Камю. Падение. (1092785), страница 6

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 6)

машину и поехал, а дурак послал мне вдогонку: "Что, съел?" - и я

все еще помню об этом оскорблении.

Вы скажете, что случай пустячный. Разумеется. Но я долго не

мог его забыть - вот что важно. Правда, у меня были смягчающие

обстоятельства. Меня ударили, я не дал сдачи, но в

[297]

трусости меня обвинить никто не мог. Я был застигнут врасплох,

на меня налетели с двух сторон, все у меня смешалось, а ревущие

гудки довершили мое смятение. И все же я чувствовал себя таким

несчастным, словно совершил какой-то бесчестный поступок. Мне

все вспоминалось, как я влезаю в свой автомобиль, ничем не

ответив на оскорбление, и меня провожают насмешливые взгляды

столпившихся зевак, восхищенных моим унижением, тем более что на

мне был очень элегантный светло-синий костюм. Мне все слышалось:

"Что, съел?" - возглас, совершенно оправданный положением. Я сел

в лужу, публично сдрейфил. Правда, так сложились обстоятельства,

но ведь обстоятельства всегда существуют. Задним числом я

прекрасно соображал, что мне следовало сделать. Коротким

боксерским ударом сбить с ног д'Артаньяна, вскочить в

автомобиль, помчаться вдогонку за тем сморчком, который ударил

меня, настигнуть его, прижать его мотоцикл к тротуару, оттащить

нахала в сторонку и задать ему заслуженную взбучку. Сто раз

прокручивал в своем воображении этот коротенький фильм, с

некоторыми вариантами. Но ничего не поделаешь - поздно!

Несколько дней я был в отвратительном настроении.

Смотрите, опять дождь. Давайте постоим под воротами.

Прекрасно. Так на чем же я остановился? Да, на защите чести! И

вот, вспоминая об этом происшествии, я понял его значение. В

общем, мои мечтания не выдержали испытания действительностью.

Мне казалось, что я человек полноценный, что я всегда заставлю

публику уважать себя и как личность, и как профессионала.

Наполовину Сердан, наполовину де Голль, если угодно. Короче

говоря, я хотел господствовать во всем. Поэтому я рисовался,

кокетничал, показывал больше физическую ловкость, нежели

интеллектуальные дарования. Но после того, как мне публично дали

по уху и я не ответил, было уже невозможно держаться о себе

прежнего лестного мнения. Если б я действительно был служителем

правды и разума, как я это мнил, разве меня затронуло бы это

происшествие, уже позабытое очевидцами? Я бы только досадовал на

то, что рассердился из-за пустяков, дал волю гневу и не сумел

справиться с неприятными последствиями своей несдержанности. А

вместо этого меня одолевали мечты отомстить обидчику, сразиться

с ним и победить. Очевидно, я вовсе не стремился к тому, чтобы

стать самым разумным и самым великодушным созданием на земле, а

хотел одного: оказаться сильнее всех, хотя бы и прибегнув для

этого к самым примитивным средствам. Да ведь по правде сказать,

каждый интеллигент (вы же это хорошо знаете) мечтает быть

гангстером и властвовать над обществом единственно путем

насилия. Однако сие не столь легко, как это можно вообразить,

m`whr`bxhq| соответствующих романов, подобные мечтатели

бросаются в политику и лезут в самую свирепую партию. Что за

важность духовное падение, если таким способом можно

господствовать над миром? Я открыл в своей душе сладостные мечты

стать угнетателем.

И по крайней мере мне тогда стало ясно, что я стою на

стороне преступников, на стороне обвиняемых, поскольку их

преступления не причинили мне ущерба. Их виновность воспламе-

[298]

няла мое красноречие, потому что я не был их жертвой. А если б

они угрожали мне, я не только стал бы их судьей, но даже больше

- я готов был стать гневливым владыкой, объявить их вне закона и

подвергнуть их избиению, пыткам, поставить их на колени. При

таких желаниях, дорогой соотечественник, довольно трудно

сохранить веру в свое призвание служить правосудию, защищать

вдов и сирот.

Дождь-то все усиливается, значит, времени у нас достаточно,

и я, пожалуй, дерзну поведать вам о новом открытии, сделанном

мною вслед за этим, когда я порылся в своей памяти. Разрешите?

Присядемте на скамью под навесом. Уже сколько столетий

голландцы, покуривая трубку, созерцают здесь одну и ту же

картину: смотрят, как дождь поливает канал. Я собираюсь

рассказать вам довольно сложную историю. На этот раз речь пойдет

о женщине. Во-первых, надо отметить, что я всегда имел успех у

женщин, даже без больших стараний с моей стороны. Не хочу

сказать, что я давал им счастье или они делали меня счастливым.

Нет, просто я имел успех. Почти всегда, когда мне этого

хотелось, я добивался своего. Женщины находили меня обаятельным,

представьте себе! Вы знаете, что такое обаяние? Умение

почувствовать, как тебе говорят "да", хотя ты ни о чем не

спрашивал. Так и было у меня когда-то. Вас это изумляет? Правда?

Да вы не отрицайте. При моей теперешней физиономии ваше

удивление вполне естественно. Увы, с возрастом каждый

приобретает тот облик, какого заслуживает. А уж мой-то... Ну да

все равно! Факт остается фактом: в свое время меня находили

обаятельным и я пользовался успехом.

Я не строил никаких стратегических расчетов, я увлекался

искренне или почти искренне. Мое отношение к женщинам было

совершенно естественным, непринужденным, легким, как говорится.

Я не прибегал к хитрости - разве только к той, явной, упорной,

которую женщины считают честью для себя. Я их любил - по

общепринятому выражению, то есть никогда не любил ни одну. Я

всегда находил презрение к женщинам вульгарным, глупым и почти

всех женщин, которых знал, считал лучше себя. Однако, хоть я и

ставил их высоко, я чаще пользовался их услугами, чем служил им.

Как тут разобраться?

Конечно, истинная любовь - исключение, встречается она два-

три раза в столетие. А в большинстве случаев любовь - порождение

тщеславия или скуки. Что касается меня, то я, во всяком случае,

не был героем "Португальской монахини". У меня совсем не

черствое сердце, наоборот, сердце, полное нежности, и я легко

плачу. Только мои душевные порывы и чувство умиленности бывают

обращены на меня самого. В конце концов нельзя сказать, что я

никогда не любил. Нет, одну неизменную любовь питал я в своей

жизни - предметом ее был я сам. Если посмотреть с этой точки

зрения, то после неизбежных трудностей, естественных в юном

возрасте, я быстро понял суть дела: чувственность, и только

чувственность, воцарилась в моей любовной жизни. Я искал только

наслаждений и побед. Кстати сказать, мне тут помогала моя

комплекция: природа была щедра ко мне. Я этим немало гордился и

sf не могу сказать, чему я больше

[299]

радовался - наслаждениям или своему престижу. Ну вот, вы,

наверно, скажете, что я опять хвастаюсь. Пусть это хвастовство,

но гордиться мне тут нечем, хоть все это истинная правда.

Во всяком случае, чувственность (если уж говорить только о

ней) была во мне так сильна, что ради десятиминутного любовного

приключения я отрекся бы от отца и матери, хоть потом и горько

сожалел бы об этом. Да что я говорю! Главная-то прелесть и была

в мимолетности, в том, что роман не затягивался и не имел

последствий. У меня, разумеется, были нравственные принципы,

например: жена друга священна. Но весьма искренне и простодушно

я за несколько дней до решающего события лишал своей дружбы

обманутого мужа. Чувственность. А может быть, не следует это так

называть? В чувственности самой по себе нет ничего

отталкивающего. Будем снисходительны и лучше уж назовем

уродством прирожденную неспособность видеть в любви что-либо

иное, кроме некоего акта. Уродство это было для меня удобным. В

сочетании с моей способностью оно обеспечивало мне свободу. А

кроме того, сообщая мне выражение гордой отчужденности и

бесспорной независимости, оно давало мне шансы на новые победы.

Я не отличался романтичностью, но был героем многих романов.

Право, у наших возлюбленных есть кое-что общее с Бонапартом: они

всегда думают одержать победу там, где все терпели поражение.

В отношениях с женщинами я, впрочем, искал не только

удовлетворения своей чувственности - это была для меня также

игра. В женщинах я видел партнеров своеобразной игры, где они

как будто защищали свое целомудрие. Видите ли, я не выношу скуки

и ценю в жизни только развлечения. Самое блестящее общество

быстро надоедает мне, но мне никогда не бывает скучно с

женщинами, которые мне нравятся. Стыдно признаться, но я отдал

бы десять бесед с Эйнштейном за первое свидание с хорошенькой

статисткой. Правда, на десятом свидании я стал бы вздыхать об

Эйнштейне или о серьезной книге. В общем, высокие проблемы

интересовали меня лишь в промежутках между любовными

приключениями. И сколько раз бывало, что, остановившись с

друзьями на тротуаре, я вдруг терял нить мысли в горячем споре

только потому, что в эту минуту через улицу переходила какая-

нибудь обольстительница.

Итак, я вел игру. Я знал, что женщины не любят, когда к цели

идут слишком быстро. Сначала нужны были словесные упражнения,

нежность, как они говорят. Меня не затрудняли ни разговоры,

поскольку я адвокат, ни пронзительные взгляды, ибо на военной

службе я участвовал в драматическом кружке. Роли я менял часто,

но, по сути дела, пьеса была одна и та же. У меня был коронный

номер: непостижимое влечение, "что-то такое" непонятное,

беспричинное, неодолимое, хотя я бесконечно устал от любви, и

так далее - очень старая роль в моем репертуаре, но всегда

производившая впечатление. Был еще и другой номер: таинственное

блаженство, которого не давала мне еще ни одна женщина; быть

может, и даже наверное, миг счастья будет очень кратким (надо же

обезопасить себя), но ничто не может с ним сравниться. А

главное, я отработал небольшую тираду, всегда

[300]

встречавшую благосклонный прием. Я уверен, что она и вам

понравится. Суть этой тирады в горьком и смиренном признании,

что я ничтожество, пустой человек и не стою женской

привязанности, что я никогда не знал простого, бесхитростного

счастья, быть может, я предпочел бы его всему на свете, но

теперь уж поздно. О причинах этого непоправимого загадочного

g`ongd`mh я умалчивал, зная, как выгодно окутывать себя тайной.

В некотором смысле я верил тому, что говорил, - я вживался в

роль. Неудивительно, что и мои партнерши тоже спешили выйти на

сцену. Самые чувствительные из моих подруг пытались "понять

меня" и предавались меланхолическим излияниям. Другие же,

довольные тем, что я соблюдаю правила игры и до начала атаки

деликатно задерживаюсь на разговорах, иной раз сами переходили в

наступление. Для меня это был двойной выигрыш: я не только мог

тогда утолить свое вожделение, но и насладиться чувством

удовлетворенной любви к самому себе, убеждаясь всякий раз в

своей власти.

И если даже случалось, что некоторые мои партнерши

доставляли мне лишь посредственное удовольствие, я время от

времени назначал им свидания - этому способствовало вдруг

вспыхнувшее желание, которое обостряла разлука, и готовность

отозваться на него, загоравшаяся в моей прежней сообщнице; мне

хотелось убедиться, что связь наша не порвана окончательно:

стоит мне только пожелать, и она возобновится. Иной раз я брал с

женщин клятвенное обещание не принадлежать никому другому, кроме

меня, - так меня это беспокоило. Но ни сердце, ни воображение не

участвовали в этой игре. Самодовольство, укоренившееся во мне,

не допускало вопреки очевидности, чтобы женщина, принадлежавшая

мне, могла когда-нибудь принадлежать другому. Впрочем, клятва,

которой я требовал, связывала только женщину, а мне

предоставляла свободу. Покинутая мною не будет принадлежать

никому, значит, можно разорвать с нею, а иначе это почти всегда

было просто немыслимо. Что касается женщин, то проверкой раз и

навсегда были установлены прочность и длительность моей власти

над ними. Любопытно? А ведь это сущая правда, дорогой

соотечественник. Одни кричат: "Люби меня!", другие: "Не люби

меня!" А есть такая порода людей, самая скверная и самая

несчастная, которая требует: "Не люби меня и будь мне верна".

Только вот в чем дело: проверка никогда не бывает

окончательной, ее надо возобновлять с каждой новой возлюбленной.

Характеристики

Список файлов реферата