75970-1 (600300), страница 13
Текст из файла (страница 13)
** Погрешность нравственности (лат.). — Ред.
* Вступительная речь, вступительное слово (франц.). — Ред.
Как поэт облегчает свою душу, воплотив свои муки в образе, так Гегель успокаивался, объяснив данное явление, как бы скверно оно ни было. Все его усилия сосредоточивались на диалектике; но диалектика даже великого ума, неоплодотворенного нравственной идеей и стремлением к идеалу справедливости, не может обойтись без примеси софистики.
Но сделаем и еще одно соображение, обратимся к личности Гегеля как человека, и, быть может, здесь найдем небесполезные указания. Преклонение перед фактом, стремление примирить идеал и действительность, уничтожив первый как проявление нравственного «я» человека и возведя вторую на его место, — таков общий смысл философии Гегеля. Его личный характер, слишком рассудочный и вообще не склонный ни к деятельности, ни к протесту; его душевный мир — трезвый и мало увлекающийся, далекий от энергичной любви к ближнему; его гениально пытливый ум, не оплодотворяемый нравственными стремлениями, — все вело Гегеля сначала к созданию философии, холодной, как лед, не отводящей места человеку как нравственному существу, а потом — к преклонению перед действительностью, к борьбе с проявлениями личного, верующего, нравственного чувства. Не о том, чтобы изменить факт жизни в пользу человеческих желаний, а чтобы доказать силу, величие, необходимость этого факта — к этому сводились все усилия гегелевской диалектики. И несомненно, что он достиг своей цели, что его философия, рассматриваемая с нравственной точки зрения, есть фатализм еще более ужасный, чем фатализм Магомета, так как в сути вещей лежат, по мнению Гегеля, бессознательная эволюция духа и исторический процесс, обусловленный лишь законами логики. Этот фатализм не может даже возбуждать протеста, так как он проникнут эстетическим созерцательным отношением к жизни. Среди этой эволюции духа, в мире этих понятий — что прикажете делать человеку с его желаниями?.. Очевидно, ему надо отступать с некоторой даже совестливостью. Гегель презирал чувство, презирал массу, служащую этому чувству.
Уже в нем как гимназисте, ни разу не записавшем в своем дневнике ни одного слова о жизни своего сердца, спокойно переваривавшем все, что полагалось, и даже более того, видна эта слабость аффективной жизни, создающей наши желания, наши идеалы. А впоследствии, когда Гегель целиком ушел в создание системы, эта сухость личной жизни достигла совсем гиперболических размеров. Он стал педантом. Параллельно с этим в его характере развивалась другая черта — властолюбие. Человек гениальный и инстинктивно сознававший свою гениальность, он до тридцати лет жил в тени и еще десять лет не мог добиться ни от кого признания своей гениальности. А между тем у него, голодающего приват-доцента, была уже система. «Das System», то есть для немецкого мыслителя истинный патент на бессмертие. Но проходили целые годы и — увы! — дивный Абсолют возбуждал скорее недоумение, чем восторги. Гегель был самолюбив; более того, его сухая натура, "оживленная гордым сознанием, что система создана, влекла его в сторону деспотизма. Слишком долгие годы ожидания, слишком малая доза добродушия и любви к людям сделали эту деспотическую наклонность сконцентрированной и непримиримой. Он не терпел возражений, никогда не снисходил ни к кому. С высоты мысли он презирал людей. Как Кальвин (тоже рассудочная натура) не постыдился зажечь костер Сервета, так Гегель не постыдился обрушиться на Фриза, когда тот и так уже был под уголовным следствием. Гегель уничтожал своих противников, не стесняясь средствами. Он фанатически верил в себя. К его величию надо прибавить поздно проявившуюся властность натуры, и что же удивительного, если он соблазнился той ролью, которую представила ему Пруссия?
Он пошел на компромиссы и двусмысленности. Он стал играть словами и формулами.
Все действительное разумно.
Все разумное действительно.
Обе эти противоположные формулы выводились из его философии. Первая — это формула квиетизма; вторая, правильно понятая, едва ли пришлась бы по вкусу herr Альтенштейну. Гегель не высказался до конца и, как говорит Гейне, «подсмеивался».
Но как бы ни возмущалось наше нравственное чувство, будем помнить слова одного из лучших и честнейших толкователей Гегеля: «Человек, имевший восторженными слушателями целую толпу высоких и благородных умов, никогда не мог быть низкой личностью по самому существу своему: ученики прежде всего разгадывают человеческое достоинство учителя». Но и добросовестные враги Гегеля, обвиняя его в заблуждениях, в ошибках, никогда не обвиняли Гегеля в подлости. Шеллинг, имевший много причин быть недовольным своим прежним другом, называя его чистейшим экземпляром внутренней и внешней прозы, не думал заподозревать его в «нечистых побуждениях». Легко было бы «заподозрить» Гегеля, но мы предпочитаем этого не делать: уважение к величию необходимо для нашей природы. Пожелаем только, чтобы будущие герои человечества соединяли в себе великий ум Гегеля с нравственными стремлениями любящего сердца.
Что же касается философии Гегеля, то прибавим в заключение несколько слов и о ней. Несомненно, что в настоящее время она имеет только исторический интерес. Мы можем относиться к ней sine ira et studio*. Ясно различаем мы в ней реакцию против рассудочности, господствовавшей в XVIII веке; совершенно основательно отталкивает нас от нее ее произвольность, догматичность и акробатические фокусы гегелевской диалектики. Мы видим в ней одну из самых стройных и целостных попыток дать философское мировоззрение, независимо от истин точной науки, проникнуть в тайну мироздания одним смелым полетом гениальной мысли. Вместе с этим перед нами продукт грустного разлада между требованиями человека и скверной окружающей обстановкой, незаконного желания отрешиться от задач и обязанностей действительности, уйти в мир идей и оттуда свысока и с презрением смотреть на человеческие страсти, чувства, стремления к счастью. В конце концов ко всему этому примешивается филистерство. Как бы то ни было, система Гегеля существует теперь лишь как исторический факт: ее выводы и посылки разрушены наукой; ее оптимизм и самодовольство — жизнью; ее фанатизм и преклонение перед фактом — нашей нравственностью. Для строго научной философской системы не пришло еще время, не пришло еще время и для того, чтобы человек получил право быть довольным собой и мирозданием...
* Без гнева и пристрастия (лат.) — Ред.
Глава IX. Значение биографии для понимания метафизической системы. — Метафизика и наука. — Философско-исторические взгляды Гегеля. — Безличная эволюция. — Пренебрежение к личности. — Связь с реакцией. — Гегель в России
Познакомив читателей с биографией Г. Ф. В. Гегеля мы намерены теперь изложить один из самых любопытных пунктов его учения — его взгляды на историю, на роль человечества на земле и во вселенной, на прошлые и грядущие судьбы людей. Таким образом мы надеемся избегнуть того, по-видимому, основательного упрека, который может быть сделан книгам, подобным нашей: «Какой смысл давать биографии тех лиц, чьи сочинения — настоящая книга за семью печатями для большинства всероссийских читателей?» Но не говоря уже о том, что каждый, тем более большой человек интересен, между прочим, как личность, в данном случае упрек был бы тем менее основателен, что без подробностей биографии автора ни одна метафизическая система не может быть правильно понята, вернее, совсем не может быть понята и что «в личности метафизика заключается уже его система». Метафизика — не наука, тем менее — наука точная. Научное мышление находится в подчинении у факта, научные истины могут быть открываемы людьми самых различных положений, характеров, убеждений. Что, например, общего между Ньютоном и Лейбницем? Однако оба они и в одно и то же время открыли дифференциальное исчисление. Как люди, Дарвин и Уэвелль ничуть друг на друга не похожи, однако мысль о естественном подборе принадлежит им обоим. Человек науки берет свое содержание из фактов, он открывает законы, наблюдая отношение между фактами. Выводы его творчества прямо зависят от данных природы, то есть совершенно объективных. Даже гипотеза должна быть основана если и не на всех, то по крайней мере на некоторых подмеченных и несомненных взаимоотношениях вещей. Иначе никакой научной ценности она не имеет.
Не так поступает метафизик, не таковы условия метафизического творчества. Факт, явление, взятые сами по себе, не имеют в глазах метафизика никакого значения, никакой ценности. Это — преходящий символ, это видимая изменчивая оболочка того абсолютного, непреходящего, неизменного, что скрывается от глаз людей. На уразумение этой сущности, нумена, Dinge an und fur sich* и должны тратиться все усилия человеческого разума. Метафизик только по-видимому оперирует над тем же материалом, как человек науки, на самом же деле он ежеминутно переступает область опыта и наблюдений, чтобы вступить в царство чистой идеи, не зависящей от своей земной формы, в мир абсолютного и неизменного, спрятавшегося за видимой и изменчивой оболочкой жизненного факта и явления. Но все мы рассуждаем об известном и на основании известного. Метафизик говорит только о неизвестном, только око его интересует. Этот «икс», эта вечная тайна, эта неуловимая сущность всего существующего является единственной целью его умствований. Ради достижения ее он постоянно забывает о земном, о том, что находится в действительности. Совершенно отрицая, что существуют непереходимые границы для человеческого разума, он то и дело с большей или меньшей ловкостью перескакивает через них. Для этого ему нужны некоторые непреложные истины, аксиомы, которые могли бы служить ему операционным базисом в дальнейших рассуждениях. Откуда же взять их?
* Вещи в себе и для себя (нем.). — Ред.
Всякая метафизическая система начинается с аксиомы, все аксиомы, на которых основываются метафизические системы, произвольны. Выбор той или другой аксиомы зависит от личности метафизика, его характера, его настроения. Поэтому-то и говорят обыкновенно, что метафизики — это поэты, попавшие не на свое место. Как поэты они служат своему настроению, как поэты они все субъективны до последней степени, и если мы возьмем хотя бы сотню метафизических систем, ни одна из них не будет похожа на другую. Различие в системах сводится к различию в личности их творцов и эпохи. Почему Шопенгауэр пессимист, а Гегель оптимист? «Не обусловливается ли это различие между двумя философами их личными характерами, свойствами их ума?.. Для Шопенгауэра это положительно верно: самоубийство его отца, его собственное мрачное настроение — весьма важные факты для объяснения его философии. Как Гегель скопировал с себя свой абсолютный дух, так и Шопенгауэр свое личное настроение вынес из себя, чтобы превратить его в выражение абсолютной ценности мира»*. Личное «я» автора — вот ключ к пониманию метафизической системы. Не зная биографии автора, нельзя понять и ее. Очевидно поэтому, что нам надо было начать с биографии Гегеля, так как он не только метафизик, но и величайший из метафизиков XIX века.
* Н. И. Кареев «Основные вопросы философии истории», т. I, с. 179.
Биографию Гегеля мы знаем, мы знаем и его личность, его настроение. Теперь уже нетрудно понять «систему». Но излагать ее всю не только невозможно, но и бесполезно: такое изложение не найдет себе читателей. Совершенно достаточно ознакомиться с его философией истории, «самой грандиозной попыткой конструирования истории», как называет ее Н. И. Кареев. «Философия истории» имеет еще и то преимущество, что она понятна, по крайней мере более понятна, чем другие произведения Гегеля. К ней отнюдь не приложимы знаменитые слова Вольтера: «Когда тот, кто слушает, не понимает, о чем ему говорят, а тот, кто говорит, не понимает сам, что говорит, — это метафизика (c'est de la metaphysique)». В философии истории Гегель понятен, мало того, здесь — сущность его миросозерцания, центральный пункт его учения в отношении к человеку.
B основе философии истории Гегеля лежит та «простая», как называет ее сам Гегель, мысль, что разум управляет миром. Но разум этот не есть способность; его надо понимать в особенном социально-гегелевском смысле; разум — это сама сущность, субстанция, это не только мысль, но и мыслящее существо, это — всемирный дух, абсолютная, то есть неизменная истина. Что знаем мы об этом разуме? Мы, обыкновенные смертные, — ничего, Гегель — всё. Свойство разума, сущность этой сущности, говорит он, — свобода. Но почему свобода, а не что-нибудь другое, почему непременно и только свобода? «Потому, — объясняет нам Гегель, — что все постигается нами из своей противоположности. Мы знаем о существовании большого, потому что есть малое. Противоположность разума, духа — это материя. Свойство материи — тяжесть, поэтому свойство духа — свобода». Но что такое эта свобода? Как надо понимать ее? Для Гегеля эта свобода есть «das Bei-sich-selbst-seyn», то есть «у-себя-самого-бытие». Не пугайтесь слова: смысл его совершенно ясен. Быть у себя самого — значит не зависеть ни от чего другого, быть существом самодовлеющим, таким существом и является разум Гегеля. Он свободен, потому что кроме него нет ничего, он свободен, так как его деятельность — познание, но это познание самого себя — самопознание. И так как разум Гегеля ни в чем не нуждается, ни к чему не стремится, кроме самосознания, то есть опять-таки к самому себе. Поэтому он — свободен, тогда как материя — зависима, и эта зависимость ее выражается в тяготении к другому, вне ее находящемуся центру.
Мы боимся, чтобы читатель не воскликнул: «К чему такой огород городить?» Но немного терпения: все это не только понятно, но и поучительно.
Хотя сущность разума заключается в свободе, но сознавать эту свою свободу он начинает не сразу. Процесс истории в том и заключается, что «разум вырабатывает знание того, что такое он сам по себе». Цель истории — самосознание разума, этой цели служит все, что случается для того, чтобы служить этой цели. Поэтому все разумно и все необходимо. Что бы ни говорили Гегелю о страданиях, перенесенных человечеством, о жертвах, принесенных на алтарь истории, жертвах еще и теперь, через столько веков возмущающих нашу душу, у Гегеля на все это есть готовый ответ: «Нечего, — говорит он, — проливать слезы и жаловаться, что хорошим нравственным людям часто и даже большей частью плохо живется, тогда как дурным и злым — хорошо». Все это безусловно полезно и даже необходимо: мир таков, каким он должен быть: разум прекрасно пользуется для своих целей как страданиями, так и радостями людей, и не все ли равно, будут ли то страдания или радости, раз разум достигает своей цели: самосознания?.. Для Гегеля это действительно было безразлично: самосознанию как цели он принес в жертву историю и человечество. При этом никакие соображения не останавливали его. Цели, поставленной разумом, он поклоняется; средства, которыми достигается цель, интересуют его очень мало, вернее, совсем не интересуют.
Итак, история есть жизнь абсолютного разума, стремящегося к самосознанию в человечестве. Любопытно отметить, что Гегель, понимая этот разум как существо мыслящее, наделяет его собственными своими качествами, так сказать, писал его с самого себя. Суть жизни для Гегеля сводится к пониманию, для разума — тоже: поняв себя, он достиг конечной цели. Сам Гегель был оптимистом, его разум оптимист ничуть не менее. Как Гегель, так и разум одинаково утверждают: все к лучшему, и даже более того, совершается здесь на земле только единственно возможное, только необходимое: мир как раз таков, каким должен быть. Гегель презирал чувство, страсти, личность; разум одинаково презирает чувства, страсти, личность. Это не вечно страдающее существо Шопенгауэра — воля, а существо удивительно самодовольное. Ну что из того, что средства (то есть люди), которыми он пользуется для достижения своей цели, гибнут? Надо только уметь пользоваться этой гибелью, этими жертвами ради своей цели. Раз страдание открывает что-нибудь новое, нужное для полноты понимания, то оно полезно, оно необходимо. Мало и этого: Гегель был фаталистом; процесс развития разума одинаково фаталистический, обусловленный законами логики; разум стремится к цели, но это стремление не есть свободное творчество, а присущая разуму необходимость. Такую параллель можно бы продолжать очень долго, но для этого пришлось бы повторять биографию. Если из этой биографии читатель понял, что такое Гегель, то теперь он поймет, что такое гегелевский разум. Как Зевс был похож на грека, так разум Гегеля похож на него самого, ибо, повторяю: гегелевский разум не есть способность, но существо (Weltgeist); это прекрасно следует, между прочим, и из известного изречения Гегеля: «Нужно назвать хитростью разума, что он заставляет действовать для себя страсти». Как видите, разум даже хитер. Это знаменитое «die List der Vernunft» («хитрость разума»).
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
