74241 (589345), страница 9
Текст из файла (страница 9)
В беседе со следователем Алешей Матвей пытается ответить на вопросы о тайне искупления, о наличии зла в мире, о человеческих страданиях. Но канонические объяснения того, почему Бог не уничтожает зло, у кого искуплены души людские Спасителем, явно не устраивают не только следователя, но и самого Матвея. Реплики горбуна провоцируют Матвея изложить или еще раз продумать свою собственную богословскую систему.
Догмат о первородном грехе и искуплении излагается им с кощунственным ерничаньем, напоминающим атеистические пасквили 1920-х годов: «таскать бы нам гнев проклятъица Божьего», «затем и посылал сынка, чтобы страданьем своим выкупить из вечного ада душеньки человеческие» [9, 39]. Только теперь место ироничного философа занимает «отец Матвей», а место юноши Леонова — следователь Алеша.
Высказывая через силу «официальные» постулаты, Матвей про себя мучается иными вопросами: по какой юридической логике силы небесные «шьют дельце» еще не родившимся поколениям, у кого выкупал род людской Спаситель и т. п. Все формулировки как Матвея, так и Алеши пропитывает юридизм, попытка постигнуть их падшим человеческим разумом, но не верой и благодатью откровения. Матвей сомневается не в подвиге Христовом, а «в логичности его» [9, 39]. Подобные рассуждения в плоскостном мире формально-логических посылок не позволяют подняться собеседникам до принятия тех тайн Бога и мира, которые постигаются только в свете Божественного Откровения.
Одно из таких схоластических построений, развитое западным римcко-католическим богословием, — теория «сатисфакции». Согласно этой теории, Господь своей жертвой утолил праведный гнев Бога-Отца, оскорбленного непослушанием людей. Такие антропоморфические представления исказили богооткровенную истину о беспредельном милосердии Бога-Отца и жертвенной любви к человечеству Бога-Сына. По словам святого Григория Богослова, «Крест есть жертва благоприятная, но не плата и не выкуп Богу. Крест необходим не для утоления Божией Правды, но для оживления человеческой природы, пораженной грехом и смертью». Догмат искупления непосредственно связан в православной трактовке с делом освящения человека. «На вопрос, кому или чему служила жертва, остается ответ: делу спасения нашего»[4,89]
В данном случае Матвей спорит даже не с православным учением (с которым, кажется, незнаком вовсе), а с католическим, но в контексте общего для романа антихристианского пафоса такое различие выглядит уже не столь значительным.
Ведь Голгофской жертве Матвеем придан совершенно иной смысл, который приводится в соответствие с общей идеей вины Бога. Послужив причиной, источником зла и страданий людей, лишив их райского блаженства, Бог впоследствии осознал «свою причастность к обстоятельствам». Посылая Сына на казнь, Бог искупал свой собственный грех. Бог оказывается греховен. Сам Матвей ясно осознает, что «отрекся от коренного догмата веры» [9, 145]. Заметим, что эту «догадку об истинной сути искупления» разделяет и Дуня [9, 165].
Естественно, что если во всем виноват Творец, то принципиально отвергается взгляд на страдания и зло в мире как на следствия грехов самих людей. Вся беседа с Алешей идет под аккомпанемент неотвязной мысли о «плохой работе» Сына Божьего — «по совокупности скопившихся несчастий» на земле после Его крестного подвига. Матвея преследуют мысли о необратимости земных печалей, о несправедливости Бога, который уродство горбуна не причислит к подвижничеству, а, напротив, «и с него, вчистую обделенного, причитается нечто небесам за счастье существования» (снова понятия долга и платежа). В свою очередь горбун Алеша «как бы прощает Богу» свое уродство «и прочие недоделки» и т. п. Закономерный итог этих размышлений: пора «обветшалому христианству уходить на покой». Наряду с чудесами Господа — хождением по воде, претворением воды в вино, такие великие таинства, как Рождение от Девы и Воскресение, низводятся рассудочным умом Матвея (или автора) в разряд «благолепной мишуры чисто земного поклонения», устарелого «агитпропа» [9, 39]. Для Матвея очевидна историческая и нравственная исчерпанность христианской веры. Но не веры как таковой
Обратимся к ближайшему окружению Матвея, его семье. Подлинно ли ее отличает «стремление к духовности и жизнь по христианским заповедям», как представляется ряду критиков.
Бог не является для старофедосеевцев Живым Богом, Единой опорой и надеждой. Он становится чисто умственным объектом для предъявления постоянных упреков и претензий, постоянной обиды. Всех их отличает фамильярность по отношению к самому священному для христианина — имени Божьему, и в то же время сознание своего права требовать что-либо от Него. Егор цинично замечает, что «у Бога найдется совести довести служителя своего» до землянки [9, 38]. Прасковья Андревна с каким-то раздражением восклицает: «Да я по нонешним временам с Господа Бога моего документ стребую!» [9, 87], уверенная в том, что раз она мать, то «он (ее) не осудит». Это не смиренное упование на милосердие Божие, но брошенное с вызовом требование справедливости от Бога.
Если Бог перестает восприниматься как Друг, то и сатана перестает восприниматься как враг. Поэтому у героев отсутствует иммунитет к вторжению демонического начала, у них нет, как сказали бы христиане, «различения духов». Они боятся провокаций, гонений, политических преследований, тревожатся, как бы Дунин ангел не оказался «беглецом клейменым», но совершенно не опасаются того, что он окажется бесом-оборотнем. Происходящее с Дуней оба родителя воспринимают лишь как «душевный недуг», словно и не подозревая о возможной духовной реальности.
С поразительной легкостью они готовы довериться силам зла: «матушка» Прасковья Андревна «согласилась бы в дом пустить рай и ад, кабы посулили исполнить одно ее заветное желаньице» [9, 187]. Так она и поступает. С врага рода человеческого она не только не «требует документ», но бросается целовать его руки , умоляя о спасении сына.
Нет ничего удивительного, что после многочисленных доказательств вины Бога оправданным становится его предательство. Имея такого Бога, такое мирозданье, такую жуткую действительность, которая далекому Божеству неведома, человек имеет право не только преступить его заповеди, но и отвернуться от него. Матвей сразу и без колебаний благословляет диакона на публичное отречение от веры (ради детей), жену — на самоубийство (опять же ради детей) [9, 340], сына — на разбой. Родители «заранее соглашались» отправить Дуню на путь бесчестья (к могущественному правителю, для спасения Вадима) [9, 56]. Дело не в морализаторстве, грешная человеческая природа и не на такое способна, но в том, что героями подводится идеологическое основание: «А Бога не бойся, он свой, войдет в твое положение, простит» [9, 34]. «Отговаривать дьякона от задуманного было так же неуместно, как воспрещать ему принести себя в жертву ближним, тем паче малюткам, защита которых сама собой подразумевается в христианской морали». А далее — откровенно иезуитские слова: «Сам Иисус будет стоять рядом с ним на помосте и совместно пригубит чашу горечи его» [9, 44] .
Автора привлекает именно к «мученичеству», хотя он, конечно, не может не знать о миллионах новомучеников и исповедников российских, которые не отреклись и пошли на Крест. Но в книге, внушенной Шатаницким, преследуются иные цели. Еще в раю тот же вдохновитель, ратуя за «справедливость», предлагал людям предать заповедь Бога[9,79]
Матвея, собирающегося принять у себя в доме самого сатану, одолевает любопытство — взглянуть на Господнего соперника, и его матушке тоже западает в душу «крупица недозволенного интереса». Как может этого желать человек, ежедневно произносящий слова молитвы «избави нас от лукавого»? Это непредставимо не потому, что запрещено, но именно потому, что христианин ежедневно сталкивается с бесовским присутствием в мире, с демоническими проявлениями в своих собственных помыслах и грехах, и до гробовой доски обречен вести с ним духовную брань. Матвей намеревается принять у себя «философскую категорию», но встречается с «человекоубийцей от века». Беседа Матвея с духом злобы превращается в философско-богословский диспут двух интеллектуалов, находящих удовольствие отыскивать друг у друга логические неувязки. И Матвей не замечает, как Шатаницкий потешается над ним, играя «в поддавки», допуская очевидные неточности в хронологии, общеизвестных фактах и т. п. Точно так же издевался над своим собеседником бес в кошмаре Ивана Карамазова, но там этот персонаж был, скорее, отражением больного сознания Ивана Федоровича, его галлюцинацией (на это намекает Достоевский, оставляя брошенный Иваном стакан нетронутым по пробуждении). В «Пирамиде» Шатаницкий — вполне объективная реальность. Матвей с его новой верой уже давно стал его служителем, а боязливые оговорки перед беседой как бы не послужить антихристу, пресекаемые, кстати, Шаминым, произнесены как явно лукавое самооправдание. Так же как и его бессильные (и какие-то театральные) потуги изгнать им же принятого гостя (автор явно иронизирует над «батюшкой», из всех средств борьбы с нечистым готового применить лишь непечатные слова) только сильнее затягивают узлы сатанинской сети, в которую он давно и добровольно попал[9,90]. И впоследствии даже гордится, что его дом оказался предназначен для столь авторитетной встречи [9, 63]. После нее Матвей все больше уподобляется бесу: его начинает словно жечь Лик в красном углу, ему становится трудно произносить имя Божие (заменяемое местоимением «он») [9, 268], и совершаемый в заключительной части романа перечеркивающий жест по направлению к святой иконе (явное отречение от Христа) [9, 52] завершает духовную гибель Матвея.
Матвей ожидает «Христу на смену грядущего пророка, который привнесет в мир несколько иное толкованье добра и света»[9,90], который отменит молитву как «безуспешную панацею от низменной печали». По мысли «батюшки», ныне, когда созидается новый «всемирный храм», можно примириться «с неизбежным сносом запустелых церковных строений». Эти ожидания вдохновлены характерным лозунгом-восклицанием: «О, лишь бы во всеобщую пользу!» [9, 139].
Совершенно откровенно и недвусмысленно Матвей призывает антихриста. Согласно церковному преданию, «зло и лжерелигии достигнут своего апогея во время владычества антихриста, мирового владыки, который, обещая принести мир на смятенную землю и имитируя пришествие Христа, будет управлять всем миром из возобновленного храма в Иерусалиме»[9,89] «Явит себя антихрист кротким, милостивым, исполненным любви, исполненным всякой добродетели... Предложит антихрист человечеству устроение высшего земного благосостояния и благоденствия...»[9,50] Матвей, таким образом, есть не кто иной, как предтеча антихриста.
Этот мотив очень важен в идейной канве романа. Не только Матвей ждет «великого духовного обновителя» [9, 35]. Номенклатурные владыки неба и земли, развивает эту мысль Никанор, нечувствительны к земной боли людской. «Нынче нужны нам не крылатые генералы света и тьмы, а некто, способный просто пожалеть находящееся на исходе человечество, и еще неизвестно, чем обернулось бы дело, кабы нашелся третий» [9, 135].
Таковы «догматические вольности» Матвея, который уповает на приход антихриста взамен так и не помогшего людям Христа. Если именно в этом критика увидела широту русской души с ее всегдашним правдоискательством и т. п., то, надо признать, отечественная культура в лице некоторых далеко не худших своих представителей пришла в конце XX столетия к неутешительному духовному итогу.
Православный Символ веры, излагающий главные догматы христианского вероучения, состоит из 12 . Нетрудно убедиться, что буквально все они отвергаются, опровергаются в «Пирамиде». Поэтому определение идей романа как «еретических» неточно. Ересь (от глагола «выбирать») — учение, берущее из христианства какие-то одни догматы и отметающее другие, оно искажает постулаты веры, но остается «генетически» привязанным к ней.
Итак, как считает В.Воронин, «публикация новой схемы мироздания» осуществилась, задание Шатаницкого выполнено, наваждение воплощено. Осью и стержнем романа, исполненного «антидостоевского» пафоса, стала мысль о том, что Бог предал человека. Столь грандиозная попытка опровержения христианства возникла на русской почве. Новый синедрион, новое судилище над Христом — в который уже раз в уходящем веке!,— совершается на территории Руси Святой[13,75].
Оккультный характер «Пирамиды» видится исследователям в том, что роман источает «своеобразную и сильную магнетическую ауру», «недобрую энергию», его текст оказывает наркотическое воздействие на сознание и подсознание читателя, выполняет функцию гипноза, колдовства.
Не является ли книга элементом какого-то метафизического контроля: насколько готова Россия проглотить такого рода приманку, далеко ли продвинулась по пути апостасии, охватившей уже большую часть мира, скоро ли сможет принять антихриста вместо Христа? По крайней мере та восторженность, с которой книга зачислена в разряд повествований о «русском правдолюбце», то равнодушие, которое проявлено столь многими в отношении ее духовно-религиозного ядра, та легкость, с которой оно принимается даже за исконные национальные духовные ценности, — симптомы весьма тревожные.
Леонов представил и оставил нам потрясающий образец того, каким может стать сознание человека и человечества накануне апокалиптических событий. Каков может быть новый вызов Богу на рубеже XXI столетия. И в этом смысле «Пирамида», несомненно, роман-предупреждение.
2.3. Философские поиски Л.Леонова в романе «Пирамида»
Как крупное произведение, насыщенное философскими рассуждениями, «Пирамида» имеет свои о с о б е н н о с т и. Здесь Леонов оперирует объемными сюжетными блоками с неторопливым развитием событий, с обстоятельным авторским комментарием.
По своей структуре «Пирамида» — монологический роман с разветвленной имитацией диалога, индивидуальных манер, но лишь немногие персонажи обладают собственным голосом.
«Пирамида» — роман интеллектуальный, рассчитанный на образованного читателя, испытывающего удовольствие от философских поисков автора, многогранности образов, сложности психологических отношений.
В чем-то, несомненно, «Пирамида» - Книга Откровения, недаром сам Леонов настаивал на прочтении ее в ракурсе «патмосского жанра». Но в отличие от Еноха и Иоанна, думаю, и Аввакума, безропотно отверзшим себя вести Божьей, он, как и положено человеку в обезбоженном мире, через определение места своего во всебытии, понимаемого как точка отсчета, до предела напрягая в себе все возможности постижений - будь то трагедия научного познания, вера, воля к Слову, художественные формулы, пути тайновидения - искал именно в таком образе всеединого ведения собственную дорогу к Господню Престолу. Ибо «от писателя, - по слову Леонова, - люди ожидают одного - Пути»[9,105].
В этом - персонификация соловьевского идеала всеединства знания, но «Пирамида» все же роман-гносис, замешанный на ренессансном, гармоническом сочетании многообразных дарований Леонова, на его великом творческом писателя, ученого, поэта, прекрасно владевшего и стамеской, и штихелем, и кистью живописца, не говоря уже об энциклопедичности его знаний в сфере культуры, специальных областях: от естественных наук, математики, физики до военного дела, не считая уж знания языков, детального живого ведения сфер русской национальной культуры. И все это было введено писателем в единый прорыв к высшим тайнам, к постижению хода времен, как отошедших, так и сокрытых за мглой грядущего.
К чему, вкратце, сводится в единый фокус философское содержание романа? Бог-Абсолют - кольцевая радуга, по Вадиму, - разрывает кольцо совершенного всебытия и выгибает одно из полярных окончаний на манер ленты Мебиуса. Соприкосновение (по спектру радуги располагаются элементы материального мира) полюсов грозит катастрофой, взрывом, выпадением совершенства в Ничто. Необходимо промежуточное бытие, замыкающее кольцо, точнее, некий клей всебытия, смягчающий пребывание противоположностей. Так рождается мироздание, сфера, галактическое яйцо, в каком мы пребываем по сей день и которое ангел Дымков чертит на снегу. Модель, похожая на китайскую клетку жизни, на русскую фиту. Здесь важно, что живая клетка как бы прототипична мирозданию.Внутри расположены два треугольника, сходящиеся в вершинах.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
