Пайпс Р. - Русская революция (1109750), страница 63
Текст из файла (страница 63)
Трудно себе представить, что, когда Исполком проголосовал за Приказ № 1 и распространил его в войсках, он не предвидел последствий. Так же трудно поверить в то, что, принимая этот чрезвычайный документ, в Исполкоме полагали, будто он всего лишь отвечает солдатским жалобам. Неизбежным следствием приказа было свержение власти правительства и офицерского корпуса над войсками. Как только в войсках узнали о приказе, повсюду, в тылу и на фронте, стали создаваться самые разнообразные военные «комитеты»: армейские, корпусные, дивизионные, наряду с полковыми, батальонными и ротными. Все вместе они представляли собой весьма беспорядочную вереницу взаимоисключающих органов управления. Те, что функционировали на низшем уровне (рота, батальон и полк), обычно состояли из рядовых солдат и напоминали по структуре и процедуре городские Советы. Но те, что действовали в высших эшелонах, немедленно попали под влияние меньшевистской, большевистской и эсеровской интеллигенции, часто вчерашних студентов, которые использовали эти комитеты для осуществления своих политических задач, — военный эквивалент Исполнительного комитета Петроградского Совета. На всех уровнях теперь шли вечные митинги с бесконечными дискуссиями, завершавшиеся принятием решительных «резолюций». Старших офицеров считали теперь классовыми врагами, и с падением их власти армейская субординация рухнула.
Не менее пагубной была и статья 4, которая гласила: «Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов». Это в корне подрывало военные усилия правительства. Исполком считал себя ответственным за вооруженные силы, военного министра расценивал как своего сотрудника и однажды (6 марта) на своем заседании прямо выразил недовольство тем, что военный министр «не склонен подчиняться решениям Совета» 102.
Гучков, узнав о Приказе № 1 лишь после его опубликования, тщетно пытался заставить Совет отменить его. Все, чего ему удалось достичь,— это принудить Исполком выпустить Приказ № 2, который лишь частично исправлял положение, созданное первым приказом. Гучков добивался от Совета недвусмысленного заявления о том, что Приказ № 1 приложим лишь для тыловых частей. Однако в Приказе № 2, изданном 5 марта, об этом не говорится. Он посвящен в основном вопросу о том, должны ли офицеры избираться своими подчиненными, и оставляет впечатление, что Исполком одобряет такую процедуру. И нигде ни слова не говорится, что Приказ № 1 не касается фронтовых частей103.
9 марта, менее чем две недели спустя с момента сформирования нового правительства, Гучков телеграфировал генералу Алексееву: «Врем, правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет раб. и солд. депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Врем, правительство существует лишь пока это допускается Советом раб. и солд. депутатов. В частности, по военному ведомству ныне представляется возможным отдавать лишь те распоряжения, которые не идут коренным образом вразрез с постановлениями вышеназванного Совета» 104.
* * *
Монархия не принимала никакого участия в этих критических событиях. Последние сколько-нибудь существенные распоряжения государя относятся к 25 февраля, когда он повелел подавить уличные беспорядки. Когда же монаршья воля оказалась невыполнима, монархия потеряла всякий вес. С тех пор она не только уже не могла повлиять на ход событий, но и вообще отошла на второй план, в то время как основная политическая борьба разворачивалась вокруг взаимоотношений Думы и Совета.
Однако, после того как появилось на свет Временное правительство, вопрос о будущем монархии обрел злободневность. Некоторые министры желали сохранить монархию на строго ограниченной, конституционной основе. Сторонники такой позиции, в основном Милюков и Гучков, считали существование монархии в том или ином виде необходимым, отчасти потому, что в сознании народных масс в России монархия символизирует «государство», а отчасти потому, что в многонациональной империи это был единственный наднациональный объединительный институт. Их противники утверждали: учитывая антимонархические настроения масс, нереально надеяться на сохранение монархии в какой бы то ни было форме.
Падение престижа монархии до самой низкой отметки произошло зимой 1916/1917 годов, когда даже присяжные монархисты отвернулись от нее. Гучков, при всех своих роялистских симпатиях, признавал, что в первые дни революции «вокруг трона была абсолютная пустота». А Шульгин записал 27 февраля: «Во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти» 105. Значение этого факта трудно переоценить: он бросает критический свет не только на начало революции, но и на весь последующий ход событий. Многовековой исторический путь утвердил в русских людях — крестьянах, рабочих, солдатах — взгляд на царя как на хозяина или владельца страны. В силу таких представлений они не могли воспринимать государственную власть в отрыве от личности монарха. Россия без истинного — то есть «грозного», внушающего трепет — царя, а тем более без царя вообще, в сознании людей представлялась абсурдным словосочетанием. С их точки зрения, именно личность царя определяла государство и его сущность, а не наоборот. Падение в начале века престижа царизма, связанное с военными поражениями и с неспособностью монархии подавить оппозицию, снижало в глазах народа и престиж государства, а вместе с ним и престиж правительства. Без «хозяина» страна, в народном понимании, рушится и прекращает существование, точно так же, как крестьянское хозяйство рушится и прекращает существовать со смертью большака. Когда это все-таки случилось, Россия обратилась к своему исконному укладу «казачьей вольницы», понимаемой как необузданная свобода, где единственной признаваемой властью была воля всей общины.
В свете этой традиции естественно было предположить, что население в массе предпочтет сохранить монархию. Однако на том особенном перекрестке истории, на котором оказалась Россия, этому препятствовали два обстоятельства.
Крестьянство было настроено все еще монархически. И все же в начале 1917 года оно было не прочь удариться в анархию, предчувствуя, что это дает шанс провести наконец-то долгожданный всеобщий «черный передел». Действительно, в период с весны 1917 года по весну 1918-го общинное крестьянство захватило и поделило между собой почти все частное землевладение. Когда же с этим было покончено, возобладали прежние традиционные монархические чувства, однако слишком поздно.
Другое соображение касается страха перед наказанием, возникшего среди жителей Петрограда, в особенности в гарнизоне. Февральские события можно рассматривать двояко: можно видеть в них славную революцию, а можно жалкий военный мятеж. Если бы монархия выжила, пусть даже сильно окороченная конституцией, то действия Петроградского гарнизона всего вероятнее квалифицировались бы как мятеж: «Полусознательное отталкивание от монархии должно было вызывать в массе жителей чувство боязни ответственности за содеянное... Революция, заканчивающаяся восстановлением старой династии, в сущности, превращалась в бунт, за участие в котором при изменившейся конъюнктуре могло грозить возмездие» 106.
Приехав в Псков 1 марта, Николай не помышлял об отречении. Напротив, он намеревался силой утвердить свою власть и в дневнике накануне записал, что послал в Петроград генерала Иванова, чтобы «водворить порядок». Но в Пскове он оказался во власти настроений, уязвлявших самые чувствительные стороны его души: патриотизм и любовь армии. И в разговоре с Рузским, состоявшемся вскоре после приезда, и в последующие двадцать четыре часа царь отовсюду слышал, что, пока он остается царем, России не добиться победы. С мнениями политиков, угадывая их своекорыстность, Николай не считался, но к словам генералов не мог не прислушаться. И по мере того как в штаб командования Северного фронта приходили все новые и новые телеграммы от военачальников, сначала как один убеждавших его, во имя благополучия страны и вооруженных сил, позволить Думе назначить кабинет, а затем заговоривших об отречении, — решимость царя таяла. Императрица, предвидевшая результат такого давления, 2 марта, убеждая его не подписывать «конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде», добавляла: «Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом» 107.
Генерал Алексеев, на которого в отсутствие царя в Могилеве легли обязанности Верховного главнокомандующего, имел вполне веские практические основания быть обеспокоенным новостями из Петербурга: продолжение забастовок и мятежей в столице грозило нарушить железнодорожное сообщение и приостановить снабжение фронта108. А в дальнейшем возникала опасность распространения мятежей на фронтовые части. Утром 28 февраля, получив сообщение от Хабалова о том, что у него осталось только 1100 человек в верных частях, и то плохо вооруженных, Алексеев пришел к выводу, что надеяться на подавление петроградского мятежа силой больше нельзя109. В этих обстоятельствах он не видел другого способа спасти фронт от краха, как даровать политические уступки, которых требовал Родзянко. Узнав о распространении беспорядков на Москву, он 1 марта телеграфировал царю: «революция, а последняя неминуема, раз начнутся беспорядки в тылу, знаменует собой позорное окончание войны со всеми тяжкими для России последствиями. Армия слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения в тылу вызовут таковые же в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно. Нынешний молодой состав армии и офицерский состав, в среде которого громадный процент призванных из запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в России». И поскольку Дума старается восстановить порядок в тылу, продолжал Алексеев, нужно дать ей возможность составить кабинет народного доверия110. К этой телеграмме он приложил проект манифеста, составленный по его просьбе Н.А.Базили, директором политической канцелярии Ставки111, в котором царь уполномочивал Думу сформировать кабинет. Рекомендации Алексеева поддержал вел. кн. Сергей Михайлович, двоюродный брат царя, одно время возглавлявший Главное артиллерийское управление, но затем отставленный.
Около 10 часов вечера, пока это сообщение было еще в пути, Николай принял генерала Рузского. На просьбу царя откровенно изложить свое мнение Рузский высказался в пользу создания думского кабинета. Выслушав его, царь объяснил, почему с этим не согласен. Как вспоминал впоследствии Рузский, «основная мысль государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку». «Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится, — сказал Государь, — будут ли министры ответственны перед Думой или Государственным советом — безразлично, я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность».
Когда Рузский пытался убедить царя принять формулу «государь царствует, а правительство управляет», он ответил, «что эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться, и опять оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решения против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответствен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал свое убеждение, что общественные деятели, которые несомненно составят первый же кабинет, все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться с своей задачей» 112.
Разговор с Рузским закончился около половины двенадцатого ночи, когда царю вручили телеграмму Алексеева с проектом манифеста Базили. Документ, составленный высшим офицером, произвел на него глубокое впечатление. Удалившись на несколько минут, Николай вызвал к себе Рузского и сообщил ему, что принял два решения. Рузский должен информировать Родзянко и Алексеева, что он уступает и позволяет Думе составить кабинет. Второе распоряжение касалось генерала Иванова. Ему следует послать сообщение следующего содержания: «Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать»*.
* Мартынов. Царская армия. С. 145. Телеграмма Иванову была послана по просьбе Алексеева (см.: КА. 1927. № 2 (21). С. 31).
Этими распоряжениями царь отказывался от идеи подавить петроградские беспорядки и вступил на путь политического примирения. Он надеялся, что его манифест произведет такое же успокоительное действие на народ, какое в свое время он ожидал от Манифеста 17 октября 1905 года*.
* Иванов добрался до Царского Села, где встретился с императрицей (Мартынов. Царская армия. С. 148), но его экспедиция в Луге, на подъезде к Петрограду, была остановлена восставшими, и солдаты разагитированы не исполнять своей миссии (см.: РЛ. 1922. № 3. С. 126).
Это было 2 марта в час ночи. Николай удалился в свой спальный вагон, но всю ночь не мог заснуть, мучимый сомнениями, приведут ли к желаемому результату его уступки, и беспокоясь о семье: «А мысли и чувства все время там! — записал он в дневнике. — Как бедной Алике должно быть тягостно одной переживать все эти события!» В 5.15 он все еще не спал113. Рузский связался с Родзянко по аппарату Хьюза в 3.30. Их разговор, длившийся четыре часа, возымел решающее действие на принятие Николаем решения об отречении, ибо именно из этого разговора Рузский, а через него и другие генералы высшего командования узнали, сколь отчаянное положение сложилось в Петрограде, и поняли, что манифест, дарующий Думе право назначить кабинет министров, пришел слишком поздно114. И они, в свою очередь, стали добиваться от царя отречения.
Рузский сообщил Родзянко, что царь согласился на создание кабинета, назначаемого законодательными органами и ответственного перед ними. Родзянко ответил: «Очевидно, что его величество и Вы не отдаете себе отчета, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко... Войска окончательно деморализованы, не только не слушаются, но убивают своих офицеров. Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов... Считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром». На просьбу Рузского объясниться Родзянко ответил, что «везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся определенным требованием»*. Он порекомендовал прекратить присылку в Петроград частей с фронта, «так как они действовать против народа не будут».
* В действительности «народ» вовсе не требовал на трон царевича при регентстве: так хотелось думать части думских политиков.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
