74163 (574197), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Среди ландышей я —

Зазиявший, кровавый цветок.

Не колышется больше от мук

Вдруг застывшая грудь.

Чувство усиливающегося одиночества, наплыв «мистических ужасов», которые А. Белый угадывает в душной атмосфере времени, рождали новый мотив — «бегства»: «Иду. За плечами на палке дорожный висит узелок». Среди «вольных просторов», за чертой «грохочущего города» начался поиск новых ценностей, обостренный впечатлениями от революционных бурь 1905 года. Тогда-то и появился в сознании А. Белого поэтический образ околдованной злой волей «спящей красавицы» — родины.

По собственному признанию, поэт был захвачен «тягой к народному духу». В его глубинах почерпнул надежду на пробуждение России. Вместе с тем сопереживание разоренной стране нарастало до болезненного потрясения. Тема русской земли, ее калек, арестантов, жандармов была развернута в обилии «говорящих» деталей («горбатые поля», «скорбные склоны») и емких символов: цепкого, колкого бурьяна; откосов, над которыми «косами косят... людей». Стихи открывали трагический мир человека, отчаявшегося, способного прорыдать свою муку «в сырое, пустое раздолье» родины.

Мироощущение лирического героя имело разные истоки. Один — гибнущая деревни с «жестокими, желтыми очами кабаков», «немым народом», «злыми поверьями», «убогими стаями людей». Герой как бы вбирает в себя общие страдания:

Мать Россия! Тебе мои песни,—

О, немая, суровая мать! —

Здесь и глуше мне дай и безвестней

Непутевую жизнь отрыдать.

Не менее страшно царство масок, маскарад призрачного веселья, вакханалия мертвецов-двойников в городе. Слышатся стоны: «исцели наши темные души». А по пустым залам бежит «красное домино» «с окровавленным кинжалом», предвещая катастрофу.

Сам герой ощущает себя под тяжелыми могильными плитами либо падающим «на сухие стебли, узловатые, как на копья». И все же надежда не гаснет:

Я, быть может, не умер. Быть может, проснусь...

Среди «слепых сил», мыслей о «небытии безгрезном» вдруг снова «вещие смущают сны».

Наиболее полно эти сны расшифрованы в романе «Серебряный голубь», главной его теме — любовного слияния поэта Дарьяльского и крестьянки Матрены, т. е. единения интеллигенции и народа. Земляная, нутряная могучая Русь завораживает Дарьяльского своим дивным, магнетическим взором. А сердце Матрены зацветает «небывалым цветом». Но союз их недолог. Темную дикарскую стихию не может преодолеть герой и гибнет, не реализовав свой светлый идеал.

Отрицая социальный путь развития А. Белый уповал на силу мистической любви. Она должна была возродить «спящую» духовную энергию народа, объединить ее с достижениями культуры. На сложные запросы эпохи А. Белый ответил вольным их преломлением сквозь «магический кристалл» мечты о полной гармонии. Что ж, такой вариант будил и будит волнующее влечение к художнику. Во-первых, потому, что он сконцентрировано, эмоционально выразил вечный, нередко в наши дни унижаемый смысл отношений народа и интеллигенции. Во-вторых, А. Белый по-новому раскрыл неразрывную нравственную связь между любовью, красотой, справедливостью.

Через несколько лет А. Белый создает новый роман «Петербург». Этому произведению предстояла большая жизнь в читательском сознании, вплоть до наших дней (в последние годы оно несколько раз переиздавалось и раскупалось мгновенно). Немудрено. Богатство впечатлений о времени, оригинальная концепция истории, яркий образный строй, блестящие стилевые находки — все привлекает внимание. И будит мысль, чувство.

О чем же «Петербург»? «Летящая в пустоту культура» — вот главная его тема. Каждую историческую эпоху А. Белый воспринимал как определенный тип духовной атмосферы (уровень культуры), обусловленной и воплощенной искусством. Поэтому творчество русских классиков для автора романа есть высший показатель состояния прошлого. «Петербург» и строится на реминисценциях, образах Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого.

Можно представить, каким красочно-анекдотичным и остро ироничным был воссозданный мир. Евгений из «Медного всадника» превратился в душевнобольного Дудкина; любовная сцена из оперы «Пиковая дама» — в дурной анекдотец. Тема гоголевского «Невского проспекта» обернулась мотивом «ползущей, голосящей многоножки». Сложный, во многом драматичный образ Каренина из романа Толстого снизился до фигуры заводной куклы Аблеухова-старшего, а трагедия Анны Карениной — до плотских развлечений Анны Петровны. Остропсихологические конфликты «Бесов» Достоевского подменились «мозговой игрой». Сопоставления можно продолжить бесконечно. Их средствами А. Белый передал кризис своей современности, когда все противоречия прошлого достигли последней черты.

В «Петербурге» — цепная реакция ущербных побуждений, стихийных процессов — «вихрей сознания». В их лоне созрели уродливые плоды индивидуализма, нигилизма, анархизма, агностицизма, механицизма. Государственная «политика» и революционная практика как равно болезненные явления отвергнуты автором. Но тем сильнее волнует его мечта о духовном возрождении России, о новой Калке ее спасения. Для А. Белого будущее, как он сказал по окончании романа, связано с пробуждением национального самосознания — «подлинного выражения культуры». Функцией такого жизнестроения и должно было обладать новое искусство.

Русский символизм в лучшей своей части был отмечен не только пафосом созидания, но питался несомненным интересом к общественности, хотя и религиозно окрашенной.

С МЕЧТОЙ О «ШЕСТОМ ЧУВСТВЕ»

Акмеисты провозгласили себя выразителями нового времени, преодолевшими эстетику символизма. По периоду возникновения (начало 1910-х годов) по самохарактеристике образовавшаяся группа могла претендовать на такое звание. По существу избранной программы она уступала символистским заветам в утонченности поиска. В одном организаторы акмеизма были правы. В общественной атмосфере 1910-х годов уже невозможно было отстаивать сверхчувственное прозрение души мира. «Открытие» пора было проверить. Но с отказом от провидческого назначения творчества было сказано «нет» многим достижениям предшественников. Речь, разумеется, идет отнюдь не о поэзии больших художников, а только об акмеистических декларациях.

Программных выступлений было несколько, и разность позиций в них тоже существовала. Веское слово о новом объединении сказал Н. Гумилев. Он наметил две тенденции, обозначив их терминами «акмеизм» (акме — высшая степень чего-либо, цветущая пора) и «адамизм» (мужественный взгляд на жизнь). Приняв «отца» — символизм, Гумилев провозгласил главный отличительный признак новой группы. Предлагалось всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять его догадками, опираться на «детски мудрое», «до боли сладкое ощущение собственного незнания». Самоценность реальной жизни утверждал Гумилев.

С. Городецкий тоже высказался за планету «земля», «борьбу за этот мир, звучащий, красочный». Но пошел, к сожалению, далее, приветствуя отказ от наслоений тысячелетней культуры. На этой почве был пропет дифирамб тем, кто «внял себя» как зверя, воспел малый миг сущего. В результате эстетизировались сомнительные ценности М. Зенкевича, В. Нарбута: микрокосм человеческого тела, образ керамических горшков. Смысл поэзии, безусловно, был снижен.

В акмеистической группе состояли: Н. Гумилев, А. Ахматова, С. Городецкий, О. Мандельштам, Г. Иванов, М. Зенкевич, В. Нарбут. Наметился круг сочувствующих: М. Волошин, М. Кузмин, Б. Садовский, др. Творчески все они были совершенно неоднородными. Для талантливых художников декларации акмеизма вряд ли сыграли существенную роль. Подлинные мастера шли своим оригинальным путем.

И все же... Некий общий ориентир был. Отнюдь не случайно говорила А. Ахматова, что ей, Н. Гумилеву многое «подсказал» И. Анненский, русский поэт рубежа веков, далекий от любых объединений, одинокий в своих исканиях смысла жизни и искусства.

Творчество Анненского проистекало, как всегда и у всех, от его внутреннего настроя. В данном случае — от ощущения своей неслиянности с реальностью, предчувствия мучительной краткости радужных чувств, готовых каждую минуту обернуться противоположными. Вот почему вдумчивый взгляд был прикован к мигу, к подробностям окружения. Они стали выразителями текучих, изменчивых переживаний или образом-символом какого-то внутреннего состояния. Осваивался язык одухотворенной предметности.

Хочу ль понять, тоскою пожираем,

Тот мир, тот миг с его миражным раем...

Уж мига нет — лишь мертвый брезжит свет...

А сад заглох... и дверь туда забита...

И снег идет... и черный силуэт

Захолодел на зеркале гранита.

В «мгновенном» и зримом бытии таится у Анненского скрытый трагизм сущего. Неожиданной больной нотой прорывается это предчувствие. Поэтому оно острее ранит наше сознание. После созерцания плавных облаков —

А к утру кто-то нам, развеяв молча сны,

Напомнил шепотом, что мы обречены.

Анненский — кудесник, открывающий самые непредсказуемые зрительные ассоциации: буран — «меж небом и землей протянутые струны», слезы — «сами звезды, но уставшие гореть». Не менее необычны внутренние состояния человека, несущего в себе «ощущение провала», «следы несбыточно-дальней грезы». Такая поэтическая способность и позволяет открыть глубины видимого, обычного.

Не ради, однако, поклонения этому внешнему миру. Так воплощаются утонченные духовные процессы, переданные не менее утонченными средствами:

У раздумий беззвучны слова,

Как искать их люблю в тишине я!

«Беззвучные раздумья» начинают звучать, неуловимые сокровенные переживания обретают свою, особую жизнь, когда идет поиск «лучей иной звезды», перебираются «все лады». Или лирический герой созерцает, как в «пустыне мира» —

Где мир — мираж, влюбилась ты

В неразрешимость разнозвучий

И в беспокойные цветы.

В трагическом одиночестве поэт взлелеял свой дар предугадания небывалых переливов, напевов, линий. Пересоздал реальный мир по своим собственным законам, чтобы найти родную среду для обитания души. Неудивительно, что творчество слилось с таинствами самой природы. Наверное, никто не смог бы сказать о своем стихе так, как сказал Анненский:

И не знаю, кто он, чей он,

Знаю только, что не мой,—

Ночью был он мне навеян,

Солнцем будет взят домой.

Эстетическими, нравственными ценностями щедро напитал поэт свое и наше существование.

Таинство, по слову Анненского, «полусвета-полутьмы», «недосказанность песни и муки», как близкое себе откровение, приняла Ахматова. Неожиданность предметных ассоциаций, раскованность «вещных» красок Анненского получили яркий расцвет в поэзии Гумилева.

Влекущий и неповторимый мир Гумилева и Ахматовой будет представлен в самостоятельных разделах.

Другие поэты акмеистического кружка начинали с иных, суровых интонаций. Да это и понятно. Шел поиск своего пути, своего «я» в сложной, зыбкой атмосфере. Скорее всего, именно потому так сильно было притяжение к конкретным реалиям окружающего. В соотнесенности с ними протекало самопознание личности. Искренне, не без мучительных эмоций писал об этом О. Мандельштам.

Его лирический герой остро переживает внутреннюю, душевную неуютность. В таком настроении причудливые подозрения вдруг обретают вещный облик, часто пугающий, поскольку болезненные изломы сообщаются даже природе:

Что если над медной лавкою,

Мерцающая всегда,

Мне в сердце длинной булавкою,

Опустится вдруг звезда?

Иногда мрачная мысль выразительно воплощена в деталях безрадостного пейзажа:

Я вижу месяц бездыханный

И небо мертвенней холста;

Твой мир, болезненный и странный,

Я принимаю, пустота.

Мертвенности, странности, опустошенности — всем этим болезненным состояниям души — Мандельштам находил точное соответствие, зорко найденное в объективной реальности. Противоположного поиска нет. Конечно, не потому, что поэт не видел ликующих картин. Просто они не вызывали сопереживания: самоощущение лирического субъекта оказалось болезненным. А если и появлялись малые признаки иного самоопределения, то ассоциировалось оно с ненатуральными, искусственными (не обладающими подлинной силой) красками и венчалось снова спадом:

Я блуждал в игрушечной чаще

И открыл лазоревый грот...

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

Мандельштам тяготел к литературным, музыкальным, театральным реминисценциям. Тоже неслучайно. В искусстве изыскивалась возможность приобщения к ценностям. И здесь многое останавливало на себе авторский взгляд. Но и только. Чужое не впечатляло. Об этом сказано сразу: «Ни о чем не нужно говорить, ничему не следует учить» — «темная звериная душа и печальна так и хороша». Речь не об отрицании культуры, а о разрыве с ней неудовлетворенного, ищущего «я». Лишь обычное течение жизни успокаивает:

В спокойных пригородах снег

Сгребают дворники лопатами

Я с мужиками бородатыми

Иду, прохожий человек.

Мандельштам владел тонким мастерством создания тревожной, даже катастрофической атмосферы. Из внешне будто обыденных реалий складывается страшный, «перевернутый» мир, когда «на веки чуткие спустился потолок», «мерцают в зеркале подушки, чуть белея. И в круглом омуте кровать отражена». Мучительна, видимо, для поэта способность смотреть на текущую жизнь глазами боли и тоски. Но он мужествен. Может быть, потому, что всегда находит действенное средство для «заклинания» диссонансов. Мандельштам имел право воскликнуть: «Я научился вам, блаженные слова!» Его образ действует магически: «морской воды тяжелый изумруд», «ночью долгой Мы смесь бессолнечную пьем»... Слово спасает, охраняет:

Мне не надо пропуска ночного,

Характеристики

Список файлов ответов (шпаргалок)