73803 (589319), страница 2
Текст из файла (страница 2)
Во гробе нам судьбой назначено свиданье!
Надежда сладкая! Приятно ожидание!
С каким веселием я буду умирать!
Эта поэтическая тема Жуковского, глубоко обусловленная христианским учением, состоит в том, что смерть не обрывает общение с человеком, а являет иной высший тип общения с усопшими.
Следующий характерный мотив связан с образом завесы, пелены, покрывала, за которым сокрыты тайны загробного мира. Он интересно раскрывается в стихотворении «На кончину ее величества королевы Виртембергской» (1819), в котором, образ таинственного покрывала связан с идеей соприкосновения с миром иным в таинстве смерти и в таинстве Евхаристии.
Через все стихотворение проходит тема скоротечности, изменчивости жизни, непрочности земных благ и наслаждений, поэт размышляет о «грозной Силе», судьбы, «свирепого истребителя»; о неминуемости страдания, которое есть удел жителей земли. Традиционный романтический мотив наполняется глубоким христианским содержанием. Эфемерность, призрачность, хрупкость временной жизни не земле, где «на всех путях Беда нас сторожит».
... где верны лишь утраты,
Где милому мгновенье лишь дано,
Где скорбь без крыл, а радости крылаты
И где навек минувшее одно...
Эта тема приобретает высший смысл в свете евангельского учения о бессмертии и вечности в лоне Божества после прохождения души чрез смертные врата. Пессимистический мотив безвременной гибели «прекрасного на свете» по велению насмешливой и жестокой Судьбы получает совершенно иное звучание, когда Жуковский переходит от оплакивания почившей королевы Виртембергской к духовно-нравственному поучению, к проповеди, облеченной в изящную поэтическую форму. Он обращается к излюбленной теме гомилетики: страдания – путь к небесному блаженству, к постижению путей провидения, к Богопознанию:
Земная жизнь небесного наследник;
Несчастье нам учитель, а не враг;
Спасительно-суровый собеседник,
Безжалостный разитель бренных благ,
Великого понятный проповедник,
Нам об руку на тайной жизни праг
Оно идет все руша перед нами
И скорбию дружа нас с небесами.
Вот назначение скорби – возвысить человеческих дух от бесплодной суеты к созерцанию вечных благ. Потеря близких сокрушает прочные узы, соединяющие душу с житейскими пристрастиями и привязанностями. У Жуковского мысль всегда восходит к первоисточнику всего сущего – к Богу. Смерть дочери открывает скорбящей матери истину о небесной родине:
И в горнее унынием влекома,
Не верою ль душа твоя полна?
Не мнится ль ей, что отческого дома
Лишь только вход земная сторона?
Что милая небесная знакома
И ждущею семьей населена?
Смерть отверзает во временном вечное, в исходе земного бытия – бессмертие, в смерти – рождение. Разлука предвещает грядущую встречу и соединение навеки («ждущая семья на небесах»). Мысль о свидании с близкими после смерти звучит в уже упоминавшемся стихотворении «На смерть Андрея Тургенева» (1823):
Надежда сладкая! Приятно ожидание!
С каким веселием я буду умирать!
Но общение с усопшими возможно не только после собственной кончины, но и в земной жизни, хотя живые и усопшие обитают в разным мирах. И общение это осуществляется в таинстве Евхаристии, причащении Святых Тайн, «когда союзом тесным соединен житейский мир с небесным». Тело Христово объемлет живых и мертвых, в соответствии с евангельским учением для Бога нет мертвых, но все живы, «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы». Именно в эту великую и святую минуту и проницаема та завеса, которая скрывает от очей живущих на земле Царствие Божие. Таинство Евхаристии открывает духовное зрение, дает возможность узреть невидимое:
В божественном святилище она,
Незрима нам, но видя нас оттоле,
Безмолвствует при жертвенном престоле…
Опущена завеса провиденья;
Но проникать ее дерзает взгляд;
За нею скрыт предел соединенья;
Из-за нее мы слышим, говорят:
«Мужайтеся; душою не скорбите!
С надеждою и с верой приступите!»
Жуковский переживая горькие потери, тяжкие утраты близких, постепенно углубляясь в евангельское учение, вырабатывает целую философию смерти, подготовки к ней и приятия ее. Его воззрения на смерть зиждутся на горячей вере в Спасителя и Его обетования о бессмертии человеческой души, ее вечном пребывании в Царствии Небесном, на живом ощущении инобытия. По воспоминаниям А. Д. Блудовой, «... по временам его [Жуковского] рассказы касались чудесных случаев, и он умел уносить вас в область загробную или в поднебесную высь с таким полным убеждением, что иногда казался таким же странным и почти сверхъестественным, как лица в его рассказах».19 Смерть в смысле христианской кончины понимается Жуковским как дверь в блаженство, как начало истинной жизни и нескончаемой радости. Известна альбомная запись Жуковского 1820 года, в которой он развивает эту мысль: «Вечность, можно сравнить с мучениями родин! Минута смерти есть минута разрешения! ... Говорят, что нет минуты блаженнее первой минуты материнского счастья – может быть, и минута разлуки души с телом имеет сие блаженство».20
Смерть есть не иное что, как слова на кресте: «Совершилось» Это означает следующее: как Христос, свершив подвиг земных страданий, вступил в славе в небесные чертоги, так и путь христианина подобен пути Спасителя.
В конце 1830-х гг. Жуковский пишет стихотворение «Stabat Mater» (1837?) (опубликовано в «Современнике» в 1838 г.), где обращается к одной из «вечных тем» христианской культуры и литературы-крестной смерти Спасителя. После описания неизмеримых страданий Божией Матери, лирический герой обращается к Ней с мольбой о даре святой любви, «сладкой веры», о том, чтобы в сердце запечатлелась смерть Христова,
Чтобы кончину мирно встретил,
Чтобы душе моей Спаситель
Славу рая отворил!
Смерть каждого человека и свою собственную смерть поэт измеряет искупительной жертвой Спасителя, которая уничтожила вечную духовную смерть рода человеческого.
В 1838 г. в стихотворении, написанном на кончину С. Ф. Толстой, дочери гр. Ф. И. Толстого («Американца»), Жуковский вновь и вновь оценивает смерть как начало совершенного познания, истинной жизни:
Ее на родину из чужи проводили.
Не для земли она назначена была.
Прямая жизнь ее теперь лишь началася...
Высокая душа так много вдруг узнала...
Смерть поэт называет здесь «мигом святым». Вспомним письма Жуковского к умирающей Воейковой, где приближающаяся кончина молодой женщины тоже оценивается как божественная минута, в которой есть «что-то чистое». Смерть христианская предельно очищается у Жуковского от всего земного и в свете крестной смерти Искупителя приобретает значение священной мистерии. Такое понимание смерти указывает на глубокую подспудную укорененность мировоззрения Жуковского в традициях православной аскетики. Так, современник Жуковского, светило русской православной церкви ХIX века, знаменитый богослов Филарет, митрополит Московский объясняет особое новозаветное отношение к смерти: «Смерть была нечиста от Адама, как нечистый плод греха его. Но Христос очистил и освятил смерть Своею пречистою и пресвятою смертию. От Его Богопричастного Тела, за нас пострадавшего, от Его Божественныя Крови, за нас излиянныя, простерлась очистительная сила на все человечество, преимущественно на тех, которые приобщены к таинственному Телу Его чрез таинство святаго крещения и святой Евхаристии».21
Итак, для Жуковского смерть – освобождение от земных страданий и горестей. Заметим, что уподобление смерти рождению младенца нередко встречается в святоотеческих трудах. Свт. Игнатий Брянчанинов пишет в своем знаменитом «Слове о смерти»: «Смерть – великое таинство. Она рождение человека из земной временной жизни в вечность... Сокровенное таинство – смерть!». Это устойчивый мотив многовековой христианской учительной литературы. Так, например, в наставлениях св. Макария Великого, в той части, где он размышляет о будущей жизни, читаем: «Зачавшая в чреве жена внутри себя носит младенца своего во тьме, так сказать, и в нечистом месте. И если случится, наконец, младенцу выйти из чрева в надлежащее время, видит она для неба, земли и солнца новую тварь, какой ни видала никогда, и тотчас друзья и родные с веселым лицом берут младенца в объятия. ... Тоже применим и к духовному: приявшие в себя семя Божества, имеют оное в себе невидимо, и по причине живущего в них греха, таят в местах темных и страшных. Посему если оградят себя и соблюдут семя, то в надлежащее время породят оное явно, и наконец, по разрешении их с телом, Ангелы и все горние лики с веселыми лицами примут их».22
Не случайно невозможность умереть осознается как неизбывный ужас. Агасфер исповедуется Наполеону:
... Участи моей
Страшнее не было, и нет, и быть
Не может на земле. Богообидчик,
Проклятию преданный, лишенный смерти
И в смерти жизни...
Агасфер жаждет, ищет разрешения от земных уз:
О, как я плакал, как вопил, как дико
Роптал, как злобствовал, как проклинал,
Как ненавидел жизнь, как страстно
Невнемлющую смерть любил!
Небесная радость Богообщения исцеляет все земные скорби. Жуковский начертал путь христианина: от страданий, горечи утрат и земных скорбей к утешению в Боге, избавлению от печали и совершенной радости, вечному соединению в царстве вечного мира.
Островок же настоящего исполнен страданий и страстей, это «полная трепета буря» («Могила»). Как же добраться из бурного житейского моря до обители вечного мира? Жуковский переплавляет опыт жизни через испытания и утраты в опыт духовный. Неотъемлемое от человеческого жребия страдание он осмысливает как ступени небесной лестницы, ведущей к Отцу:
… во мраке гробовом
Угрюмая судьба на вас не ополчится!
Нам всем один предел, н в землю всем сокрыться!
В какой-то степени на подобное мировосприятие повлияло на Жуковского творчество Карамзина, каковая соотнесенность доказывается на цитатном уровне: «Мы живем в печальном мире и должны — всякий в свою очередь — искать горести, назначенные нам судьбою…» в речи Жуковского соотносится с карамзинским: «Мы живем в печальном мире, но кто имеет друга, тот пади на колени и благодари всевышнего. Мы живем в печальном мире, где страдает невинность, где часто гибнет добродетель»,23 а также со стихотворением «Веселый час»: «Мы живем в печальном мире, / Всякий горе испытал».24
Такое мировосприятие было характерно уже для молодого Жуковского, в частности, подобным мироощущением было проникнуто уже первое, напечатанное в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» за 1797 г., стихотворение Жуковского «Майское утро», в котором поэт приходит к мысли о том, что жизнь – «бездна слез и страданий» и что счастье ждет человека в могиле. В том же духе написаны и ранние прозаические размышления Жуковского: «Мысли при гробнице» (1797), «Мысли на кладбище» (1800).
Важно также отметить такой аспект концепта время, как эфемерность, поскольку это важно для понимания творчества В. А. Жуковского. Через все стихотворение проходит тема скоротечности, изменчивости жизни, непрочности земных благ и наслаждений, поэт размышляет о «грозной Силе», судьбы, «свирепого истребителя»; о неминуемости страдания, которое есть удел жителей земли. Традиционный романтический мотив наполняется глубоким христианским содержанием. Поэту близка эфемерность, призрачность, хрупкость временной жизни на земле, где «на всех путях Беда нас сторожит».
И мой ударит час последний, роковой,
И я, как юный цвет, увядший в летний зной,
Как нежный гибкий мирт, грозою низложенный,
Поблекну! — наша жизнь лишь быстрый сон мгновенный!
Мгновенность, эфемерность жизни – важная составляющая мировоззрения и мировосприятия Жуковсокого.
Интересно, что в творчестве Жуковского последовательность прошлое – настоящее – будущее порой проявляется в прямой динамической последовательности при глубоком обобщении сути человеческой жизни:
Прохожий! Наша жизнь как молния летит!
Родись! — Страдай! — Умри! — вот все, что рок велит!
Нетрудно заметить, что тут проявились представления о тщете человеческой жизни.
В то же время Жуковский, рассматривая жизнь (длящегося настоящего) как тщету и неизбежное страдание, не отрицает возможности счастья, однако счастье это познается не в покое, но в страдании.
Так, ты поэзия: тебя я узнаю;
У гроба я постиг твое знаменованье.
Благославляю жизнь тревожную мою!
Благословенно будь души моей страданье!
Восприятие смерти Жуковским глубоко христианское, неизбежность смерти осмысляется поэтом с позиций христианской этики и философии – все равны перед Господом, что придает его лирике в видении будущего загробного особую глубину и философичность:
Пускай сын роскоши, богатством возгордясь,
Над скромной нищетой кичливо возносясь,
Труды полезные и сан их презирает, –
С улыбкой хладныя надменности внимает
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
