186709 (630102), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Как видно из Ломоносовского «Рассуждения», церковно-славянский яз. в XVIII в. целиком сохранился лишь в церковном употреблении, но в то же время продолжал служить постоянным источником пополнения литературного Р. яз. Ломоносов стоял на более прогрессивных позициях во взглядах на развитие национального Р. яз., — язык, по его взглядам, должен строиться гл. обр. на национальной основе, церковно-славянскому яз. отводится сравнительно ограниченная роль, допускаются элементы, идущие из языка «простонародного»: «Простонародные низкие слова могут иметь в них (в произведениях низкого штиля) место по рассмотрению» (т. е. по усмотрению), говорит Ломоносов.
Другие теоретики XVIII в. отстаивали первенствующую роль церковно-славянского яз. Тредьяковский, в более ранних произведениях признававший, что «славянский язык в нынешнем веке у нас очень темен (т. е. непонятен), и многие его наши читая не разумеют» (предисловие к «Езде на остров любви», 1730), позднее отстаивал церковно-славянские нормы и упрекал Ломоносова в простонародных тенденциях.
Сумароков, ориентируясь на живую обиходную речь дворянства, упрекал Ломоносова в «простонародности» и провинциализмах, но в то же время осуждал Тредьяковского за его излишнюю «славенщизну».
Работа по выработке норм литературното языка затронула и проблему иностранных заимствований. Ломоносов и Сумароков восставали против отмеченного выше чрезмерного наводнения русского языка иностранными словами. Сумароков настаивал даже на полной очистке Р. яз. от заимствованных слов. Он написал целую статью «О истреблении чужих слов из русского языка». Ломоносов, не отвергая совершенно иностранных заимствований, для многих иностранных слов даже терминологического порядка стремился найти или создать вновь русские эквиваленты. В одной черновой рукописи он говорит «о злоупотреблении и введении иностранных слов» и советует переводить слово «theoria» словом «рассуждение», «theoreticus» — «мысленный», «praxis» — «действие», «practicus» — «действенный» и т. д. Однако, когда это необходимо, и сам Ломоносов широко пользуется иностранными терминами в своих научных, а частью и поэтических произведениях.
На протяжении XVIII в. все усиливается иностранное влияние на культуру и быт представителей господствующего класса — дворянства. Вместе с тем оно все глубже проникает и в язык. Правда, многие заимствования, вошедшие в петровскую эпоху, затем вытесняются и заменяются русскими словами. Но зато влияние это, проникая все глубже, вызывает перестройку языка в основных его элементах. Для выражения новых понятий широко используется метод калькирования (см. «Калька»), буквального перевода: «perversion» — «извращение» и т. под. Иностранное влияние захватывает и сферу синтаксиса. В середине столетия сильнее было влияние немецкое и латинское (латинский язык в XVIII в. еще являлся международным языком науки, латинский синтаксис оказывал сильное влияние на немецкий язык того времени). Длинные периоды с глагольным сказуемым на конце предложения и с причастием на конце причастного оборота. характерные для прозаических сочинений XVIII в., восходят к латино-немецкой синтаксической конструкции. К концу века усиливается французское влияние (французское дворянство эпохи конца старого порядка задавало тон дворянству всей Европы, в связи с чем и русское дворянство испытывало все более сильное французское влияние), отражающееся в первую очередь в словаре, но захватывающее и некоторые фразеологические обороты (ср. напр. сохранившееся до настоящего времени устойчивое синтаксическое сочетание «носить отпечаток», восходящее к французскому). Впрочем латино-немецкая синтаксическая конструкция частью сохраняется еще, особенно в научной прозе, в начале XIX в.
Все большее внедрение западной, в первую очередь французской культуры идет рука-об-руку со все большим разрушением церковно-славянской традиции. Дворяне забывают церковно-славянский язык. Сумароков, заставляя Ксакомениуса, героя комедии «Тресотиниус», говорить по-церковно-славянски, делает ошибки против церковно-славянского языка. Его поправляет Тредьяковский, лучше владеющий церковно-славянским языком: вместо «Подаждь ми перо, и абие положу знамение преславного моего имени, его же не всяк язык изрещи может» надо сказать: «Даждь ми трость, да абие положу знамение преславного моего имене, еже не всяк язык изрещи может». К концу столетия церковно-славянская языковая традиция кроме церкви сохраняется гл. обр. в бюрократических, канцелярских сферах. Церковно-славянская традиция в канцелярском языке сильна была и в последующий век, а некоторые канцеляризмы церковно-славянского происхождения частично сохранились и до Октябрьской пролетарской революции («по сие время», «сим удостоверяется» и т. п.).
Начало XIX в. было ознаменовано возобновлением теоретических споров о нормах литературного языка. Защитник церковно-книжного языка, Шишков, боролся против новшеств, вносимых в язык все усиливающимся западным влиянием. Он же стремился восстановить ломоносовскую теорию трех штилей, ссылаясь на невозможность пользоваться простым разговорным языком для передачи событий героического характера и на необходимость прибегать в этом случае к церковно-славянским элементам (нельзя ведь сказать: «Несомый быстрыми конями рыцарь низвергся с колесницы и расквасил себе рожу»). Наиболее ярким защитником тенденции сближения с Западом в эту эпоху являлся Карамзин, выразитель идей русской офранцуженной аристократии. В его языке сильно западное и именно французское влияние. Ему принадлежат многие кальки, взятые с французского яз. и сохранившиеся до настоящего времени: «развитие» (developpement), «влияние» (influence) и т. д. Его синтаксис во многом сближается с французским.
В первой четверти XIX в. окончательно завершился процесс формирования литературного Р. яз. на национальной основе. Церковнославянский язык, на протяжении XVIII в. еще служивший постоянным пополнением литературного языка, теперь в целом перестает играть эту роль; но многие церковно-славянские элементы к этому времени уже органически вошли в русский язык (они сохраняются в нем и до настоящего времени), некоторые же (сравнительно ограниченное количество) образуют фонд, допустимый только в поэзии. Это оформление национального ли-ого яз. неразрывно связано с именем Пушкина. Широко используя церковно-славянизмы в ранний период своего творчества, когда в его произведениях еще сильна поэтическая традиция предшествующей эпохи, Пушкин постепенно свобождается от них. В ранних пушкинских стихах часто встречаются подобные примеры:
«Их гробы черный вран стрежет.
Гряди — и там, где их не стало,
Воздвигни памятник побед» («Кольна», 1814).
После 20-х гг. Пушкин пользуется церковнославянизмами с чрезвычайной осторожностью, они являются гл. обр. в определенных стилистических условиях, напр. в стихотворении «Пророк», требующем архаизирующих церковно-славянских норм в силу своей библейской тематики:
«...И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой».
В отношении иностранного влияния Пушкин протестовал против распространенного в его эпоху воспроизведения иностранных оборотов (ср. «Перифраза»), но считал вполне законным введение иностранных слов в русский язык для выражения таких предметов, для которых не было русских слов. Ср. напр. в «Евгении Онегине»: «Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет,
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше б мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь».
Известное французское влияние испытывал на себе и синтаксис Пушкина. В основном же многие синтаксические моменты, характеризующие язык Пушкина, сохранились и в современном русском языке. Встречаются у него и прямые галлицизмы, не свойственные нормам Р. яз. и в дальнейшем не утвердившиеся, напр. абсолютные конструкции (несогласованное обособленное определение) ср. «Воспитанная в аристократических предрассудках, учитель для нее был род слуги или мастерового» («Дубровский»).
В отличие от Карамзина, больше следовавшего нормам речи дворянской аристократии, Пушкин считал необходимым использовать язык всех общественных классов. Он говорил, что «не худо нам иногда прислушаться к московским просвирням: они говорят удивительно чистым и правильным языком». И Пушкин вводил в свои произведения такие элементы просторечья и крестьянских говоров, которые ранее не были совершенно приняты, особенно в поэзии.
Шире, чем Пушкин, вводил в свои произведения элементы разговорной речи представителей различных общественных классов и прослоек Гоголь: у него мы находим образцы речи провинциального мелкопоместного дворянства, чиновничества, купечества (купцы в «Ревизоре», в «Женитьбе»), крестьянства украинского и русского.
Начавшееся развитие капитализма вызывает к жизни новые общественные течения. В 30-х — 40-х гг. формируются западнические кружки (см. «Русская литература»), которые оказывают сильное влияние на выработку научного и публицистического жанров русского литературного языка. В язык проникает новая волна иностранных заимствований для выражения философских, научных и общественно-политических понятий. Герцен в «Былом и думах» метко характеризует обиходный язык этих кружков.
«Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в германическую сферу образного сознания в красоте».
Наряду с прямыми заимствованиями вновь широко используются кальки, теперь гл. обр. с немецкого языка: создаются такие слова, как «мировоззрение» (Weltanschauung), «саморазвитие» (Selbstentwicklung) и т. д. Синтаксис нашей научной и публицистической прозы во многом уподобляется немецкому, появляются длинные запутанные периоды. Французское влияние в этот период слабее. Из французского языка заимствуются лишь некоторые общественно-политические термины.
Кон. XVIII и особенно в XIX в с развитием капитализма на высоты культуры, являвшейся прежде монополией дворянства, проникают все больше представители различных слоев буржуазии — разночинцы. Они обучаются в университетах вместе с дворянской молодежью. Они приносят с собой новые элементы обиходной речи, непривычные для дворянского уха, шокирующие его.
Л. Толстой в «Юности» вспоминает о своих университетских встречах с этими разночинцами:
«Они употребляли слова: глупец, вместо дурак, словно, вместо точно, великолепно, вместо прекрасно, движучи и т. п., что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно. Но еще более возбуждали во мне эту комильфотную ненависть интонации, которые они делали на некоторые русские и в особенности иностранные слова: они говорили ма́шина, вместо маши́на, дея́тельность, вместо де́ятельность, на́рочно, вместо наро́чно, в ка́мине, вместо в ками́не, Ше́кспир вместо Шекспи́р и т. д. и т. д.
В сер. XIX в. сталкиваются эти две тенденции в развитии литературного языка. Наиболее яркий представитель дворянского языка, Тургенев, подобно более ранним представителям дворянской литературы, испытывает на себе сильное французское влияние. Оно чувствуется иногда и в синтаксисе Тургенева: «Умный мальчик, скоро догадался, что учителю неловко, что он конфузился» (последовательность прошедших времен французская).
Ярким представителем тенденций другого типа является Достоевский. В своих произведениях он широко использует живой разговорный язык различных прослоек городского буржуазного общества. Элементы этого языка наблюдаются не только в речи персонажей, но и там, где автор говорит от себя.
После 60-х гг. в связи с интенсивным капиталистическим развитием России высшие слои восходящего класса — буржуазии — усваивают языковые нормы своих предшественников. Это усвоение вначале носит довольно внешний характер (ср. например осмеиваемое в многочисленных комедиях Островского неуместное употребление иностранных слов купеческими сынками и дочками, стремящимися показать себя образованными людьми), но затем становится более прочным. Васильков в «Бешеных деньгах» того же Островского еще сохраняет в своей речи некоторые диалектизмы и провинциализмы («когда же нет», «шабер» в значении «сосед» и т. под.), но в то же время — это капиталист новой формации, бывавший за границей, в совершенстве владеющий французским и английским языками, а по-русски обычно строящий свою речь грамматически правильно и с уместным использованием иностранных слов, напр.: «Не знаю, таких операций не производил; наши операции имеют совсем другие основания».
Начиная с 60-х — 70-х гг., эпохи интенсивного общественного движения, большое значение приобретает литература публицистического характера. Многие выражения, свойственные первоначально именно публицистическому языку, получают распространение и в языке художественной литературы (такие слова, как «прогресс», «идеал», «идея» — в смысле политической идеи, «среда», особенно в устойчивом фразеологическом сочетании, «среда заела» и т. д. характерны для литературы этой эпохи). Язык обогащается многочисленными заимствованными терминами общественно-политического характера (именно в это время становятся ходкими названия различных политических направлений — «ретроград», «консерватор», «либерал», «прогрессист» и т. д.).
Литературный язык демократизуется — этот процесс продолжается до конца XIX в. и в XX в. В язык проникают непринятые раньше арготизмы и профессионализмы (ср. такие выражения, как «заручка» — у Гл. Успенского, «вылететь в трубу» в значении «обанкротиться», «валять дурака», «наводить тень» и т. д.). Много таких элементов мы найдем у Чехова, изображавшего по преимуществу быт мелкобуржуазных и буржуазно-интеллигентских прослоек. Наряду с влиянием на литературный яз. мещанского и городского просторечия в яз. народнической литературы приобретает значительно больший удельный вес лексики крестьянских говоров.
Интенсивное развитие промышленности во второй половине XIX в. вызывает новое обогащение словаря научными и техническими терминами, а в связи с усилением роли науки и техники многие из этих терминов получают распространение в и общеем литературном языке, употребляясь в прямом или переносном смысле: «привести к одному знаменателю», «центр тяжести», «отрицательная величина», «в зените славы», «вступить в новый фазис», «достигнуть апогея», «по наклонной плоскости» и т. д.