Bushkov_A._Neizvestnaya_Voyina (522861), страница 29
Текст из файла (страница 29)
Согласно американской конституции Линкольн должен был заступить на пост только в апреле будущего года. Прежний президент Бьюкенен, пока что остававшийся «на хозяйстве», пытался решить дело миром. Поскольку военного способа решения проблемы просто‑напросто не существовало: регулярная армия США насчитывала всего‑то 1098 офицеров и 15304 солдата – и в основном была разбросана мелкими подразделениями на границе с весьма обширными тогда индейскими территориями. Такими силами, даже если их каким‑то чудом удалось бы собрать за пару недель (что абсолютно нереально), невозможно было бы усмирить и один‑единственный штат. На ополчение и милицию штатов надежды тоже не было никакой. Даже те штаты, что поначалу к мятежникам не примкнули, категорически отказались дать солдат для подавления мятежа. Губернатор Кентукки писал в Вашингтон: «Кентукки не даст ни одного солдата для безнравственной цели покорения братских южных штатов». Его коллега из Миссури был не менее категоричен: «По моему мнению, ваше требование (об отправке ополчения на Юг. – А. Б.) противозаконно, антиконституционно и революционно по своим целям; оно дьявольски бесчеловечно и не может быть выполнено».
Федеральные военные и гражданские учреждения оказались завалены массой заявлений об отставке или добровольном увольнении с должности: южане, гражданские чиновники на Севере и армейские офицеры, совершенно законно заявив о своем уходе, спешили на родину…
Сенаторы южных штатов складывали свои полномочия. Иегуда Бенджамин, будущий государственный секретарь Южного государства, выступая в Сенате США, в своей прощальной речи высмеивал вопли северян о «гнусном мятеже»: «Нам говорят, что Юг поднял восстание без причины и что его жители предатели. Восстание! Весьма точное слово для признания… Когда это, господа, миллионы людей, как один, организованно поднимали нарочито бесстрастное восстание против справедливости, истины и чести?»
Одни – даже северяне – ему аплодировали, другие бешено орали нечто оскорбительное, вроде сенатора от Огайо Уэйда, отчаянного радикала, который даже в своем кабинете в здании Сената держал под столом обрез…
Бенджамин приложил все силы, чтобы разойтись добром: «Мы просим, мы умоляем вас: дайте нам уйти с миром. Я заклинаю вас не потакать иллюзиям, что моральный долг или совесть, выгода или честь навязывают вам необходимость вторжения в наши штаты и пролития крови. У вас нет для этого оправданий».
Кое‑кто из трезвомыслящих северян эту мысль поддерживал, но не «агрессивное большинство». Северные газеты, словно с цепи сорвавшись, выплескивали на читателя всевозможные ужастики о «южных зверствах». Всю северную прессу обошла страшная история об учительнице‑северянке, которую в Новом Орлеане злобные южане раздели догола на главной площади, вымазали смолой и вываляли в перьях. Гораздо позже было установлено, что это вымысел от начала и до конца. Не было никакой бедняжки‑учительницы, якобы подвергнутой позору только за то, что она «пыталась заразить своих учеников симпатиями к аболиционистам». Однако свое дело подобные страшилки сделали…
Линкольн тем временем потихоньку формировал правительство. По какому‑то невинному совпадению в нем оказалось немало людей, связанных с крупнейшими нью‑йоркскими промышленниками, коммерсантами и банкирами (вроде Белмонта, которому южные бизнесмены задолжали 200 миллионов долларов). Разумеется, представители северных толстосумов оказались на высоких постах по чистой случайности…
Когда Линкольн хотел назначить министром финансов или военным министром дельца с подозрительной репутацией Саймона Камерона, враги упомянутого дельца прислали президенту толстую пачку документов, характеризовавших Камерона как «само воплощение коррупции», чье состояние «приобретено средствами, не достойными человека чести». Однако Камерон положил перед Линкольном пачку других отзывов, представлявших его как честнейшего на свете человека, и, не моргнув глазом, заявил: поскольку положительных рекомендаций втрое больше, чем ругательных, в чем проблема? Убежденный такой арифметикой, Линкольн Камерона взял в команду…
Сенатор Критенден, один из тех, кто пытался не допустить братоубийственной войны, представил план компромисса: пусть все останется, как есть, Север – свободный, Юг – рабовладельческий, а если понадобится освободить рабов, южане получат материальную компенсацию (к слову, сыновья сенатора оказались по разные стороны баррикад: один готовился воевать за Север, другой за Юг). Критендена поддерживали многие на Севере, но сторонники войны все подобные проекты блокировали…
До февраля сохранялось полное спокойствие, ружья пока не стреляли. Линкольну пора было отправляться в Вашингтон, вступать в должность.
Тут и начался очередной виток истерии. К Линкольну заявился «гениальный сыщик» Аллан Пинкертон и с порога начал кричать о жутком заговоре против президента, который он, изволите ли видеть, раскрыл…
Пинкертон – личность в истории известная: позже именно он стал «отцом» американской секретной службы, а само его имя стало нарицательным для обозначения сыщиков: «пинкертоны». Сыскным ремеслом он занялся по чистой случайности: первое время молодой эмигрант из Шотландии, подобно Патрику Кеннеди, делал бочки – занятие хлопотное и не особенно выгодное. Но потом ему повезло: на одном из островков озера Мичиган он наткнулся на остатки костра и сразу подумал – а не здесь ли обретается кружащая в окрестностях банда жуликов, о которой столько разговоров?
Побежал к шерифу. Тот поднял людей. Преступников повязали. Пинкертон сразу усмотрел в этом великолепный случай разделаться с нелегкой профессией бочара: стал вещать всем и каждому, что он не просто случайно наткнулся на прогоревший костерок, а долго и старательно выслеживал банду, дедукцию в ход пускал…
Непонятное слово «дедукция», должно быть, магически подействовало на простодушных янки: вскоре Пинкертон открыл частную сыскную контору, которую без ложной скромности назвал «Национальное сыскное бюро Пинкертона» – насчитывавшее всего‑то девять частных сыскарей.
Алан Пинкертон
Нужно сказать, что Пинкертон и в самом деле оказался и неплохим организатором, и толковым сыщиком. Контора помаленьку росла и расширялась, пинкертоновские молодцы гонялись за грабителями, фальшивомонетчиками и прочим криминалитетом, доходы росли – но все равно для «национального бюро» размах был маловат.
И вот перед поездкой Линкольна в Вашингтон перед президентом предстает мистер Пинкертон и начинает, заговорщицки понизив голос, рассказывать та‑акие страсти…
Дескать, один из его агентов совсем недавно ухитрился войти в доверие к страшным заговорщикам, замыслившим похитить и убить президента. Заговорщиков ни много ни мало целая рота милиции штата Филадельфия, а руководит ими их капитан, итальянец‑парикмахер Фернандино. Буквально на днях состоялось тайное заседание всей этой роты в полном составе, и Фернандино, размахивая «длинным сверкающим ножом», кричал, что вскорости они Линкольна прикончат, как собаку. Все для этого готово: когда Линкольн будет проезжать Балтимор, вся банда набросится на него и зарежет. Длинным сверкающим ножом.
Для убедительности Пинкертон привел с собой некоего железнодорожного воротилу, который не то что подтвердил, а даже усугубил пинкертоновские откровения: какие там итальянцы с ножами? Все в сто раз хуже: заговорщиков не рота, а гораздо больше, они, стервецы, замышляют поджечь несколько железнодорожных мостов и взорвать все поезда, в которых может находиться Линкольн. Динамита у них – хоть мешками считай.
Пинкертон только поддакивал: ага, и еще южане собираются сокрушить все железнодорожные пути и потопить паромы на реке, чтобы изолировать Вашингтон от внешнего мира – а потом, очень возможно, всех в Вашингтоне перерезать. Длинными сверкающими ножами. А Белый дом динамитом взорвать – его ж у заговорщиков пуды!
Действуя на пару, они «старину Эйба» так застращали, что он согласился со всеми их предложениями: ехать десятой дорогой, переодетым (хорошо хоть бороду не стали приклеивать, у Линкольна своя имелась).
Перед отъездом Линкольна навестила его старая знакомая Ханна Армстронг, немало потрудившаяся во время его избирательной кампании, и на прощание сказала:
– Эйби, они тебя убьют…
Линкольн меланхолично ответил что‑то вроде: двум смертям не бывать, одной не миновать… И перед самым отъездом все же чуточку артачился: мол, что подумает нация о своем президенте, который пробирается в столицу тайно, «по‑воровски»? Однако Пинкертон и прочие были неумолимы: родина требует, мистер президент, не вам решать, мы профессионалы и знаем лучше…
И начался увлекательный детектив. Агенты Пинкертона вмиг перерезали все окрестные телеграфные провода: чтобы какой‑нибудь коварный заговорщик не дал знать своим, каким путем едет президент. По Пенсильванской железной дороге, погасив все огни, двинулся паровоз с одним‑единственным вагоном, где разместились Линкольн и его старый приятель Лаймен, вооружившийся четырьмя пистолетами и двумя кинжалами длиной в локоть.
Отчего‑то это оказался единственный телохранитель Линкольна, больше никого Пинкертон с ним не отправил – хотя речь шла о сотнях заговорщиков, подстерегавших будто бы президента на пути. Только в Филадельфии к путникам присоединился еще один охранник, верзила‑полицейский. Личный поезд президента тем времени двигался другой дорогой – причем никто на него так и не напал. Вообще, действительность резко отличалась от страшилок, которыми потчевали президента бравый сыскарь и железнодорожный магнат: ни единого инцидента не произошло ни тогда, ни потом. Никто и гайки от рельса не отвинтил, никто не то что паромов, а паршивой лодки не потопил, ничего не поджег, даже захудалого сарая. Орда заговорщиков в несколько сот человек, вооруженных пудами динамита, мушкетами – и длинными сверкающими ножами! – загадочным образом канула в безвестность… Более того: никогда ни один из них не был не то что поставлен перед судом, а даже подвергнут допросу. О «парикмахере Фернандино» никогда более никто не вспоминал. Грозная организация растворилась, как сахар в чае. Ни малейших ее следов историки не усмотрели.
А потому некоторые исследователи давненько уж пишут, что, по их твердому убеждению, всю историю с жутким заговором хитрюга Пинкертон высосал из пальца. Не было ни сотен готовых убивать, взрывать и жечь террористов, не было ни пудов динамита, ни длинных сверкающих ножей. Зато карьера Пинкертона после того, как он тайно привез «спасенного» им Линкольна в столицу, получилась головокружительной…
Вокруг Вашингтона стояли пушки, дымились фитили. На крышах главных улиц засели армейские снайперы в немалом количестве. Вокруг Капитолия разместились пехотинцы. Ожидали того самого нападения зловещих террористов…
Линкольн, уже торжественно объявленный президентом США, выступил перед десятитысячной толпой. Длинная речь была достаточно путаной, многие места из нее можно было толковать двояко. С одной стороны, Линкольн уверял:
– У меня нет ни прямой, ни косвенной цели нарушить установления рабовладельчества в тех штатах, где оно существует. Я считаю, что не имею законного права это сделать; у меня и желания такого нет…
И заверял, что беглых рабов Север будет по‑прежнему выдавать южанам по первому требованию. Однако тут же намекал, что в будущем возможны изменения как в Конституции, так и в законах. Иные из этих намеков можно прямо истолковать как будущую отмену закона о беглых рабах…
С одной стороны, он приветствовал только что принятую Конгрессом поправку к Конституции, заключавшуюся в том, что федеральное правительство никогда не должно вмешиваться во внутренние дела штатов. С другой – недвусмысленно намекнул, что готов силой принудить мятежные штаты остаться в Союзе. Поскольку за раскол – «меньшинство», и действия южан «в зависимости об обстоятельств являются мятежными или революционными». Разумеется, правительство, заверял Линкольн, будет использовать силу, «если его принудят», – но вот что под этим понимать, так и не растолковал.
«Когда существующее правительство надоест народу, он может использовать свое конституционное право и улучшить его или применить свое революционное право для того, чтобы частично заменить министров или даже для того, чтобы свергнуть правительство полностью».
И тут же – о том, что правительство «может быть вынуждено применить силу» – что, согласитесь, как‑то не сочетается с упомянутым «революционным правом»…
Южане тут же сделали выводы, что обращение Линкольна к нации означает войну, которую готовит Север. Даже газеты Балтимора, столицы штата Мэриленд – рабовладельческого, но так никогда и не присоединившегося к Конфедерации, – писала: «Правительство облекает себя деспотической властью и подразумевает использование этой власти, не останавливаясь перед войной и кровопролитием. Если есть намерение выполнить то, что сказано, то это обращение является похоронным звоном и заупокойной мессой по Союзу и концом всякой надежды».
Между тем еще 18 февраля 1861 г., до того как Линкольн со всеми предосторожностями, тайно, добрался до столицы, в Монтгомери, столице штата Алабама, объявили о создании нового государства, Конфедеративных Штатов Америки (в дальнейшем я его буду именовать кратко, как и в те времена было принято, – Конфедерация). Президентом был избран Джефферсон Дэвис, как уже говорилось, земляк Линкольна – он тоже родился в Кентукки, в семье небогатого фермера, который впоследствии перебрался на Юг и там разбогател.
Одним из первых решений нового правительства Юга было присоединение к международной конвенции о запрете международной работорговли.
Что бы там воинственно ни заявляли южные газеты, Юг воевать поначалу определенно н е собирался. Военный министр Уолкер не предпринимал никаких решительных шагов по созданию регулярной армии. Он, как сам потом признавался, был уверен, что сможет «вытереть носовым платком всю кровь, которую прольют в этой войне». Иегуда Бенджамин, настроенный гораздо более пессимистично, предложил немедленно отправить в Европу побольше хлопка и на вырученные деньги закупить сто пятьдесят тысяч ружей, пушки, боеприпасы и амуницию. К его предложению не прислушались, в Конфедерации царила всеобщая эйфория, и большинство южан были уверены, что янки к ним «не полезут». Плохо они знали северных богачей, твердо решивших не выпускать соблазнительную добычу…
На самом деле война уже стояла на пороге.
Да что там, стучалась в дверь…
Глава шестая
Гроза у порога
Война. Попытка развязать политический узел не языком, а зубами.
Граница. В политической географии воображаемая линия между двумя государствами, отделяющая воображаемые права одного от воображаемых прав другого.
Амброз Бирс, американский писатель
Южане оказались в трагическом и жутком тупике. Именно нам, русским, россиянам (поскольку в старой России крепостниками были не одни этнические русские, а чуть ли не все населявшие империю народы, за исключением разве что евреев и среднеазиатов) следовало бы отнестись к ним с большим пониманием. Наши собственные предки – практически в те же времена! – точно так же зашли в логический тупик: и мужичков надо бы освободить, и боязно рушить сложившуюся за века систему, да к тому же самые умные, интеллектуальные, совестливые люди не представляют себе, что можно жить иначе, без крепостного права, в котором усматривается и положительная сторона (разумеется, на взгляд хозяев).
США накануне Гражданской войны (1861–1865 гг.)