Галилей и возникновение объективной науки
Галилей и возникновение "объективной" науки
Математизация естествознания и переосмысление понятия материи
В подготовке почвы под фундамент новой науки Галилей опирался на принцип совпадения противоположностей, сформулированный Николаем Кузанским и разработанный далее Джордано Бруно. Галилей (1564-1642) переосмыслил задачу естествознания. Человек и природа, - утверждал Галилей, - говорят на разных языках, и потому нам следует описывать природу не в ее отношению к человеку, но в ее отношении к себе самой, точнее, описывать отношение одной выделенной части природы к другой с третьей, – по-сторонней, – точки зрения человека[86]. Отказавшись от попыток понять внутренние причины физических процессов, он ограничился описанием лишь внешней их формы, феноменальной вы-явленности. Так возник экспериментальный метод исследования мира: естество-ис-пытатель - inquisitor rerum naturae - дробит мир на кусочки, а потом с-равнивает их между собою, производя таким образом его “объкт(ив)ное из-мер(тв)ение”. Опыт - этимологически, “от-пыт” – пытает-ся вы-пытать у мира его “правду”[87]. При этом вы-пытывании одно неизвестное со-относит-ся с другим так, что “сущность” изучаемых объектов выносится за скобки, а остается лишь “форма” их взаимо-отношения, именуемая в новой физике в качестве “объективно наблюдаемой величиной”. Таким образом, из самого характера “объективирующих” измерений видно, что принципиальная ограниченность такого (“объект(ив)ного”) метода познания состоит в том, что, ухватывая лишь внешнюю формальную структуру природных отношений, он методологически неспособен проникнуть в сокровенную суть вещей. И тем не менее, несмотря на то, что такой “объективирующий” способ познания методологически неспособен познать целе-со-образность физических процессов, его главное достоинство состоит в том, что он позволяет описывать мир на языке математики. Именно математика как нельзя лучше со-ответ-ствует такому от-страненному методу исследования природы, ибо, оперируя формальными величинами, она позволяет адекватно описывать внешнюю форму, феноменальную вы-явленность природных отношений. Эксперимент же становится той идеальной конструкцией, где совпадают умо-зрительная математика и оче-видная физика.
Следует подчеркнуть, что экспериментальный метод исследований вовсе не означает, что мы постигаем природу “такой, как она есть”. Напротив, “эксперименталистская” методология исследований подразумевает, что человек взирает на мир “со стороны” и не может проникнуть мыслью в подлинную сокровенную суть вещей. Вместо этого он может построить гипотетическую формальную концепцию и опытно столкнуть ее с реальностью с целью испытания ее достоверности[88]. Задавая миру вопросы (обусловленные нашими исходными теоретическими установками) мы как бы “допрашиваем” природу, причем допрашиваем “с пристрастием” втискивая живой поток бытия в априорную схему наших умозрительных представлений и отсекая то, что ей не соответствует[89]. Мы изучаем явления в “идеализированных” (т. е. соответствующих нашим “идеям”) экспериментальных (иначе говоря, искусственных) условиях, причем сам характер этих условий определяется структурой нашей очередной теории. Но именно “искусственность” экспериментальной ситуации и обуславливает ее предпочтительность, - она позволяет описывать эксперимент на языке математики, но главное – она обеспечивает возможность диа-лога с миром. От-страняясь от мира, человек создает тот про-межуток, то про-странство, в котором оказывается возможен диа-лог, рас-суждение, позволяющее при-ходить от ложных суждений к истинным.
Важно подчеркнуть, что объективирующий метод познания, подразумевающий с-равнение разно-родных сущностей с последующим вынесением этой разности за скобки и оставлением лишь структуры отношения, может считаться адекватным лишь в том случае, когда эти сущности качественно однородны. Таким образом, объективирующий метод познания под-разумевает, что онтологическая основа бытия – абсолютно самотождественная “идеальная” материя, позднее получившая наименование эфира. Как было показано Кантом, тщательно проанализировавшим предпосылки новоевропейского естествознания, начиная с эпохи Нового времени метафизика природы превращается в метафизику материи. Разумеется, материю классической физики ни в коей мере нельзя отождествить с материей античной и средневековой натурфилософии: если та была аморфна и потому неописуема, то эта предстает как неизменная самотождественная сущность, т. е. наделяется теми самыми характеристиками, которые Платон усваивал идее, а Аристотель – форме. Именно эта неизменно самотождественная “объективно существующая” эфирная материя, а не наполненная само-сущной жизнью языческая при-рода, и есть тот без-жизненный субстрат, из которого, согласно представлениям “объективной” науки, “устроен” весь мир.
Главное достоинство “объективирующего” способа познания состоит, как уже было сказано, в том, что он позволяет описывать мир на “объективном” языке – языке математики. Таким образом, вместе с появлением объективирующей методологии появляется математическая физика[90]. Однако, почему же не возникла она раньше - в эпоху античности или средневековья. Связано это было с тем, что как для античных, так и для средневековых “натуралистов” казалось совершенно очевидным, что математика и физика имеют дело с объектами разной природы: математика - с идеальными (а значит - “ненатуральными”, сверх-природными) статичными конструкциями, физика - с разворачивающимися во времени целе-у-стремленными процессами[91]. При этом считалось несомненным, что математика не может быть фундаментом естествознания именно в силу своей а-телеологической структуры[92]. Кроме того, согласно средневековым представлениям, коренящимся еще в античной онтологии, всякое сущее прежде чем со-относится с чем-либо изначально должно быть. Математика же, поскольку она о-писывает лишь внешнюю форму различных отношений, в принципе неспособна о-характеризовать внутреннюю сущность вещей, - а именно познание естества, сущности “причин и начал”[93] есть задача естество-знания. Когда же на исходе средневековья у номиналистов отношение выходит на первый план по сравнению с бытием, это позволяет сделать шаг к “математизации” онтологии; при этом, разумеется, меняется и характер самой онтологии – она начинает превращаться в “онтологию всеобщей со-отнесен-ности”, т. е. перестает быть онтологией в собственном смысле слова[94]. Эта внешняя со-отнесенность де-онтологизированных, бытийно о-пустошенных “форма-льных объектов”, подменяющих реальные вещи, и становится отныне предметом изучения “естественных” наук, - предметом, получающим в эпоху Нового времени статус “закона природы”.
Одновременно с переосмыслением задач естествознания и возникновением новой методологии иследований, обусловившей возможность математической репрезентации знания, изменяется и характер самой математики. Прежняя математика была в подлинном смысле слова абстрактной, исследовавшей абсолютные отношения идей, была если так можно выразиться “умо-зрительной математикой внутреннего мира”. Новая математика, обратившись вовне, занялась исследованием внешних отношений исследуемых форм. В связи с этим изенился и ее характер - она алгебраизировалась. Еще с античных времен существовало разделение математики на геометрию и алгебру как науки, имеющие дело с онтологически различными уровнями бытия. Алгебра понималась как чистая умо-зрительная наука, занимающаяся исчислением абстрактных количеств, и таким образом имела отношение к познанию божественного (ибо сфера божественного должна быть очищена от малейшей примеси какой-либо вещественности). Напротив, геометрия, “отягченная” идеей пространства, воспринималась как наука онтологически более низкая, “практическая”, занимающаяся вычислением величин, - и потому могущая быть приложимой для повседневных нужд. Начиная с эпохи крестовых походов в математику Западной Европы под влиянием исламской культуры начинают проникать алгоритмические методы, характерные для древневосточных традиций. Там, на Востоке, математическое знание традиционно выступало в качестве совокупности определенных правил, алгоритмов, позволяющих решать практические задачи. Напротив, на Западе математика представлялась в виде системы аксиом и теорем, позволяющих, в принципе, доказав, теоретически перебрать все бесконечное множество математических следствий. В связи с переориентацией пост-средневековой и, в особенности, новоевропейской культуры на практическую, земную приложимость знания, естественно возникает идея о некоем универсальном алгоритме - формальном правиле, которое бы могло “само по себе” решать любые задачи - как теоретические, так и практические[95]. Поиски “универсализации” и “алгоритмизации” математики находят, наконец, свое концептуальное выражение в возникновении аналитической геометрии. Алгебра и геометрия сходятся у Декарта в одном основании - в понятии операции: число и отрезок различны по природе, но так сказать операционально, будучи рассматриваемы в аспекте отношений, они сходны. С признания этого факта начинается кардинально новый этап в развитии математики. Это проявляется даже в таком, на первый взгляд малозначащем факте, как изменение способа записи чисел: если прежде алгебраические, - т. е. “чистые”, - величины обозначались буквами а геометрические, - начиная с XIII века, - арабскими цифрами, то теперь оба способа записи становятся эквивалентными. При этом сама количественная величина числа теперь уже всегда записывается арабскими цифрами[96]. Несмотря, что такой “уравнивающий”, - а, по существу, о-пусто-шающий, - взгляд на математические объекты сегодня является вполне привычным, “он отнюдь не естественен сам по себе ... , - подчеркивает В. Н. Катасонов. - Чисто гносеологически он состоит в перемещении внимания с объекта познания на его субъект, в тотальности деятельностной установки которого стираются различия в манипулируемых объектах. Для выработки этой установки требовалось духовное усилие целой культурной эпохи, простирающейся от позднего средневековья до XVII в. Алгебраизация математики есть лишь внутриматематическое выражение /курсив автора. - К. К./ этой более широкой философской (и, шире, мировоззренческой) тенденции”[97]. Суть этой тенденции - в объективации мира, обусловленной отчуждением субъекта и в технизации объективированного знания.
