Тютчев

53. тютчев.

Федор Иванович Тютчев (1803-1873)

Особенности судьбы и характера Ф.И. Тютчева были таковы, что известность его в читающей публике и среди литераторов-современ­ников была незначительной. Л.Н. Толстой вспоминал, как в 1855 г. «...Тургенев, Некрасов и  едва могли уговорить меня прочесть Тют­чева. Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его твор­ческого таланта». А ведь к тому времени Тютчев уже четверть века печатался!

Федор Иванович Тютчев появился на свет в родовом имении Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Домашним воспитанием его занимался поэт и переводчик С.Е. Раев, в Московском университете Тютчев с увлечением слушал лекции профессора словесности А.Ф. Мерзлякова, который представил молодого поэта и его стихот­ворение «Вельможа» (вольный перевод оды Горация) на одном из за­седаний Общества любителей российской словесности.

Но судьба распорядилась так, что весной 1822 г. Тютчев уехал за границу в составе русской дипломатической миссии в Мюнхене и в те­чение двадцати лет жил в основном за границей. Обе жены поэта были немками (Тютчев, овдовев, женился вторично), не знавшими русско­го языка. Языком его домашнего общения был французский, на фран­цузском он говорил на службе, писал статьи и частные корреспонденции. По-русски Тютчев писал только стихи.

Стихотворения Тютчева начинают появляться в России с конца 20-х годов. Их печатают малоизвестные журналы и альманахи «Ура­ния», «Северная лира». К середине 30-х годов в русской печати были опубликованы такие стихотворения, как «Летний вечер», «Видения», «Сны». «Последний катаклизм», «Цицерон», «Безумие» , однако Тют­чев по-прежнему оставался почти не известен русскому читателю.

В 1836 г., по инициативе князя И. Гагарина, Тютчев собрал рукописи своих стихотворений. Она была передана П. Вяземскому, который по­казал ее Пушкину. Пушкин, редактируя «Современник», собственно­ручно внес в план третьего и четвертого томов журнала подборку из 24 стихов поэта, поместив ее под рубрикой «Стихотворения, присланные из Германии» и подписав инициалами «Ф.Т.» Тютчев, был пред­ставлен публике как русский поэт, постоянно живущий в Германии.

Пушкинский комментарий соответствовал существенным мотивам поэзии Тютчева: одно из первых стихотворений этой подборки — «С чу­жой стороны» — вольный перевод «Сосны» Г. Гейне. В самом назва­нии стихотворения передан особый оттенок лирической темы: выражение чувств русского человека, тоскующего на чужбине.

Рекомендуемые материалы

С чужой стороны

На севере мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет,
И сладко заснул он в инистой мгле,
И сон его вьюга лелеет.

Про юную пальму всё снится ему,
Что в дальных пределах Востока,
Под пламенным небом, на знойном холму
Стоит и цветет, одинока...

В годы после смерти Пушкина активность публикаций Тютчева ослабевает, впрочем, он никогда не стремился стать профессиональным поэтом: издателям и поклонникам его творчества приходилось уговаривать дать свои стихи для печати.

Новое «открытие» Тютчева в России происходит в 1850 г., когда публикацией статьи «Русские второстепенные поэты» Н. Некрасов обращает внимание читателей на стихи уже немолодого поэта, кото­рого возводит в ранг «русского поэтического гения».

 В марте 1854 г. в «Современнике» Некрасов публикует 92 стихотворения Тютчева, а уже в июне того же года выходит первое издание стихотворений Тют­чева с предисловием И. Тургенева.

Тургенев обращает внимание на то, что лирику Тютчева, глубоко философскую по своему характеру, ме­нее всего можно назвать рассудочной, «головной», «мысль Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда слива­ется с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно». Тургенев как подлин­ный художник отмечает и те черты лирической образности, которые придают стихотворениям Тютчева индивидуальную неповторимость. Тяготение музы Тютчева к выражению себя в антологических образах накладывает на его поэзию отпечаток культуры пушкинской поры, счи­тал Тургенев.

Высокая оценка поэзии Тютчева Некрасовым, Тургеневым, Фетом не стала тем не менее стимулом творчества, не излечила его от при­вычки относиться к публикации стихов очень небрежно. Близких лю­дей удивляло, что Тютчев, признаваясь, что одинаково «любит отечество и поэзию», терял рукописи своих стихотворений, сжигал их «как мусор».

Для Тютчева искусство было прежде всего средством самовыра­жения, общение с читателем имело для него несравненно меньшее зна­чение. Об этом говорят многочисленные факты, в том числе и то, что относится ко времени его увлечения Еленой Александровной Денисьевой. Весной 1851 г., испытывая чувство горечи и раскаяния перед женой, он пишет стихотворение «Не знаю я, коснется ль благодать...» с пометой «для Вас, чтобы прочесть наедине», обращенное к жене.

Эрнестине Федоровне. Стихотворение написано на русском языке женщине, не владевшей им. Тютчев кладет это стихотворение в один из гербариев Эрнестины Федоровны, составлением которых она увле­калась и только спустя двадцать лет, через два года после смерти по­эта, оно было обнаружено его женой.

Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?

Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была –
Ты, ты, мое земное провиденье!..

В 1847 г., в сорок четыре года, Тютчев возвращается в Россию и начинает службу в должности старшего цензора при Министерстве иностранных дел, а последние пятнадцать лет жизни занимает пост председателя Комитета иностранной цензуры. Кроме того, Тютчев имел звание камергера, что обязывало его бывать при дворе. Взгляд Тютчева на положение внутри страны с течением времени становился все более пессимистическим. «В правительственных сферах, — писал Тютчев на склоне лет, — бессознательность и отсутствие совести дек тигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воо­чию».

Внешнеполитические вопросы всегда составляли предмет неослабного внимания Тютчева. Свидетельство тому — его публицис­тика, письма, воспоминания современников. Поражение России в Крымской кампании 1855 г. глубоко волновало Тютчева, было воспри­нято им как личная катастрофа. Несмотря на то, что в истории литера­туры укрепилось мнение об аполитичности поэзии Тютчева, это не вполне соответствует истине. Политика, государственные вопросы глубоко переживались Тютчевым, человеком и дипломатом: «Часть моего существа отождествилась с известными убеждениями и верова­ниями». Этой части обязаны своим появлением стихи, написанные в основном «по случаю» и в согласии с его принципом «смягчать, а не тревожить» сердца «под царскою парчою».

Вскоре после возвращения в Россию происходит его знакомство с Еленой Денисьевой. Эта любовь поэта длилась четырнадцать лет, до самой смерти Денисьевой, сошедшей в могилу в возрасте 38 лет от ча­хотки, скоротечность которой обострили душевные страдания. Чувству Тютчева к Денисьевой посвящены стихотворения, образующие так на­зываемый «денисьевский цикл» — шедевр русской любовной лирики XIX в.

Мотивы  лирики

Поэзия Тютчева — поэзия мысли. Она стала отражением процесса поисков разумом ответа на вечные вопросы бытия. Лирика Тютчева отражает мучительный процесс познания человеком самого себя, слож­ную, не поддающуюся логическому объяснению диалектику тончайших изгибов чувств и эмоций человека. В становлении Тютчева-лирикабольшую роль сыграла поэзия Гейне и Гёте, культура немецкого роман­тизма с его искренней верой в то, что страсть к познанию является двигателем человеческой культуры.

Уже на склоне лет в стихотворении «Веленью высшему покорны» (1870) Тютчев формулирует свое поэтическое кредо в отточенной форме двух четверостиший, контрастно противопоставленных друг другу. В этой годами шлифуемой стихотворной форме лирического фрагмен­та воплощен сгусток энергии лирического вдохновения, а образ мысли представлен как памятник человеческой культуры, запечатлевший ос­новные эпохи в ее историческом развитии. Лирическое «мы», от име­ни которого выступает поэт, противопоставляет эпохи мирного, а значит, разумного существования людей, тем периодам мировой исто­рии, когда человечество «не арестантский, а почетный держит караул при ней». Пятистопный ямб, придающий высказыванию интонацию фи­лософской взвешенности, на ритмическом уровне усиливает четкость выраженной мысли:

Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хотя и с штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,
Грозили редко и скорей
Не арестантский, а почетный
Держали караул при ней.

Образ разума как высшей силы, способной объединять людей, по­лучает столь ясное художественное выражение в поэзии Тютчева далеко не сразу. Каждому из этапов творчества поэта соответствовало опре­деленное представление о разумном, рациональном постижении мира человеком.

В одном из ранних стихотворений Тютчева, написанном семнадца­тилетним юношей, «Всесилен я и вместе слаб» (1810) слышны отзву­ки державинской оды «Бог». Державин первым из русских поэтов дерзает выразить идею о том, что человек есть «связь миров повсюду сущих» именно потому, что наделен разумом — признаком «черты  на­чальна божества». В этом же стихотворении Державина кульминаци­онной точкой развития лирической темы становится знаменитая антитеза, построенная на объединении в едином образе крайних состо­яний духовного и телесного бытия человека: «Я царь я раб — я червь — я бог!»

 Стихотворение Тютчева подхватывает эту антитезу, начинаясь своеобразным «повтором» державинской строки. Однако это сходство скорее внешнего характера, поскольку Тютчев сразу же пере­водит заявленную в первой строке тему в глубоко личный план: все­силен я и вместе слаб,/ Властитель я и вместе раб, / Добро иль зло творю — о том не рассуждаю./ Я много отдаю, но мало по­лучаю, /Ив имя же свое собой повелеваю».

Юноше — поэту еще только предстоит освоить пространство собственной души, сознания, образа мысли.

«Всесилен я и вместе слаб...»

Всесилен я и вместе слаб,
Властитель я и вместе раб,
Добро иль зло творю – о том не рассуждаю,
Я много отдаю, но мало получаю,
И в имя же свое собой повелеваю,
И если бить хочу кого,
То бью себя я самого.

В конце 20-х - начале 30-х годов Тютчев создает стихотворения «Вопросы», «Последний катаклизм», Цицерон» , в которых философ­ская мысль является главным содержанием и определяет собой поэти­ку произведения.

В общем ряду явлений природы, этого единого и великого общего начала жизни, человек в поэзии Тютчева занимает осо­бое положение. Разум человека предстает и как сила, рождающая в сознании вопросы о смысле жизни, о тайне природы и тайнах души, и как слабость — неспособность разумом постичь вечную загадку бытия. В каждом из стихотворений этот сквозной мотив выражен по-разному общим же является свойственный всем произведениям «антологический колорит» выражения чувств лирического героя.

В стихотворении «Вопросы»,представляющем собой вольный пе­ревод стихотворения Г. Гейне, развернута метафора бытия человека, В ритме, образуемом пятистопным ямбом со многими пиррихиями, воз­никает слуховой образ мучительного раздумья лирического героя над вечной загадкой жизни: « что значит человек?» Центральный образ ~ образ мысли — воплощен в развернутом синтаксическом целом, вклю­чающем в себя вставную конструкцию («Над коей сотни, тысячи голов //В египетских, халдейских шапках, //иероглифами уши­тых, //В чалмах, и митрах, и скуфьях, // И с париками и обри­тых» // Тьмы бедных человеческих голов // Кружится, и сохли, и потели...»),«перебивающую» ритм прямой речи, в которой заключа­ется вопрос. Этот прием значительно осложняет восприятие стихотво­рения, однако зрительно и ритмически передает сам образ мысли, обозначая именованием (египетские, халдейские...) философских сис­тем этапы взросления мировой цивилизации.

Вопросы

(Из Гейне)

Над морем, диким полуночным морем
Муж-юноша стоит –
В груди тоска, в душе сомненье, –
И, сумрачный, он вопрошает волны:
«О, разрешите мне загадку жизни,

Мучительно-старинную загадку,
Над коей сотни, тысячи голов –
В египетских, халдейских шапках,
Гиерогли́фами ушитых,
В чалмах, и митрах, и скуфьях,
И с париками, и обритых, –
Тьмы бедных человеческих голов
Кружилися, и сохли, и потели, –
Скажите мне, что значит человек?
Откуда он, куда идет,
И кто живет над звездным сводом?»
По-прежнему шумят и ропщут волны,
И дует ветр, и гонит тучи,
И звезды светят хладно-ясно –
Глупец стоит – и ждет ответа!

Образу упорядоченного, рационального времени противостоит об­раз стихии моря, неподвластной человеку. Это противопоставление - знак разобщенности двух миров: природы (космоса) и земного суще­ствования человека. Мысль о бытийной обусловленности вопросов че­ловека к мирозданью подчеркнута также и кольцевой композицией стихотворения, начинающегося и завершающегося образом моря как символа бесконечности природы.

 Природа вне времени — она вечна: этамысль подчеркивается несколькими анафорическими зачинами стихот­ворных строк, начинающихся соединительным союзом «и» («и, сумрач­ный, он вопрошает волны <„.> и ропщут волны, и дует ветр, и гонит тучи, и звезды светят холодно и ясно...»), предполагающим возможность «продолжения» начатого перечисления до бесконечности.

В стихотворении «Последний катаклизм» лирический герой стре­мится постичь тайну бытия с такой страстью, что готов заплатить за познание разрушением мира. В основе стихотворения «Цицерон» — развернутая метафора из речи Цицерона: «Я поздно встал — и на до­роге// Застигнут ночью Рима был!» Вторая часть стихотворения рас­крывает философский смысл метафоры «ночь Рима». Эпоха падения Римской империи осмысляется Тютчевым как время распада сложив­шегося порядка жизни, время, обнажившее суть явлений. Разрушение сродни анализу, но если цивилизация подвержена гибели, то мысль че­ловека бросает вызов историческим катаклизмам. Философская осно­ва этой идеи Тютчева близка Гете, который соединяет в своей трагедии доктора Фауста и Мефистофеля, исследователя и разрушителя. Позна­ние сродни разрушению — к такой мысли подводит нас поэт.

Лирика Тютчева корнями своими уходит в поэзию пушкинской поры, а ее антологичность является основой образности. Эту особен­ность своего поэтического мышления осознавал и сам Тютчев: творчес­кий диалог с Пушкиным, реакция на его идеи и образы отмечены в стихах поэта разных лет. В 1820 г. Тютчев пишет стихотворение «К оде Пушкина на вольность», созданной Пушкиным тремя годами ранее и послужившей поводом к высылке поэта на юг.

К оде Пушкина на Вольность

Огнем свободы пламенея
И заглушая звук цепей,
Проснулся в лире дух Алцея –
И рабства пыль слетела с ней.
От лиры искры побежали
И вседробящею струей,
Как пламень божий, ниспадали
На чела бледные царей.

Счастли́в, кто гласом твердым, смелым,
Забыв их сан, забыв их трон,
Вещать тиранам закоснелым
Святые истины рожден?
И ты великим сим уделом,
О муз питомец, награжден!

Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!

Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!

Лирическая тема стихот­ворения Тютчева представляет собой полемику поэта с революционной романтикой молодого Пушкина, обличавшего тиранию и провозглашав­шего историческую справедливость наказания для «увенчанных злоде­ев». Долг поэта Тютчев видит в том, чтобы «смягчать, а не тревожить сердца под царскою парчою». Богиня любви Афродита, которую Пуш­кин называет в стихотворении «Цитеры слабою царицей» и гонит прочь, не вдохновляет его лиру. Смену лирической темы в поэзии Пуш­кина Тютчев передает, обращаясь к образу Алцея — древнегреческого поэта гражданской вольности. Как и Пушкин в «Вольности», Тютчев обращается к использованию антологических образов и мотивов, тем самым подчеркивая вневременной характер поднятой проблемы воль­ности, гражданской свободы личности.

Стихотворение «29 января 1837 года» — итоговая оценка деятель­ности и личности поэта. В нем психологически точной является харак­теристика Тютчевым гражданского чувства, которое испытывало русское общество, потеряв Пушкина.

29-е ЯНВАРЯ 1837

Из чьей руки свинец смертельный
Поэту сердце растерзал?
Кто сей божественный фиал
Разрушил, как сосуд скудельный?
Будь прав или виновен он
Пред нашей правдою земною,
Навек он высшею рукою
В «цареубийцы » заклеймен.

Но ты, в безвременную тьму
Вдруг поглощенная со света,
Мир, мир тебе, о тень поэта,
Мир светлый праху твоему!..
Назло людскому суесловью
Велик и свят был жребий твой!..
Ты был богов орган живой,
Но с кровью в жилах... знойной кровью.

И сею кровью благородной
Ты жажду чести утолил —
И осененный опочил
Хоругвью горести народной.
Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь...
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..

Первые строки стихотворения«Из чьей руки свинец смертельный / Поэту сердце растерзал ?» со­звучны первым строчкам лермонтовского «На смерть поэта» («С свин­цом в груди...»). Внутренняя энергия стихотворения Лермонтова обусловлена постепенным усилением противопоставления Поэта и «жадной толпы», стоящей у трона, а последние строчки произведения есть не что иное, как дерзкий вызов самодержавию. Что касается Тют­чева, то его лирический герой, скорбя об утрате, переводит трагичес­кую тему в план философского обобщения: «Тебя ж, как первую любовь,/России сердце не забудет».

Пушкинская стихия оживает в некоторых стихотворениях Тютчева, посвященных философии любви как рокового, «убийственного» чув­ства. Тем значительнее те немногие совпадения, в которых пушкинской любованье красотой, щедрость души лирического героя звучат и в ли­рике Тютчева.

В стихотворении «Я знал ее еще тогда // В те басно­словные года...» (1861) Тютчев, как и Пушкин, «благоговея богомольно перед святыней красоты», не создает конкретно-зримого образа жен­щины, что не мешает ему передать прелесть «неразгаданной тайны» физического облика героини. Тютчев не прибегает к ухищрениям фор­мы, он просто сопоставляет, сближает конкретные понятия и достига­ет этим поразительного художественного эффекта: «И все еще была она // Той свежей прелести полна, // Той дорассветной темноты, //• Когда незрима, неслышна, // Роса ложится на цветы...»

Я знал ее еще тогда,
В те баснословные года,
Как перед утренним лучом
Первоначальных дней звезда
Уж тонет в небе голубом...

И всё еще была она
Той свежей прелести полна,
Той дорассветной темноты,

Когда, незрима, неслышна,
Роса ложится на цветы...

Вся жизнь ее тогда была
Так совершенна, так цела
И так среде земной чужда,
Что, мнится, и она ушла
И скрылась в небе, как звезда.

Спокойный, несколько замедленный ритм всей строфы, с паузой в середине четвертой строки («когда незрима, неслышна»), очень есте­ственной, как дыхание, подчеркивающей мысль о душевной тишине, соответствует всему прелестному, чуть грустному облику женщины, изящному и скромному. Красота, достигшая своего расцвета, по мне­нию поэта, уже несет в себе знак увядания. Поэтому так пронзительно настроение печали, тихой и светлой грусти. В нем совсем нет боли и сожаления, и по-пушкински мудро представлен вечный круговорот жизни: «Как перед утренним лучом Ц Первоначальных дней звез­да Уж тонет в небе голубом».И все же Тютчев находит очарова­ние в наступающем «вечер жизни», в чуть тронутой временем красоте! картина летней ночи, дорассветной темноты, когда тонко и нежно пах­нут цветы, обрызганные росой, соотнесена с обликом женщины.

Пушкинское начало просматривается и в одном из последних сти­хотворений Тютчева «Я встретил вас - и все былое...» (1870). На этом стихотворении лежит отсвет усталости от жизни. Оно очень близко по мысли и даже по форме (при всей его оригинальности и своеобразии) к знаменитому пушкинскому «К...» («Я помню чудное мгновенье...» В обоих стихотворениях передано чувство лирического героя, переживания.

В ранней лирике Тютчева человек включается в «мировой ритм», ощущая родственную близость ко всем стихиям: воды, воздуха, огня, ко всему, что составляет мир матери-Земли.

 Жизнь человека свершается на грани «двух миров», он причастен и «дневной» и «ночной» стихии и осознает себя сопричастным беспредельности мирозданья. По-видимому, именно этим можно объяснить такое пристрастие Тютчева к поэти­ческому образу-символу сна, сновидения. Сон в стихотворении «Как океан объемлет шар земной» представлен как своеобразная форма су­ществования, в котором грани «ночного», Хаоса и «дневного» зыбки, подвижны: «Как океан объемлет тар земной,// Земная жизнь кру­гом объята снами; // Настанет ночь — и звучными волнами Ц Стихия бьет о берег свой».Здесь образы сна и стихии Хаоса оказы­ваются понятиями одного смыслового ряда. Сны освобождают человека от сковывающей его упорядоченности «дневного» бытия и уносят в «не­измеримость темных волн». Близкая к этой мысль выражена и в сти­хотворении «Как сладко дремлет сад темно-зеленый»,

Как сладко дремлет сад темно-зеленый,
Объятый негой ночи голубой!
Сквозь яблони, цветами убеленной,
Как сладко светит месяц золотой!

Таинственно, как в первый день созданья,
В бездонном небе звездный сонм горит,
Музы́ки дальной слышны восклицанья,
Соседний ключ слышнее говорит...

На мир дневной спустилася завеса,
Изнемогло движенье, труд уснул...
Над спящим градом, как в вершинах леса,
Проснулся чудный еженощный гул...

Откуда он, сей гул непостижимый?..
Иль смертных дум, освобожденных сном,
Мир бестелесный, слышный, но незримый,
Теперь роится в хаосе ночном?..

однако в нем намечено движение мотива «ночного пробуждения» в смене конкрет­ных образов — сада, города и мира бестелесного:

Над спящим градом, как в вершине леса,

Проснулся чудный, еженощный гул...

Откуда он, сей гул непостижимый?..

Иль смертных дум, освобожденных сном,

Мир бестелесный, слышный, но незримый,

Теперь роится в хаосе ночном?..

В одном из самых значительных стихотворений конца 1820-х — на­чала 1830-х годов «Сон на море» образ «сна» не имеет четких эмоци­онально-смысловых границ. «Болезненно-яркий, волшебно немой», он противостоит стихии и одновременно не может полностью оторвать человека от реального мира. Образы-символы стихотворения (челн, гремящая тьма, горящая огневица) передают не только соединенность в бытии человека сна и яви, покоя и бури, но и рисуют его как важную часть первородной силы природы, могучей в своей реальности и рав­ной Богу: «//о все грезы насквозь, как волшебника вой,//Мне слы­шался грохот пучины морской, // И в тихую область видений и снов // Врывалася пена ревущих валов».

Если в ранней лирике Тютчева человек соотнесен с природой, то понятие «общество» в его социально-исторической конкретности в первые десятилетия творчества поэта практически отсутствует. Одино­чество лирического героя в «толпе» подано в лирике Тютчева как акт свободной воли, жизнь еще представляет ему право выбора. Эта мысль нашла выражение в знаменитом тютчевском «Silentium!» (1830):

Лишь жить в себе самом умей —

Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, —

Внимай их пенью — молчи!..

Тютчев осуществляет этот категорический императив («Молчи, скрывайся и таи») спустя несколько лет в стихотворении «Душа моя — Элизиум теней...» (1834—1836). Перед нами лирический фрагмент, по­этическая миниатюра, смысл которой восстанавливается из контекста творчества поэта начала 30-х годов. Внешний сюжет поэтической мыс­ли фиксирует отчужденность человека от суетного общества, пошлой, бесчувственной толпы. Здесь выражена суть романтического мироощу­щения вообще. Однако интерпретация романтической антитезы «жи­вое» — «мертвое» Тютчевым сугубо индивидуальна: живая душа оказывается «Элизием» - царством мертвых. «Есть целый мир вдуше твоей // Таинственно-волшебных дум»,— утверждал поэт в «Silentium!» — но этот мир — «Элизиум»:

Душа моя — Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных

 Ни помысла годины буйной сей.

Ни радостям, ни горю не причастных.

Тройное повторение отрицательной частицы «ни» служит усилению контрастного противопоставления внутренней жизни души лирического героя и «живой жизни». Обычное противопоставление (герой — тол­па) обретает в этом контексте подлинный драматизм. Гармонически стройное, «беспечальное» стихотворение «Душа моя — Элизиум теней...» , включенное в систему лирических образов поэзии Тютчева 30-х годов, обнаруживает свой глубинный и, несомненно, скорбный смысл. В поэтическом мире автора отчуждение от действительности не является спасением, благом, а воспринимается как трагедия одиноче­ства человека наедине с самим собой.

Своеобразным вариантом решения темы одиночества в ранней ли­рике Тютчева являются стихотворения, в которых поэт отдает дань «об­щественной тематике». Трагизм нравственной коллизии, которую переживает лирический герой стихотворения «14 декабря 1825» (1830), очевиден. Тютчев рассматривает восстание декабристов как подвиг, не оцененный народом, отметает их политическую доктрину как утопию, но изображает декабристов жертвами мечты об освобождении народа. Возникающий в этом стихотворении обобщенный образ Рос­сии как образ «вечной мерзлоты полюса» перекликается с образом «безумия со стеклянными очами» из стихотворения «Безумие» (1830) — своеобразной вариации темы «непроясненного трагизма» — общественного забвения и политической анафемы декабризма.

14-е декабря 1825

Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, –
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена –
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.

О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!

Едва, дымясь, она сверкнула,
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула –
И не осталось и следов.

БЕЗУМИЕ

Там, где с землею обгорелой
Слился, как дым, небесный свод, —
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.

Под раскаленными лучами,
Зарывшись в пламенных песках,
Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках.

То вспрянет вдруг и, чутким ухом
Припав к растреснутой земле,
Чему-то внемлет жадным слухом
С довольством тайным на челе.

И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод,
И колыбельное их пенье,
И шумный из земли исход!.

Компо­зиционным стержнем обоих стихотворений становится излюбленная ро­мантическая антитеза Юг—Север. У молодого Тютчева Север показан весьма характерно. В стихотворении «14 декабря 1825» Тютчев нео­жиданно заговорил на языке декабристов, используя понятную им ме­тафору «Вечный полюс» — императорская Россия. Затем этот образ Севера (России) не только не меняет своих очертаний, а становится еще более резко выраженным: родная страна представляется Тютчеву спя­щей «сном железным». Образ России вернувшийся на родину в 1844 г. поэт представляет как «оледенелое», «заколдованное царство» в сти­хотворении «Глядел я стоя над Невой...», где появляется императорс­кий Петербург, враждебный всему живому: «Иль в самом деле я прикован//К гранитной полосе твоей?»

Существование человека призрачно, иллюзорно, конечно, и в по­исках гармонии Тютчев обращается к вечному и непреходящему — к природе. Стремление Тютчева ощутить мировую гармонию, уравно­весить мысль и чувство выводит поэта к одной из важнейших натур­философских проблем — проблеме взаимоотношения человека и природы. В поэзии Тютчева — «природа — сфинкс», познание кото­рой невозможно: слишком несоизмеримы оказываются силы челове­ка и природы. Этот мотив, возникнув в лирике 30-х годов, в стихотворении «Не то, что мните вы, природа...» (1836), воплоща­ется в форму подразумеваемого диалога, возникает как бы из середи­ны разговора. Лирическое содержание стихотворения не сводимо к декларации любви лирического героя к природе. Тютчев стремится выразить мысль о духовном начале, скрытом вдыхании солнц, жизни морских волн, дружеской беседе грозы. Природа говорит с человеком на своем языке: «Не то, что мните вы, природа://Не слепок, не бездушный лик — //В ней есть душа, в ней есть свобода, //В ней есть любовь, в ней есть язык

Между первым и вторым четверо­стишием есть пауза. Лирический герой как бы прислушивается к воз­ражениям противника. Затем следует еще один взволнованный пассаж, интонированный риторическими вопросами, и опять долгая пауза, мотивирующая «реальность» диалога во времени. Таким обра­зом, стихотворение делится на две части, каждая содержит по четыре катрена, имитируя напряженность внутреннего монолога лирическо­го героя уже с самим собой во второй части. Неумение проникнуться чувством природы рассматривается Тютчевым как трагедия, нрав­ственная неполноценность человека.

На лирических пейзажах Тютчева лежит особая печать, отражаю­щая свойство его собственной душевной и физической природы — хруп­кой и ранимой. Его образы и эпитеты часто неожиданны, непривычны и на редкость впечатляющи. Они всегда соотнесены с природой чело­века. У него ветви докучные, земля принахмурилась, листья изнурен­ные и ветхие, звезды беседуют друг с другом тихомолком,день скудеющий,движение и радуга изнемогают, увядающая природа улы­бается немощно и хило.

В стихотворении «Нет, моего к тебе пристрастья...» (1835) появ­ляется лирически светлый образ чувства свободы и счастья, ассоции­рующийся в сознании героя с весенней порой, когда, бродя «без дела и без цели // И ненароком, на лету» можно «Набресть на свежий дух си­нели //Иди на светлую мечту». Но не во всех произведениях поэта при­рода дарит откровения восторга и упоения жизнью. Есть у нее и другая сторона: темная, ночная и молчаливая.

Большое влияние на лирику Тютчева оказала философия Блэза Паскаля, во многих стихах поэта присутствует волновавшая философа мысль: «Меня ужасает вечное молчание этих бесконечных про­странств».

В поэзии Тютчева запечатлен особый, «ночной» образ чув­ства, постигающего космос. Ночью, когда «тени сизые смесились,// Цвет поблекнул, звук уснул — //Жизнь, движенье разрешились // В сумрак зыбкий, в дальний гул...» сердце человека живет своей жиз­нью, свободной от воли разума.

Сумерки — время перехода человека в высшую инстанцию, слияние его души с «миром дремлющим»: «Все во мне, и я во всем!..» («Тени сизые смесились...»). Тревожное ощуще­ние человеком своей слабости и ничтожности перед вечностью мироз­данья особенно ощущается ночью, когда исчезает призрачная преграда — видимый мир — между человеком и «бездной» («Альпы», «День и ночь», «Как сладко дремлет сад темно-зеленый»).

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул —
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальный гул...
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном...
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всем!..

Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, темный, благовонный,
Всё залей и утиши.
Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!

В стихотво­рении «Певучесть есть в морских волнах» поэтически выражена близ­кая Тютчеву мысль Б. Паскаля: «Человек не что иное, как тростник, очень слабый по природе, но он мыслит». По мнению Паскаля, разум приходит на помощь человеку там, где он слаб. В стихотворении Тют­чева разум человека — источник его трагического одиночества в мире природы.

В отношении к природе Тютчев являет собой как бы две испостаси: бытийную, созерцательную, воспринимающую окружающий мир непос­редственно, с помощью пяти органов чувств, и духовную, мыслящую, которая пытается за видимым угадать тайну природы.

Тютчев-созерцатель создает такие шедевры, как «Весенняя гроза», «Есть в осени пер­воначальной...», «Чародейкою Зимою...» и множество других коротких, как почти все тютчевские стихи, образных пейзажных зарисовок. Тют­чев — мыслитель, обращаясь к природе, видит в ней неисчерпаемый источник д ля размышлений и обобщений космического порядка.

Человек для Тютчева такая же тайна, как и природа. Даже взаим­ная любовь может разрушить личность. Тютчев слишком хорошо знал это, переживая трагический разлад в собственном сердце, рвавшемся навстречу Елене Денисьевой и сохранявшем признательность и любовь к Эрнестине Федоровне, жене поэта. «Любовь, любовь — гласит пре­данье — // Союз души с душой родной — // Их съединенье, соче- танье // И роковое их слиянье, // И поединок роковой...».Он любил и был любим, но считал любовь чувством изначально-губительным. По­этому и печалился о суд ьбе одной из своих дочерей, «кому я, быть мо­жет, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду люб­ви...

Денисьевский цикл.

Лирическая тема пагубности «рокового поединка», жертвой которого оказывается женщина, проходит через все творчество Тютчева, образуя своеобразный цикл, вошедший в историю литературы как «де­нисьевский цикл».

Образ Е.А. Денисьевой, прожившей недолгую и не очень счастливую жизнь, остался жить в стихотворных строчках «смер­ти вопреки».

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы — молчат и оне.

⁵Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

В поздней любовной лирике Тютчева отозвались тревож­ные мотивы стихотворения «Два голоса» (1850)

Это стихотворение можно рассматривать как своеобразный смысловой ключ к его лирике 1850 — 1870-х годов.

Всё чаще будет звучат в творчестве поэта мотив борьбы, боя трагического, «рокового», «неравного». Эту поэтичеодчо формулу мы встретим в самых различных стихотворениях «денисьевского» цикла:

«О, как убийственно мы любим» (1851), «Предопреде­ление» (1851 — 1852), «Не говори, меня он, как и прежде любит» (1851 — 1852).

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

⁵Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел — спроси и сведай,
Что уцелело от нея?

Куда ланит девались розы,
¹⁰Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.

Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
¹⁵Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?

И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
²⁰Был мимолетным гостем он!

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!

²⁵Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.

И на земле ей дико стало,
³⁰Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.

И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
³⁵Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!

О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
⁴⁰Что сердцу нашему милей!..

Мотивы опустошенного святилища, разрушенного хра­ма объединяют эти стихотворения. Поэт очень тяжело переживал смерть Денисьевой:  Жизнь, как подстреленная птица.// Подняться хочет — и не может...» («О этот юг, О эта Ницца...»).

В сти­хах «денисьевского цикла» особенно часто встречаются характерные строки, начинающиеся горьким восклицанием «О!», которое задает тон отчаяния всему стихотворению.

«Денисьевский цикл» можно рассматривать как своеобразный «ро­ман в стихах». Он имеет свое начало, развитие, кульминацию и развяз­ку, так как является художественным воплощением острейшего внутреннего конфликта, осложненного конфликтом внешним. «Роко­вой поединок» любящих сердец, их «борьба неравная» усилена траги­ческим положением влюбленных в свете, который осуждает «беззаконное» чувство лицемерной моралью. Определение цикла как «романа в стихах» возможно в силу его определенной замкнутости, сюжетной законченности отдельных частей. Одно из первых стихотво­рений цикла «Не раз ты слышала признанье...» представляет собой сво­еобразную экспозицию характеров лирических героев, воссоздает жизненную ситуацию, предваряющую начало конфликта. Завершаю­щим цикл стихотворением можно считать «Две силы есть — две роко­вые силы...»

Две силы есть — две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы, —
Одна есть Смерть, другая — Суд людской.

И та и тот равно неотразимы,
И безответственны и тот и та,
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их приговор смыкает всем уста...

Но Смерть честней — чужда лицеприятью,
Не тронута ничем, не смущена,
Смиренную иль ропщущую братью —
Своей косой равняет всех она.

Свет не таков: борьбы, разноголосья —
Ревнивый властелин — не терпит он,
Не косит сплошь, но лучшие колосья
Нередко с корнем вырывает вон.

И горе ей — увы, двойное горе, —
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах — в неравный бой.

Когда она, при роковом сознанье
Всех прав своих, с отвагой красоты,
Бестрепетно, в каком-то обаянье
Идет сама навстречу клеветы,

Личиною чела не прикрывает,
И не дает принизиться челу,
И с кудрей молодых, как пыль, свевает
Угрозы, брань и страстную хулу, —

Да, горе ей — и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она...
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.

Характерно, что начинается рассказ о любви с глубоко личного, интимного произведения, а завершается гневной инвективой в адрес общества.

Вступая в своеобразный спор с господствующими общественными мнениями и нравственными нормами, поэт касается сложного вопроса о «вине» человека, нарушившего их. Тютчев ставит эту проблему в цикле и разрешает ее в том же ключе, что и Толстой в «Анне Карениной». Анна у Толстого — женщина, «потерявшая себя, но не виноватая». Чувство героини Тютчева («Две силы есть...») также «беззаконно», но не с точки зрения автора, а с точки зрения «толпы»:

Таков уж свет: он там бесчеловечней,

Где человечно-искренней вина.

В процессе развития лирической темы образ «вины» постепенно конкретизируется: вначале несколько отвлеченный, в финале он при­обретает вполне законченный облик: «Личиною чела не прикрыва­ет, jJИ не дает принизиться челу»

Одно из наиболее характерных в этом отношении стихотворений: «О, как убийственно мы любим». В открывающей и завершающей стихотворение строфах говорится о не­избывной вине самого человека, чувства которого по природе своей разрушительны. В это композиционное кольцо заключена история люб­ви, образ чувства, переживаемого на разных стадиях взаимоотношений лирического героя и героини. Стихотворение это не по-тютчевски объёмно, и по своему внутреннему содержанию является романтиче­ской историей любви, оскверненной «толпой». Однако лирический ге­рой не снимает с себя всей полноты ответственности за гибель возлюбленной: он предельно искренен перед самим собой, что переда­но в развернутом монологе, построенном на сочетании различных рит­мических рисунков. Взволнованность героя выражена повторами риторических вопросов («Что уцелело от нея?», «И что теперь? И где все это?», И что ж...как пепл сберечь ей удалось?»), незавершеннос­тью нескольких синтаксических конструкций («Ты говорил: она моя...», «Ей оставались воспоминанья....», «Очарование ушло...»).

Образ лю­бящей женщины в этом стихотворении создан по принципу внутренне­го психологического портрета: поэт стремится увидеть в облике героини то, что составляет сущность ее душевного переживания:

Куда ланит девались розы,

Улыбка уст и блеск очей?

Все опалили, выжгли слезы

 Горючей влагою своей.

Но несмотря на то что любовь несет в себе опасность разрушения, поэт воспринимает ее как счастье, которое дается не каждому. Очень часто эти настроения воплощаются в стихотворениях «пейзажного» характера, где развитие лирической темы обозначено изображением кризисных состояний природы. В стихотворениях «Весенняя гроза», «Как весел грохот летних бурь», «Весенние воды» развязки напряженных психологических конфликтов соотнесены с разрешением природ­ных явлений — грозы, бури. Психологический параллелизм — один из излюбленных приемов Тютчева-лирика.

Последние девять лет жизни Тютчева омрачены многими потерями. Уходят из жизни его мать, брат, четверо детей. В письме к Я. Полон­скому, другу и сослуживцу, Тютчев писал: «...не живется — не живет­ся — не живется...»

Вместе с этой лекцией читают "3.17 Общественно-политическая мысль и литература".

Тютчев ошибался, полагая, что время принесет с собой забвение его чувств и дум:

В наш век стихи живут два-три мгновенья.

Родились утром, к вечеру умрут.

О чем же хлопотать? Рука забвенья

Как раз свершит свой корректурный труд.

Время оказалось не властно над его поэзией. Безусловно, читать Тютчева нелегко, его стихи требуют от читателя определенной культу­ры чувства и мысли. Его современник А. Фет писал в статье, посвящен­ной Тютчеву: «Тем больше чести народу, к которому поэт обращается с такими высокими требованиями. Теперь за нами очередь оправдать его тайные надежды».