112057 (616363), страница 3
Текст из файла (страница 3)
(Воспитательница Е. сообщает Мише слово «целлулоид») Стас, работая над своим рисунком за другим столом: «Лулоид... лелелоид...» и т.п.
(Перед аквариумом. Никита вне группы и не реагирует. Произносится слово «тритон».) Никита: «Тритон... тритон».
Стас (после того как часы прозвонили « куку»): «Ку-ку... ку-ку».
Эти чистые виды повторения, впрочем, редки в возрасте Никиты и Стаса и не представляют интереса. Они более интересны, когда возникают во время разговора, например:
Дима говорит Антону: «Посмотри, у тебя вылезают трусы». Никита, находящийся на другом конце комнаты, немедленно повторяет: «Посмотри, у меня вылезают трусы и рубашка».
В этом нет ни слова правды. Удовольствие повторять ради повторения заставляет Никиту произнести эту фразу; он испытывает удовольствие потому, что может воспользоваться услышанными словами, и не для того, чтобы приобщиться к разговору, а чтобы просто поиграть ими.
На с. 17 был приведен пример с Никитой, который, услышав, как Стас говорит: «Смешной дядька », - повторяет эту фразу ради забавы несмотря на то, что сам он занят рисованием трамвая (фраза 15). Можно видеть, как мало повторение отвлекает Никиту от его собственного занятия.
(Антон говорит: «Я хочу ехать на поезде сверху» ). Никита: «Я хочу ехать на поезде сверху»
Процесс всегда один и тот же. Дети заняты своими рисунками или играми. Они все говорят вперемежку, не слушая друг друга. Но брошенные слова схватываются на лету, как мячи. Они то повторяются как предложения настоящей категории, то вызывают монологи вдвоем, о которых мы сейчас будем говорить.
Что касается частоты повторения, то она для Никиты и Стаса составляет приблизительно 2 и 1% соответственно. Если их речь разделить на части в 100 фраз, то в каждой сотне будет такой процент повторения: 1, 4, 0, 5, 3 и т. д.
§ 3. Монолог
Даже независимо от вопроса о происхождении, настоящим наблюдением установлено, что слово для ребенка на самом деле значительно ближе к действию и движению, чем для нас. Отсюда два важных для понимания речи ребенка, и в особенности монолога, следствия:
1) Ребенок, действуя, должен говорить, даже когда он один, и должен сопровождать свои движения и игры криками и словами. Конечно, есть и моменты молчания и даже очень любопытные, когда дети собраны вместе, чтобы работать, как, например, в залах детского сада. Но наряду с этими моментами молчания в коллективе сколько же монологов у детей, находящихся в комнате в одиночестве, или у детей, которые, разговаривая, ни к кому не обращаются!
2) Если ребенок говорит, чтобы сопровождать словами свое действие, он может видоизменить это отношение и воспользоваться словами, чтобы произнести то, без чего действие не смогло бы само осуществиться.
Отсюда — выдумка, состоящая в создании действительности посредством слова, и магическая речь, суть которой — в воздействии словом, и только им, безо всякого прикосновения к предметам или лицам.
Замечательно, что монолог имеет еще большое значение для детей 6—7 лет. Ребенок этого возраста произносит монологи даже тогда, когда он находится в обществе других детей как например, в залах, где мы работали. В известные моменты можно видеть около десятка детей, каждого за своим столом или группами по двое или по трое, говорящих каждый для себя и нисколько не думающих о соседе.
Вот несколько примеров простого монолога (первая разновидность), где ребенок лишь сопровождает свои действия громко произносимыми фразами:
Стас устраивается за столом, без товарищей: «Я хочу сделать этот рисунок... Мне хочется сделать что-нибудь, чтобы нарисовать. Надо большую бумагу, чтобы сделать это».
Стас переворачивает игру: «И все переворачивается!» Стас только что окончил рисунок: «Теперь я буду делать что-нибудь другое ».
Стас — малыш, очень занятый собой (6 л., 3 мес.). Он должен беспрерывно объявлять всем о том, что он делает. Поэтому такой монолог можно считать вызванным тенденцией, превращающей его в монолог коллективный, где каждый говорит о себе, не слушая других. Тем не менее, оставаясь один, он продолжает объявлять, что хочет делать, довольствуясь собственной персоной как собеседником. В таких случаях это чистый монолог.
У Никиты монолог встречается реже, но в более откровенной форме; ребенку случается говорить и впрямь с единственной целью — ритмизировать свое действие, без тени самоудовлетворенности. Вот контекст Никиты, где, впрочем, монолог прерывается другими формами речи:
16. Никита берет тетрадь с цифрами и переворачивает страницы ее: «1, 2.., 3, 4 5. 6, 7.., 8... 8, 8, 8, 8 и 8... 9. Номер 9. номер 9, номер 9 [поет], я хочу номер 9 [это число, которое он представляет в виде рисунка] » .
-
(Глядя на Полину, которая стоит перед счетами, но не говоря с ней.) «Теперь я хочу сделать 9. 9. Я делаю 9, я делаю 9. (Рисует.)
-
(Воспитательница проходит возле стола, ничего не говоря.) «Вот, смотрите, 9. 9, 9... номер 9».
19. (Он идет к счетам, чтобы посмотреть, каким цветом он изобразит свое число, чтобы оно соответствовало колонне 9 в счетах.) «Розовый карандаш… надо 9 ». (Поет.)
20. (Антону, который проходит мимо): «Я делаю 9». (Антон:) «Что ты будешь делать? – Маленькие кружочки»
21. (Карандаш сломался.) « Ай-яй-яй!.. ».
-
«Теперь у меня 9».
Следовательно, единственной целью этого монолога является сопровождение данного действия. Но здесь есть два отклонения. Никита желает приобщить к своим намерениям собеседника (фразы 18 и 20); правда, это нисколько не прерывает монолога, который продолжается, как если бы Никита был один в комнате. Слово здесь исполняет лишь функцию возбудителя, но никак не сообщения. Несомненно, Никита испытывает удовольствие от того, что находится в комнате, где есть люди, но если бы он был один, то и тогда произносил бы аналогичные фразы.
Отсюда вторая разновидность детского монолога, когда слово служит не столько для сопровождения и ускорения действия, сколько для замены его иллюзорным удовлетворением. К этой последней группе надо отнести случаи детской магии при помощи слова; но эти случаи, как бы часты они ни были, наблюдаются только при полнейшем одиночестве. Напротив, обычно произнесение монологов доставляет ребенку такое удовольствие, что он забывает действовать и только говорит. Тогда слово становится приказанием, обращенным к реальности. Вот пример чистого монолога и монолога коллективного (см. следующую категорию), который приводит к этим видам приказаний вещам и животным, отдаваемых ребенком в силу увлечения:
«Ну, она подвигается [черепаха], она подвигается, она подвигается, она подвигается. Отойди. Да она подвигается, она подвигается, она подвигается. Иди, черепаха!»
Немножко позже, поглядев на аквариум, произносит монолог: «Ах, как она [золотая рыбка] удивляется этому великану [большой рыбе] » и восклицает: «Золотая рыбка, надо есть рыб!».
Короче, это механизм одиночных игр, во время которых, подумав вслух о своем действии, ребенок переходит к командованию вещами и существами в силу как словесного увлечения, так и добровольной иллюзии.
В заключение надо сказать, что общей чертой монологов этой категории является отсутствие у слова социальной функции. Слово не служит в таких случаях для сообщения мысли; оно служит для сопровождения, углубления или вытеснения действия. Можно ли сказать, что здесь простое уклонение от главной функции речи и что ребенок приказывает сам себе и вещам или говорит сам с собой так, как он научился командовать и говорить с другими? Возможно, что без примитивного подражания другим и без потребности звать своих родителей и воздействовать на них дети никогда не научились бы говорить: в известном смысле монолог обязан своим существованием только обратному воздействию слов, приобретенных в зависимости от речи других Но надо помнить, что во время всего периода обучения языку ребенок является постоянной жертвой смешения своей собственной точки зрения с точкой зрения другого. С одной стороны, он не знает, что подражает. С другой, он столько же говорит сам с собой, сколько и с окружающими, и столько же ради удовольствия лепетать или продолжить пережитые состояния, сколько и для того, чтобы давать приказания. Поэтому нельзя сказать, что монолог предшествует или следует за социализированными формами языка; и первое, и второе происходит из некоторого недифференцированного состояния, когда крик и слово сопровождают действие; потом стараются его продолжить, и оба взаимно влияют друг на друга в начале своего развития.
Но приходится констатировать, что по мере продвижения от раннего детства к зрелому возрасту монолог, который является примитивной и детской функцией речи, последовательно исчезает. В этом отношении замечательно, что у Никиты и Стаса данная форма составляет у обоих приблизительно 5 и 15% всех употребляемых ими слов Это большой процент, особенно если принять во внимание условия, при каких были сделаны наши записи. Что же касается разницы в процентах у наших двух испытуемых, то она вполне соответствует различию в их темпераменте: у Никиты более позитивный ум, чем у Стаса, более адаптированный к реальной жизни и, следовательно, к обществу других детей. Когда он говорит, то уж обычно для того, чтобы его слушали. Мы видели, правда, что когда Никиты говорит для себя, то его монолог откровеннее, чем монолог Стаса, но Никита не произносит так много самодовольных фраз, в которых ребенок без конца объявляет сам себе о том, за что он берется, и которые, очевидно, свидетельствуют о некотором избытке воображения.
§ 4. Коллективный монолог
Это наиболее социальная форма из эгоцентрических разновидностей языка ребенка, потому что к удовольствию разговаривать она прибавляет еще удовольствие произносить монолог перед другими и этим привлекать — или полагать, что привлекаешь, — их интерес к его собственному действию или к собственной мысли. Антон и Стас строят вместе домик из кубиков: «Из этого можно сделать крышу. —Я хочу поставить трубу ».
Теперь мы можем уточнить критерии, которые позволят отличить коллективный монолог от адаптированной информации. Коллективный монолог имеет место всякий раз, когда ребенок говорит о себе за исключением тех случаев, когда ребенок говорит о себе во время совместной работы с собеседником (как в предыдущем примере постройки церкви) и за исключением диалогов. Мы допускаем, что диалог будет иметь место, когда собеседник отвечает на предложение, говоря о предмете, о котором идет речь в этом предложении (как в предыдущем примере о трамвайном абонементе), не говоря чепухи, как в коллективном монологе.
Итак, адаптированная информация имеет место всякий раз, когда ребенок сообщает собеседнику о чем-либо другом, кроме себя, или когда он, говоря о себе, затевает сотрудничество или просто диалог; но пока ребенок говорит о себе, не сотрудничая с собеседником и не затевая диалога, мы имеем коллективный монолог.
Эти определения и неудачные попытки с помощью коллективного монолога приобщить других к действию говорящего делают еще более удивительным тот факт, что у Никиты и Стаса число высказываний в форме адаптированной информации вдвое меньше, чем коллективных монологов.
Вот примеры этих статических, или описательных, сообщений:
Стас и Никита: «Это 420»; «Нет, 10 часов»; «Крыша не такая [говоря о рисунке]»; «Это деревня, большая деревня» и т. д.
Даже при разговоре детей между собой о явлениях природы их взаимные сообщения не касаются причинности:
Стас: «Гром, он катится. — Нет, он не катится. — Это вода. — Нет, но он не катится. — Гром, что это такое? — Гром это… [не заканчивает]
Это отсутствие причинных объяснений должно быть особенно отмечено, когда речь идет о машинах, велосипедах и т. д., о которых дети говорят иногда между собой, но всегда в том же статическом ракурсе:
Стас: «Эта та же самая рельса»; «Смешная машина»; «Велосипед на двух колесах».
А ведь каждый из детей в отдельности способен объяснить механизм велосипеда: Полина —удовлетворительно, а Стас — очень хорошо У каждого из них множество представлений о механике, но они между собой о них не говорят. Причинные связи остаются невысказанными, и каждый думает о них про себя, вероятно, потому, что ребенок мыслит их скорее образами, чем словами. Одна лишь статическая сущность выражена при помощи слов.
Это свойство особенно поразительно, когда дело идет о сотрудничестве детей в общей игре.
Вот, например, Никита и Антон, занятые совместным рисованием дома.
Никита: «Там нужно кнопочку для света, нужно кнопочку для света...»; «Потом я сделаю этричество...»; «Два этричества, смотри. Будет две этричества. Там все площадки этрические».
Вот те из рассуждений ребенка с ребенком, отмеченные нами у Стаса и Никиты, которые более всего походят на причинное объяснение; они остаются почти исключительно описательными:
Стас: «Надо немного воды. Она очень твердая, зеленая краска, очень твердая...»; «Из картона, ты не знаешь? Ты умеешь это делать, но это чуточку трудно для тебя, и для всех».
В отношении же характера споров между детьми замечательно то, что здесь наблюдается полнейшее соответствие с описанным явлением: как наши оба испытуемые не сообщают друг другу своих размышлений, касающихся причины и основания явлений, точно так же они и не мотивируют в споре своих утверждений посредством логических «потому что» или «так как». Спор у них, за двумя лишь исключениями, состоит из простого столкновения утвержде ний без логического оправдания. Он принадлежит к типу, который мы в нашем труде о стадиях разговора между детьми (см. следующую главу) назовем «примитивным спором» и охарактеризуем именно отсутствием мотивировки.
Только что приведенный пример (прения между Стасом и ребенком того же возраста по поводу грома) очень ясно это доказывает. Вот три других примера, первые два — очень четкие, третий — промежуточный:
Никита. «[Даша говорит Никите:] Ты со мной поженишься,— Я не поженюсь с тобой.— Нет, ты со мной поженишься. —Нет. — Да...» и т.д.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
