72675 (612035), страница 5

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 5)

Добролюбов

К 1857 г., когда Добролюбов весь отдается журнальной работе, относится первая большая статья его на чисто литературную тему - о "Губернских очерках" Щедрина. Это уже типичная добролюбовская статья "по поводу", где автор разбираемого произведения остается почти в стороне, и вся задача критика заключается в том, чтобы на основании материала, данного произведением, обсудить условия нашей общественной жизни. Противники Добролюбова усматривают в таком приеме полное разрушение эстетики и упразднение искусства. Они смотрят на Добролюбова как на одного из родоначальников того крайне утилитарного взгляда на искусство, до которого дошли позднее 60-е годы в лице Писарева. В этом, весьма распространенном понимании добролюбовского метода кроется полнейшее недоразумение. Нельзя отрицать, конечно, генетической связи между обоими вождями нового поколения, но уже одно безграничное уважение Добролюбова к Пушкину показывает, что нет никакой возможности устанавливать между ними связь сколько-нибудь тесную.

В полную противоположность Писареву, который мечтал о проводящем симпатичные ему идеалы публицистическом искусстве, Добролюбов своими статьями клал основание исключительно публицистической критике. Не художника, а только критика он превращал в публициста. В искусстве он прямо преследовал рассудочную тенденциозность; он, например, отказался разбирать "Тысячу душ" Писемского, потому что ему казалось, что в ней содержание пригнано к известной идее. Добролюбов требовал от литературного произведения исключительно одного: жизненной правды, которая давала бы возможность смотреть на него с полным доверием. Искусство, следовательно, для Добролюбова нечто вполне самодовлеющее, лишь постольку интересное, поскольку оно самостоятельно. Полная неосновательность обвинений Добролюбова в разрушении искусства станет еще очевиднее, если обратиться к фактическому рассмотрению того, что именно в сфере русского искусства он разрушил. Да, дутые репутации графини Ростопчиной, Розенгейма, Бенедиктова, Соллогуба Добролюбов действительно разрушил своим остроумным высмеиванием. Но не с именем ли Добролюбова теснейшим образом связана слава двух крупнейших представителей "эстетического" поколения 40-х годов? Кто больше Добролюбова способствовал славе Гончарова знаменитой статьей: "Что такое Обломовщина"? Только благодаря Добролюбову был раскрыт тот глубокий смысл, который таился в романе, так полно отразившем жизнь крепостной России. Толкование, данное Добролюбовым в "Темном царстве" произведениям Островского, кое-кем оспаривается; но никому еще не пришло на ум оспаривать тот факт, что именно "свистун" Добролюбов создал Островскому настоящую всероссийскую славу, которую были бессильны ему доставить его ближайшие литературные друзья по славянофильствовавшему "Москвитянину". В "Темном царстве" и "Что такое Обломовщина" талант Добролюбова достиг своего кульминационного пункта.

Особенно замечательно по силе дарования "Темное царство", стоящее совершенно особняком не только в русской, но и в европейской критической литературе. Это уже не служебный анализ, а совершенно самостоятельный, чисто творческий синтез, из разрозненных черт создавший поражающее своей стройностью логическое построение. Сам Аполлон Григорьев, десять лет ходивший кругом да около Островского, путаясь в мистических отвлечениях и узко-кружковых толкованиях, был ослеплен светом, брошенным на творчество его кумира человеком противоположной Островскому "партии". Но в том-то и дело, что высокое одушевление и пламенное негодование, проникающее "Темное царство", Добролюбов почерпнул не в приверженности к тому или другому литературному кружку, а в глубоком гуманном чувстве, проникавшем все его существо. Оно-то ему и дало ту прозорливость сердца, с помощью которой ему удалось нарисовать потрясающую картину самодурства, приниженного бесправия, душевного мрака и полного отсутствия понятия о человеческом достоинстве, в своей совокупности образующих мир, заклейменный Добролюбовым именем "темного царства".

Есть еще целый ряд других писателей, которые тоже ничего, кроме самого теплого привета, не встретили со стороны Добролюбова. Он крайне благожелательно отнесся к Жадовской, к Полонскому, Плещееву, Марко-Вовчку; он дал проникнутые истинным сочувствием комментарии к тургеневскому "Накануне" ("Когда же придет настоящий день") и "Униженным и оскорбленным" Достоевского ("Забитые люди"). Перебирая весь этот длинный ряд литературных репутаций, нашедших могучую поддержку в авторитетном слове Добролюбова, с недоумением спрашиваешь себя: да почему же Добролюбов "отрицатель"? Неужели только потому, что общий смысл его творчества - протест против бесправия и отрицание темных сил нашей жизни, не дававших наступить "настоящему дню"? На это обыкновенно отвечают указанием на "Свисток" - сатирическое приложение к "Современнику", заведенное в 1858 г. Добролюбовым вместе с Некрасовым. Добролюбов был наиболее деятельным вкладчиком "Свистка" и под псевдонимом Конрада Лилиеншвагера, Якова Хама и других написал множество стихотворений и сатирических статеек, занимающих собой целую половину IV тома собрания его сочинений. Даже люди, в общем дружелюбно относящиеся к Добролюбову, ставят ему в вину "Свисток", положивший будто бы начало "свистопляске", т. е. грубому глумлению над авторитетами и разнузданному тону, водворившемуся в 1860-х годах в нашей журналистике.

Это обвинение - результат смешивания Добролюбова с позднейшими явлениями русской литературной жизни. Стоит только сколько-нибудь внимательно присмотреться к написанному Добролюбовым в "Свистке", чтобы убедиться, что, за исключением весьма немногих и весьма мягких насмешек над Погодиным и Вернадским, добролюбовская "свистопляска" почти вся не только не направлена против "авторитетов", а, напротив того, иронизирует над людьми почти "своими". Добролюбова возмущала стадность нашего внезапно народившегося "прогресса"; искренней натуре его претило парадирование прогрессивностью. "Свисток" смеется над Бенедиктовым, Розенгеймом, Кокоревым, Львовым, Семевским, Соллогубом, которые "протрубили нам уши, вопия о правде, гласности, взятках, свободе торговли, вреде откупов, гнусности угнетения" и пр. Что же касается мнимой грубости добролюбовской "свистопляски", то это уже прямо ничего общего не имеет с действительностью. Обладая редким остроумием и недюжинным стихотворным талантом, Добролюбов иронизировал замечательно тонко. И если, как кто-то выразился, полемисты 1860-х годов выходили на бой, вооруженные грязными швабрами, то Добролюбов выступал на поединок всегда с самой тонкой толедской шпагой в руке. - Простого взгляда на погодное распределение статей Добролюбова достаточно, чтобы убедиться в том, что такая работа не по силам и самому талантливому человеку

Герцен

Русское раннее гегелианство, каким мы видели его до сих пор, было связано с кругами, находившимися под влиянием немецкой культуры, - но в лице Герцена, мы встречаемся с другим типом русского гегелианства, - примыкающего не к немецкой, а к французской культуре. Правда, Герцен в юности пережил чрезвычайное влияние Шиллера, о чем он много раз напоминает в своих мемуарах ("Былое и думы"); немецкая романтика и даже мистика тоже не была чужда ему. Тем не менее основные черты духовного строя Герцена слагались под влиянием французской литературы, как XVIII-го, так и XIX-го века. Общая революционная установка, религиозно-утопическое устремление к устроению правды на земле, социалистические мечты - все это слагалось у Герцена под французским влиянием. Не случайно в этом смысле и то, что разочарование в западной культуре, заострившее "душевную драму" Герцена, связано как раз с французскими впечатлениями его и должно быть относимо в своем существенном содержании именно к французской культуре. Острое отвращение к буржуазной ("мещанской") психологии, которую с такой неподражаемой силой рисует Герцен в произведениях заграничного периода, вызвано главным образом его французскими впечатлениями.

Русское раннее гегелианство почти совсем не касалось общих положений философии Гегеля и сосредоточивалось на вопросах философии истории. Однако особенное внимание к проблеме личности выводило мысль за пределы исторического бытия и побуждало ставить вопросы общефилософского характера. Так было у Бакунина, еще ярче - у Белинского, так было в последний год жизни и у Станкевича, - но по существу мы найдем то же и у Герцена. И для Герцена философия истории получает сначала первостепенное значение, но для него критическое отношение и частичное преодоление гегелианства тоже связано с проблемой личности. Все это очень типично для путей русской философии, - она постепенно вбирает в себя те или иные элементы из построений западных философов, опирается на них, но затем уходит в проблемы, которые сосредоточивают на себе все внимание, все творческие искания. Что касается Герцена, то его оригинальное философское творчество, его особый подлинный "философский опыт" были сосредоточены как на теме личности, так и на социально-этической теме. Герцен получил в юности очень солидное естественнонаучное образование, в известном смысле его даже можно считать родоначальником русского позитивизма (с его основной ориентировкой на естествознание), но основные философские искания Герцена - антропоцентричны. В этом смысле Герцен близок к огромному большинству русских мыслителей.

В то же время Герцен движется по путям русской секулярной мысли, он - один из наиболее ярких и даже страстных выразителей русского секуляризма. Но та мужественная правдивость, которая проходит через все годы исканий Герцена, ведет к тому, что в Герцене ярче, чем в ком-либо другом, секуляризм доходит до своих тупиков. Мы увидим, что именно отсюда объясняется та печать трагизма, которая легла на все идейное творчество Герцена в заграничный период его жизни.

Блестящее литературное дарование Герцена, ставящее его в группу первоклассных русских писателей, помогло ему найти свой особый герценовский стиль, свою особую манеру изложения и развития своих мыслей. Но для историка философии эта манера писать более затрудняет, чем помогает. Герцен действительно постоянно, - даже при развитии наиболее отвлеченных положений, - от чистого анализа обращается к художественной манере письма, прерывает свои рассуждения живым, почти всегда очень ярким и удачным диалогом с кем-либо, превращая рассуждения в "обмен мнений". Философские идеи Герцена часто высказываются им "en passant" и их надо собирать, систематизировать, за него иногда формулировать общие положения. Заметим, кстати, что уже у Герцена с полной силой выступает (как отчасти было до него у кн. Одоевского) частая у русских людей внутренняя неотделимость философского и художественного мышления, - что мы найдем позже у Толстого, Достоевского и даже у Вл. Соловьева, не говоря о dii minores,<> как Розанов, Леонтьев и др. В Герцене художник постоянно врывался в работу мыслителя и обращал, так сказать, в свою пользу то, что было добыто в работе чистой мысли. Хотя художественное дарование Герцена никогда не подымалось до тех высот, до которых поднялось творчество Толстого и Достоевского, но все же Герцен был несомненно настоящим художником, как о том свидетельствуют его повести и особенно его мемуары "Былое и думы".

Герцена "спасла от нравственной гибели" вера в Россию. Конечно, здесь сказалась горячая любовь к России, которая всегда была присуща Герцену, но и вера в Россию (как раньше вера в Западную Европу) гораздо больше определялась социальными исканиями, чем национальным чувством. Герцен возлагал все свои социальные упования на русскую общину (в этом смысле Герцен, - даже более, чем славянофилы, - является создателем так называемого народничества (см. об этом ниже, в гл. VIII). Вместе с Толстым, Достоевским, Леонтьевым, Герцен отрекается от прежнего "эона" истории (т. е. от европейской ее эпохи) и отдается мысли о "новом эоне". Критика европейской культуры у Герцена постепенно освобождается от придирчивости и всецело определяется лишь раздумьем над ошибками и неправдами прошлого. Литературная деятельность Герцена целиком уходит в публицистику, но это публицистика философская, вся пронизанная общими (новыми) взглядами на историю, на проблему прогресса. В последний период своей деятельности Герцен причисляет себя к "нигилистам, но в истолковании, которое не приближает его к современным ему Базаровым, а, наоборот, отдаляет от них. Разрыв с новым поколением очень омрачал последние годы жизни Герцена, - тем более, что он имел за собой и достаточное основание. Новое поколение защищало реализм (в его достаточно примитивной форме), - Герцен же, хотя и был позитивистом, хотя и тяготел к философскому реализму, но всегда был и до конца оставался романтиком. Духовные установки у обеих сторон, при всей близости в отдельных пунктах мировоззрения, были глубоко различны, - и не один Герцен болезненно переживал вытекавший отсюда разрыв.

Характеристики

Список файлов курсовой работы