Платон. Фрагменты. (1092757), страница 3

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 3)

Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет он своих друзей? ...

А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличился наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, а что после, а что одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен?

Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от Солнца?

А если ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут - а на это потребовалось бы немалое время, - разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки? ...

Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, - это подъем души в область умопостигаемого. ... Так вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага - это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она - причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама - владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.

- Я согласен с тобой, насколько мне это доступно.

- Тогда будь со мной заодно еще вот в чем: не удивляйся, что пришедшие ко всему этому не хотят заниматься человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь.

А удивительно разве, по-твоему, если кто-нибудь, перейдя от божественных созерцаний к человеческому убожеству, выглядит неважно и кажется крайне смешным? Зрение еще не привыкло, а между тем, прежде чем он привыкнет к окружающему мраку, его заставляют выступать на суде или еще где-нибудь и сражаться по поводу теней справедливости или изображений, отбрасывающих эти тени, так что приходится спорить о них в том духе, как это воспринимают люди, никогда не видавшие самое справедливость. -

...Просвещенность - это совсем не то, что утверждают о ней некоторые лица, заявляющие, будто в душе человека нет знания и они его туда вкладывают, вроде того как вложили бы в слепые глаза зрение. ...

...У каждого в душе есть такая способность; есть у души и орудие, помогающее каждому обучиться. Но как глазу невозможно повернуться от мрака к свету иначе чем вместе со всем телом, так же нужно отвратиться все душой ото всего становящегося: тогда способность человека к познанию сможет выдержать созерцание бытия и того, что в нем всего ярче, а это, как мы утверждаем и есть благо.

Как раз здесь и могло бы проявиться искусство обращения: каким образом всего легче и действеннее можно обратить человека. Это вовсе не значит вложить в него способность видеть - она же у него имеется, но неверно направлена, и он смотрит не туда, куда надо. Вот здесь-то и надо приложить силы.

Разве ты не замечал у тех, кого называют хотя и дурными людьми, но умными, как проницательна их душонка и как они насквозь видят то, что им надо? Значит, зрение у них неплохое, но оно вынуждено служить их порочности, и, чем острее они видят, тем больше совершают зла.

А разве естественно и неизбежно не вытекает из сказанного раньше следующее: для управления государством не годятся как люди непросвещенные и несведущие в истине, так и те, кому всю жизнь предоставлено заниматься самоусовершенствованием, - первые потому, что в их жизни нет единой цели... а вторые потому, что по доброй воле они не станут действовать, полагая, что уже при жизни переселились на Острова блаженных. /../

Платон. Федон.

/…/ — Далее, я уверился, что Земля очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до

Геракловых Столпов занимаем лишь малую ее частицу; мы теснимся вокруг нашего моря,

словно муравьи или лягушки вокруг болота, и многие другие народы живут во многих

иных местах, сходных с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин,

различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля

покоится чистая в чистом небе со звездами — большинство рассуждающих об этом

обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в

виде тумана, воды и воздуха.

А мы, обитающие в её впадинах, об этом и не догадываемся, но думаем, будто живем на

самой поверхности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал,

будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, море считал бы небом.

Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы

не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее

здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это

видел.

В таком же точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а

думаем, будто находимся на поверхности, и воздух зовем небом в уверенности, что в этом

небе движутся звезды. А все оттого, что, по слабости своей и медлительности, мы не

можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до

края или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые

высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел

бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он

узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша

Земля, и её камни, и все наши местности размыты и изъедены, точно морские утесы,

разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать,

не достигает совершенства, а где и есть земля — там лишь растрескавшиеся скалы, песок,

нескончаемый ил и грязь — одним словом, там нет решительно ничего, что можно было

бы сравнить с красотами наших мест. И еще куда больше отличается, видимо, тот мир от

нашего! Если только уместно сейчас пересказывать миф, стоило бы послушать, Симмий,

каково то, что находится на Земле, под самыми небесами.

— Ну, конечно, Сократ, — отвечал Симмий, — мы были бы рады услышать этот миф.

— Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та Земля, если взглянуть на нее сверху,

похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными

цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образчиками

этих цветов, но там вся Земля играет такими красками, и даже куда более яркими и

чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в

третьем белая — белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже самые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по-своему и ярко блещут пестротою красок, так что лик её представляется единым, целостным и вместе нескончаемо разнообразным.

Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на ней деревья и цветы, созревают

плоды, и горы сложены по ее подобию, и камни — они гладкие, прозрачные и красивого

цвета. Их обломки — это те самые камешки, которые так ценим мы здесь: наши сердолики, и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода. А там любой камень такой или еще лучше. Причиною этому то, что тамошние камни чисты, неизъедены и неиспорчены — в отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в наши впадины: они приносят уродства и болезни камням и почве, животным и растениям.

Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще — золотом, и серебром, и прочими

дорогими металлами. Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии, и счастливы

те, кому открыто это зрелище.

Среди многих живых существ, которые ее населяют, есть и люди: одни живут в глубине

суши, другие — по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря; третьи — на островах,

омываемых воздухом, невдалеке от материка. Короче говоря, что для нас и для нужд нашей жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них — эфир. Зной и

прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И зрением, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от нас настолько же,

несколько воздух отличен чистотою от воды или эфир — от воздуха. Есть у них и храмы, и священные рощи богов, и боги действительно обитают в этих святилищах и через

знамения, вещания, видения общаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды

такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого — полное блаженство.

Такова природа той Земли в целом и того, что ее окружает. Но во впадинах по всей Земле

есть много мест, то еще более глубоких и открытых, чем впадина, в которой живем мы, то

хоть и глубоких, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее

глубокие, но более пространные. Все они связаны друг с другом подземными ходами

разной ширины, идущими в разных направлениях, так что обильные воды переливаются

из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землею текут неиссякающие,

невероятной ширины реки — горячие и холодные. И огонь под землею в изобилии, и

струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более густой, где более

жидкой, вроде грязевых потоков в Сицилии, какие бывают перед извержением лавы, или

вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и каждая из них в свою

очередь всякий раз принимает все новые потоки воды или огня, которые движутся то

вверх, то вниз, словно какое-то колебание происходит в недрах. /…/

________________________________________________________________________

Платон. Федр.

__________________________________________________________________

/…/ Сократ: Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из древних тамошних богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому божеству имя было Тевт /Водимо, бог Тот, - прим. перев./. Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, а его бога - Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, о кое-что порицал, а кое-что хвалил. По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рас сказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости". Царь же сказал: "Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой - судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве не веждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых".

Федр: Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания.

Сократ: Рассказывали же жрецы Зевса Додонского, что слова дуба были первыми прорицаниями. Людям тех времен, - ведь они не были так умны, как вы, нынешние, - было довольно, по их простоте, слушать дуб или скалу, лишь бы только те говорили правду. А для тебя, наверное, важно, кто это говорит и откуда он, ведь ты смотришь не только на то, так ли все на самом деле или иначе.

Федр: Ты правильно меня упрекнул, а с письме нами, видно, так оно и есть, как говорит тот фиванец.

Сократ: Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство и кто в свою очередь черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и прочно сохраняется там на будущее, - оба преисполнены простодушия и, в сущности, не знают прорицания Аммона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано.

Федр: Это очень верно.

Сократ: В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их - они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде - о и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе.

Федр: И это ты говоришь очень верно.

Сократ: Что же, не взглянуть ли нам, как возникает другое сочинение, родной брат первого, и насколько оно по своей природе лучше того и могущественнее?

Федр: Что же это за сочинение и как оно, по-твоему, возникает?

Сократ: Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе обучающегося; оно способно себя защитить и при этом умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать.

Характеристики

Список файлов учебной работы