к детям или при изучении мира отходников, в среде которых крестьянский менталитет преобладал. Но в его работе видна тенденция идентифицировать сложное мировоззрение крестьянина, в то время как, наверное, больше внимания следовало бы уделить тем способам, которыми менталитет крестьянства конструировался внешними наблюдателями в качестве средства кристаллизации их собственного чувства самоидентичности. Возьмем другой пример. Любое изучение преступления должно было бы начинаться с уяснения того, что сами по себе категории преступлений были продуктами представлений современников о преступлении и отражали озабоченность бюрократии, социальных работников, газетных редакторов и т.д. Тщетно я ожидал обсуждения того, как понятие преступления конструировалось современниками! Вместо этого Миронов ограничился анализом статистических данных о преступности. Главная моя мысль состоит в том, что в историческом исследовании следует уделять больше внимания тем способам, которыми современники представляли социальную действительность, а также тому, кто именно это делал и для какой цели. Когда можно говорить о "социальном" в предреволюционнной России? Как различные понятия "социального" борются друг с другом? Что современники считали социальными или общественными проблемами, каким образом некоторые явления стали признаваться и трактоваться в качестве предметов, заслуживающих научного исследования, социальной политики и наблюдения, какими критериями они руководствовались для отнесения тех или иных вопросов к актуальным, какие средства они предлагали для их решения и почему? Как "образованное общество" пришло к тому, чтобы осознать себя в качестве группы интересов, отделенной одновременно и от народа и от бюрократии? Насколько существенны были эти различия? Разумеется, чем больше людей вовлекалось в ту или иную общественную проблему, чем злободневнее им представлялась проблема, тем сильнее была оппозиция между образованным обществом (цензовым обществом) и народом».
С.Секиринский: «В условиях больших перемен перед профессиональными исследователями прошлого остро встают вопросы как об общественном признании их труда, так и вообще о критериях самоидентификации историка, границах и пограничных зонах его ремесла. Книга Миронова предлагает ответы и на эти внутрицеховые вопросы, во всяком случае, побуждает к разговору о них. И в этом смысле его работу можно рассматривать как своеобразную попытку синтеза высокой технологии профессиональной историографии с общественным амплуа исторической публицистики, сумевшей доказать свою социальную действенность на рубеже 1980-1990-х годов, когда ее основные лозунги, став до известной степени достоянием массового сознания, сыграли немалую роль в его развороте к новым ценностным ориентирам. Об этом вдохновившем его примере Миронов нигде не пишет прямо, но его "выдает" характерная для известного специалиста в области количественных методов исторического исследования "игра словами", которой он, по существу, определяет диапазон современного историка: от клиометрии до клиотерапии».
А.Шевырев: «Лучше всего Миронову удались статистические исследования. Он проявил незаурядную изобретательность в постановке вопросов, ответы на которые можно найти с помощью статистики, и в поиске неожиданных способов решения трудноразрешимых вопросов. Уже сами по себе эти числовые данные представляют собой прекрасный материал для размышлений над прошлым России...».
А.Куприянов: «Решая, например, вопрос о степени влияния церковных запретов на сексуальные отношения во время Великого поста, Миронов не просто исходит из констатации того, что колебания рождаемости через 9 месяцев служат "хорошим показателем" строгости соблюдения поста, но и вовлекает в анализ данные из современной демографии России, прибегает к сопоставлению данных о рождаемости по месяцам у представителей всех основных конфессий. Все это позволило ему получить достаточно точные данные о неуклонном снижении доли лиц, соблюдавших воздержание во время постов. Эти данные особенно ценны тем, что они точнее, чем какие-либо другие (например, рост числа осужденных за преступления против религии, рост числа разводов и др.), позволяют говорить о секуляризации общественного сознания».
Г.Фриз: «Но чем дальше мы уходим назад от Всероссийской переписи 1897 года, тем больше подозрений вызывают цифры. Множество факторов делало получение объективных и поддающихся проверке статистических сведений фактически невозможным. Особенной осторожности требует работа с длинными динамическими рядами. В некоторых случаях, например, в росте преступности или семейных тяжб и вообще в любом резком увеличении каких-то показателей на душу населения, может отражаться либо глубокое социальное изменение, либо явный рост численности чиновников, которые занимались этими проблемами. Не менее важен сам рост формальных административных и судебных учреждений. Например, новая судебная система, возникшая после судебной реформы 1864 года, способствовала развитию народного юридического сознания и, как жаловались современники, начиная с 1880-х годов вызвала резкое увеличение сутяжничества. Если объективная динамика какого-либо явления представляет важную величину, то не меньшее значение имеет и восприятие этого явления современниками, так как само восприятие - важная реальность, имеющая право на самостоятельное изучение».
М.Шиловский: «Актуально обращение Миронова именно к жанру социальной истории как интегратора исторических знаний вообще. Но в плане репрезентативности полученных результатов и распространения их на всю территорию Российской империи в разные периоды ее истории двухтомник Миронова близок к категории "обобщающих" трудов недавнего прошлого. Полагаю, что в принципе невозможно создание обобщающего труда в масштабах всей Российской империи даже по отдельным аспектам ее социальной истории в силу значительных различий, которые и сейчас наблюдаются между отдельными территориально-административными образованиями внутри крупных регионов. Можно говорить лишь о некоторых общих тенденциях развития и процессах, не более того».
Н.Романовский: «Интересно, что выделенные Мироновым константы российской истории, долговременные изменения и тенденции легко экстраполируются на современность. Такова, например, характеристика менталитета российских крестьян периода империи: "Они легко мирились с принуждением и регламентацией. Им были свойственны уравнительные тенденции при разделе, как общинного пирога, так и общинных повинностей. Они не любили значительную дифференциацию в чем бы то ни было. Они ориентировались на устоявшиеся авторитеты..." Показанный автором механизм подрыва авторитета венценосных супругов Николая II и Александры Федоровны сработал и против четы Горбачевых: отход от стереотипов патриархата наказуем. Современны и наблюдения о присущей православным русским трудовой этике: время - не деньги, а праздник, тем более что количество праздников и культура праздности в России говорят о том же. А прочитав авторские слова о том, что "по представлениям русских людей вплоть до XX века, кто контролирует, тот должен помогать, опекать и покровительствовать", ловишь себя на мысли: нет ли тут ошибки на целый век? До наших дней дожили и традиционные представления россиян о том, что свобода и "порядок" по существу несовместимы. Как пишет автор, в советской России во многих отношениях был воспроизведен социальный строй дореволюционной общины».
М.Карпачев: «Хороший историк умеет еще и утешить: движение нашего общества в сторону либеральных принципов, утверждает Миронов, необратимо. Кризисы же - дело временное, как показывает опыт российской истории - не более чем на 15-25 лет. Значит, большую часть нового смутного времени страна уже прошла и, надо полагать, скоро она с удвоенной силой возобновит сближение с благоустроенными государствами Запада. Неплохо было бы для полного успокоения привести доказательства такой цикличности, но надо все же признать, что оптимизм автора не наигран».
Г.Фриз: «Можно было бы поставить автору вопрос относительно его основополагающего предположения о "нормальности российского исторического процесса". Проблема здесь состоит не в том, чтобы утверждать некоторую самобытность России, а в том, что понятие нормальности находится в рискованной близости к абсолютизации и идеализации западноевропейских и американских стандартов политического и социального развития. Можно попасть в "западню" Фрэнсиса Фукуямы относительно "конца истории", радуясь по поводу необратимого поражения коммунизма и славного триумфа того, о чем американцы трубят как о демократии, свободном рынке и гражданском обществе. Точно так же, как постсоветская Россия страдает от своих собственных проблем, так и западные общества страдают (и все более и более будут это осознавать) от таких фундаментальных проблем, как плутократия в политике, как глобализация, уничтожающая все индивидуальное, местные и даже национальные права, как неолиберальная модель рыночной экономики, углубляющая разрыв между богатыми и бедными, между развитыми и слаборазвитыми. Современное государство, фантастически финансируемое за счет растущего валового национального продукта и вооруженное всеми инструментами технократической и компьютерной эпохи, материализует саму форму репрессии, которую Мишель Фуко и многие другие осудили. Ни в коем случае не является аксиомой, что эта западная модель плутократии, глобализации и экономического неолиберализма является желательной и что ей уготована длительная жизнь. На самом деле все это - проявления нового империализма, и они порождают мощные противодействующие силы компенсационного свойства, направленные на ограничение непрерывного роста власти государства и его учреждений. Как ни парадоксально, но в некотором смысле следует чувствовать некоторую ностальгию и зависть в отношении самой институциональной отсталости России при старом режиме, где, по крайней мере до середины девятнадцатого столетия, государство осуществляло только спорадический контроль над обществом и индивидуумом. Нет необходимости и, вероятно, даже никто не должен предполагать, что западная модель идеальна или уже действительно достигла своей заключительной стадии».
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
