73465 (589291), страница 10

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 10)

Огромное количество ее стихов подхватывает тему любовного бреда, больного кошмара и беспамятства, воспаленного страданием сновидения. Слово "бред" - ее любимое слово: "Она бредила, знаешь, больная... ", "Видишь, я в бреду... ", "Страшный бред моего забытья... " и т.д.

И ничуть не меньшее - варьирует мечту Анны о собственной смерти как наказании для Вронского. "Постель мне стелют эту / С рыданьем и мольбой; / Теперь гуляй по свету / Где хочешь, бог с тобой! ", "Когда о горькой гибели моей / Весть поздняя его коснется слуха... ", "И нет греха в его вине, / Ушел, глядит в глаза другие, / Но ничего не снится мне / В моей предсмертной летаргии" и т.п.

И еще - мотив самоубийства. Здесь у Ахматовой, как выход, мелькают то пруд: "О глубокая вода / В мельничном пруду", то река: "Не гони меня туда, / Где под душным сводом моста / Стынет грязная вода", то петля: "В нем кого-то вынули из петли / И бранили мертвого потом... Мне не страшно. Я ношу на счастье / Темно-синий шелковый шнурок" (вспомним, что Левин тоже не веревку - "спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем"), то яд: "Смертный час, наклоняясь, напоит / Прозрачною сулемой. / А люди придут, зароют / Мое тело и голос мой".

А в 1971 году было впервые опубликовано стихотворение 1411 года, третья, недоработанная строфа которого выглядит так:

"И это юность - светлая пора

……………..

Да лучше б я повесилась вчера

Или под поезд бросилась сегодня".

И самое главное, не стремилась ли Ахматова всей своей жизнью, всеми любовными романами ("Пленник чужой! Мне чужого не надо. / Я и своих-то устала считать"), поэтическим трудом и славой опровергнуть толстовский взгляд на женщину, взять реванш - в новое время и наяву, а не в романе, - за унижение и катастрофу толстовской героини?

И на этом пути, одержав, в конце концов "победу над судьбой", она не раз бывала унижена и раздавлена, сначала - любовью и виной: "Уже судимая не по земным законам, / Я, как преступница, еще влекусь сюда, / На место казни долгой и стыда" (январь 1917), - как это перекликается с романом, его смыслом и эпиграфом, объяснять нет необходимости; затем - любовью и клеветой: "И станет внятен всем ее постыдный бред, / Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед, / Чтоб в страшной пустоте мое осталось тело... " (1922), а в сороковые - пятидесятые - неслыханным общественным осуждением и унижением: "А пятнадцать блаженнейших весен / Я подняться не смела с земли" (1962).

Заехав к Долли перед своим страшным концом, Анна говорит Кити, не хотевшей выходить к ней ("но Долли уговорила ее"): "Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко всему привыкла". Можно представить и документально подтвердить, сколько раз Ахматовой пришлось произносить такую фразу. Это чувство "оскорбления и отверженности", испытываемое Анной, было хорошо изучено и освоено Ахматовой, страдания Анны (упомянем и страшную разлуку с сыном) не оставляли, преследовали и ее.

Будь Анна Андреевна Львом Николаевичем, она бы распорядилась судьбой Анны Аркадьевны по-другому: не бросила бы ее под поезд, устроила бы ей развод, вернула сына Сережу и общее уважение и проследила бы за тем, чтобы Анна была счастлива с Вронским. Счастлива? Может быть. Вот только роман был бы совсем другим и вряд ли так волновал и мучил нас.

А сама Анна Андреевна, была она счастлива в любви? Как-то, знаете ли, не очень. ("Лучше б мне частушки задорно выкликать, / А тебе на хриплой гармонике играть" - это в 1914 году, кажется, еще при Гумилеве или накануне развода с ним; "Мне муж - палач, а дом его - тюрьма" - это в 1921 году, при В. Шилейко; "От тебя я сердце скрыла, / Словно бросила в Неву... Прирученной и бескрылой / Я в дому твоем живу" - в 1936 году, с Н. Пуниным)

Почему так происходило, более или менее понятно: она тяготилась благополучием семейной жизни, ей, поэту, любовь нужна была трагическая, желательно - бесперспективная. И самый долгий период творческого ее молчания, объясняется, не столько давлением советской власти, сколько жизнью с Пуниным, пока этот союз не рухнул.

Что же касается счастливой любви, то про нее у Ахматовой особое мнение: "Как счастливая любовь, / Рассудительна и зла". Понадобился воистину страшный опыт XX века, чтобы и в жизни, и в литературе возникло представление о возможности счастливой любви и ее глубокой человечности, - наперекор традиционному мнению и злым обстоятельствам.

"С традиционными мнениями" и предрассудками по мнению А. Кушнера борются и Анна Ахматова и Анна Каренина.

"Боже мой, как они одевались в прошлом веке, женщины 70 - 80-х годов. В конце романа есть одна такая сцена под дождем: "Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими ее ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз детей. Мужчины, придерживая шляпы, шли большими шагами". - Вот точно так же, как юбками, были они облеплены множеством общественных пут и предрассудков, в то время как мужчины "шли большими шагами". В связи с этим стоит привести ахматовскую автобиографическую запись: "... я получила прозвище "дикая девочка", потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень". О том же сказано в ее стихах: "Стать бы снова приморской девчонкой, / Туфли на босу ногу надеть... "

Хотел того Толстой или не хотел, но его Анна лет за двадцать до этого уже делала шаги в том же направлении: Долли удивлена, увидев ее верхом на коне, в черной амазонке. "В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит верхом". Еще больше поразило ее умение Анны играть в теннис: "Дарья Александровна попробовала было играть, но долго не могла понять игры, а когда поняла, то так устала, что села с княжной Варварой и только смотрела на играющих". [44, с.181]

А любимая толстовская героиня еще в 70-е годы "выписывала все те книги, о которых с похвалой упоминалось в получаемых ею иностранных газетах и журналах, и с тою внимательностью к читаемому, которая бывает только в уединении, прочитывала их". И это, заметим, тоже роднит ее с Ахматовой, с которой Лидия Гинзбург, например, вспоминала: "Она обладала особым даром чтения". Имеется в виду, в отличие от профессионального чтения, ориентированного на специальные интересы, способность читать бескорыстно "Поэтому она знала свои любимые книги как никто" и определяла, находила для звонившего ей "цитату сразу, не вешая телефонную трубку".

А вот что Толстой пишет о своей Анне: Вронский "удивлялся ее знанию, памяти и сначала, сомневаясь, желал подтверждения, и она находила в книгах то, о чем он спрашивал, и показывала ему". И еще: "... все предметы, которыми занимался Вронский, она изучала по книгам и специальным журналам, так что часто он обращался прямо к ней с агрономическими, архитектурными, даже иногда коннозаводческими и спортсменскими вопросами.

Толстой жалеет свою героиню и не видит для нее выхода: любовная страсть, пришедшая в столкновение с общепринятыми нормами, разрушительна, и для порядочных людей, по глубокому его убеждению, кончается катастрофой. Кроме того, с его точки зрения, физиологическое, психическое устройство женщин таково, что самой природой, а не только социальными, историческими условиями они предназначены для иной, нежели мужчины, роли. Ахматова такой взгляд на вещи склонна была объяснять "ханжеским духом Ясной Поляны".

Поэт любви (у каждого поэта есть своя большая тема, у нее прежде всего - эта), Ахматова, скажу еще раз, всей своей жизнью и стихами опровергала толстовское мнение. И не только в молодости, не только в двадцать или тридцать лет, но и в семидесятипятилетнем возрасте!

"Мы до того отравлены друг другом,

Что можно и погибнуть невзначай,

Мы черным унизительным недугом

Наш называем несравненный рай.

В нем все уже прильнуло к преступленью -

К какому, боже милостив, прости,

Что вопреки всевышнему терпенью

Скрестились два запретные пути.

Ее несем мы, как святой вериги,

Глядим в нее, как в адский водоем.

Всего страшнее, что две дивных книги

Возникнут и расскажут всем о всем".

Эти стихи, написанные ею в 1963 году, опубликованы впервые в 1974г. и затем, переходя из издания в издание, так и не удостоились никакого внятного комментария, хотя и заслуживают его, при всей своей пышной многозначительности и поэтической стертости ("несравненный рай", "всевышнее терпенье", "запретные пути", "вериги", "адский водоем"). Никто как будто их внимательно не прочел. Все привыкли к недосказанности и "тайнам" ее стихов последних лет. "Иль тайна тайн во мне опять", "И только мы с тобою знаем тайну", "Был предчувствий таинственный зной", "Но я разобрала таинственные знаки", "Вы ж соединитесь тайным браком" и т.д. На единственно возможный, неопровержимый непредсказуемый эпитет сил уже не хватало, - и приблизительным, ничего не обозначающим определением наспех латались прорехи.

"Тайны" на то и рассчитаны, чтобы быть открытыми, и хотят этого не столько отгадчики, сколько обладатели, так сказать, носители загадок.

Пушкин к этому слову обращался крайне редко, зато как! "... И оба говорят мне мертвым языком / О тайнах счастия и гроба". Названы две великих тайны, а все остальные более или менее ничтожны. Недаром их так любят сочинители детективных историй: "Тайна янтарной комнаты", "Тайна старой шкатулки" и т.п. "Тайна счастия" - настоящая тайна, в отличие от несчастья, столь распространенного.

Вот и стихотворение "Мы до того отравлены друг другом... " не только намекает на какую-то тайну, но тут же и приоткрывает ее. В том, что эти стихи были любовные, сомнений нет. И так же очевидно, что они не ретроспективны:

"Мы черным унизительным недугом / Наш называем несравненный рай", "Ее несем мы, как святой вериги, / Глядим в нее, как в адский водоем". Настоящее время глагола не оставляет лазейки.

Остается лишь догадаться, почему эта любовь столь унизительна, запретна, недужна, преступна настолько, что и "всевышнему терпенью" не под силу: разгадка лежит на поверхности, доступна любому читателю, надо лишь посмотреть на дату. Впрочем, автор и не надеется что-либо скрыть: "Всего страшнее, что две дивных книги / Возникнут и расскажут всем о всем".

Так, собственно, и произошло. Одна "дивная" книга была вчерне написана Ахматовой: чтобы прочесть ее, достаточно приглядеться к ее стихам и черновым наброскам 1963 - 1964 годов. Другая, прозаическая, мемуарная, тоже издана - разумеется, без главы, самой важной для ее автора.

И во всех стихах, примыкающих к этому стихотворению, на разные лады варьируется тот же мотив: "Непоправимо виноват / В том, что приблизился ко мне / Хотя бы на одно мгновенье... " (1 июля 1963), "Мы не встречаться больше научились, / Не поднимаем друг на друга глаз, / Но даже сами бы не поручились / За то, что с нами будет через час" (1964), "И яростным вином блудодеянья / Они уже упились до конца. / Им чистой правды не видать лица / И слезного не ведать покаянья".

А как все это случилось - тоже известно. "И наконец ты слово произнес / Не так, как те, кто на одно колено... " (8 А 12 августа 1963). Здесь проще простого съязвить, сказать, например, такое: можно представить, каким разливался соловьем! А с другой стороны, надо и впрямь обладать из ряда вон выходящими качествами, чтобы произвести впечатление на Ахматову: на том конце, где в начале списка и Гумилев, и Недоброво, и Артур Лурье...

Впрочем, о герое романа, кем бы он ни был, говорить не будем, лучше всего поверить, что с его стороны это было высокое, бескорыстное, глубоко человеческое, искреннее, без тени расчета на какую-либо выгоду (снобизм, расцветший при нас махровым цветом, здесь тоже ни при чем), самоотверженное, всепреображающее, бессмертное чувство, воспетое всеми поэтами земли.

Глава 3. Развитие традиционных тем русской поэзии 19 века в лирике Ахматовой

§ 1. Тема Петербурга в творчестве Анны Ахматовой

К началу 20 века тема образа Петербурга стала фактически уже традиционной. К ней обращались не только писатели Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский, но и поэты: А.С. Пушкин и Н.А. Некрасов, Ф.И. Тютчев и А.А. Фет.

Анна Андреевна Ахматова продолжила тему Петербурга в русской поэзии. Петербург Ахматовой показан реалистически, но вместе с тем монументально, в классической пушкинской манере, в которой личные воспоминания сплетаются с национальной историей:

"Пар валит из-под царских конюшен.

Погружается Мойка во тьму,

Свет луны как нарочно притушен,

И куда мы идем - не пойму.

Меж гробницами внука и деда

Заблудился взъерошенный сад.

Из тюремного вынырнув бреда,

Характеристики

Список файлов ВКР