Лирика Толстого

51. Лирика Толстого

АЛЕКСЕЙ  КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛСТОЙ (1817-1875)

Толстой — писатель разностороннего дарования. Он тончай­ший лирик, острый сатирик, самобытный прозаик и драматург. Ли­тературный дебют А .К. Толстого — повесть «Упырь», которая была опубликована в 1841 г. под псевдонимом «Краснорогский» и удостоилась доброжелательной оценки В. Г. Белинского. Однако затем А.К. Толстой долго не печатал своих произведений, а среди них такие шедевры его лирики, как «Колокольчики мои...», «Василий Шиба­нов», «Курган»; в 1840-е годы он начал работать над романом «Князь Серебряный». Долгое молчание, вероятно, было обусловлено требовательностью, которую воспитал в нем дядя Алексей Перовс­кий, больше известный нам как писатель Антоний Погорельский. АХ Толстой вновь выступил в печати лишь в 1854 г.: в «Современ­нике», издаваемом Н.А. Некрасовым, с которым незадолго до этого он познакомился, появилось несколько стихотворений поэта, а так­же серия вещей Козьмы Пруткова. Позже Толстой разорвал отноше­ния с журналом и печатался в «Русском вестнике» М.Н. Каткова, в конце 1860-х годов начал сотрудничать с «Вестником Европы» М.М. Стасюлевича.

Лирика

АК. Толстого называют сторонником теории «чистого искусства»; Однако лирика АХ Толстого не укладывается в прокрустово ложе этого литературного течения, так как она многопланова и не замыкается на тех темах, к которым традиционно обращались поэты, исповедуют художественные принципы эстетического направления в литературеА.К. Толстой живо откликался на злободневные события своей эпохи, в его лирике ярко представлена гражданская тематика.

Рекомендуемые материалы

Свою позицию в литературной и политической полемике той поры Толстой выразил в стихотворении «Двух станов не боец, но только гость случайный...» (1858).

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами —
Не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!

 В нем речь идет о споре между «западниками» и «славянофи­лами» (изначально оно было адресовано И.С. Аксакову). Но смысл сти­хотворения шире: А.К. Толстой выражает свою главную этическую установку — он там, где истина, правда, для него неприемлемо следо­вание какой-либо идее только потому, что она исповедуется кругом дру­зей. По сути, позиция АД. Толстого в тех спорах, которыми была ознаменована эпоха 1850— 1860-х годов, как раз и состоит в отстаива­нии идеалов добра, веры, любви, в утверждении высоких духовных на­чал, которые вдруг утратили свою очевидность, стали восприниматься как обветшалые и устаревшие. Он не отказывается от своих убежде­ний под натиском новых теорий, не уходит от споров, не замыкается в себе (что характерно для представителей «чистого искусства») — он боец, в этом его высшее предназначение, не случайно одно из стихот­ворений так и начинается: «Господь, меня готовя к бою...».

Программным в этом отношении стало позднее стихотворение «Против течения» (1867).

Други, вы слышите ль крик оглушительный:
«Сдайтесь, певцы и художники! Кстати ли
Вымыслы ваши в наш век положительный?
Много ли вас остаётся, мечтатели?
Сдайтеся натиску нового времени,
Мир отрезвился, прошли увлечения —
Где ж устоять вам, отжившему племени,
Против течения?»

Други, не верьте! Всё та же единая
Сила нас манит к себе неизвестная,
Та же пленяет нас песнь соловьиная,
Те же нас радуют звёзды небесные!
Правда всё та же! Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения,
Дружно гребите, во имя прекрасного,
Против течения!


Вспомните: в дни Византии расслабленной,
В приступах ярых на Божьи обители,
Дерзко ругаясь святыне награбленной,
Так же кричали икон истребители:
«Кто воспротивится нашему множеству?
Мир обновили мы силой мышления —
Где ж побеждённому спорить художеству
Против течения?»

В оные ж дни, после казни Спасителя,
В дни, как апостолы шли вдохновенные,
Шли проповедовать слово Учителя,
Книжники так говорили надменные:
«Распят мятежник! Нет проку в осмеянном,
Всем ненавистном, безумном учении!
Им ли убогим идти галилеянам
Против течения!»

Други, гребите! Напрасно хулители
Мнят оскорбить нас своею гордынею —
На берег вскоре мы, волн победители,
Выйдем торжественно с нашей святынею!
Верх над конечным возьмёт бесконечное,
Верою в наше святое значение
Мы же возбудим течение встречное
Против течения!

 Оно диалогично и обращено к тем, кто, как и сам А.К. Толстой, привержен вечным ценностям, для кого значимы мечта, вымысел, вдохновение, кто способен воспринять божественную красоту мира. Настоящее для него мрачно и агрессивно — поэт почти физически ощущает «натиск нового времени». Но Толстой говорит о недолговечности новейших убеждений, ведь сущность человека оста­ется прежней: он так же верит в добро, красоту (во все то, что ниспро­вергают представители «века положительного»), ему также открыто живое движение природы. Духовные основы остаются прежними. Му­жество тех немногих, кто верен им («други» — так обращается к еди­номышленникам поэт), уподоблено подвигу ранних христиан. Историческая аналогия показывает, что правда не за большинством, а за той немногочисленной группой, которая ведет «против течения».

О верности своим убеждениям, об обреченности на внутреннее оди­ночество мыслящего человека вдет речь в послании «И.А. Гончарову» (1870). «Для своей живи лишь мысли», — призывает он художника

Не прислушивайся к шуму
Толков, сплетен и хлопот,
Думай собственную думу
И иди себе вперёд!

До других тебе нет дела,
Ветер пусть их носит лай!
Что в душе твоей созрело —
В ясный образ облекай!

Тучи чёрные нависли —
Пусть их виснут — чёрта с два!
Для своей живи лишь мысли,
Остальное трын-трава!

Для этого пласта лирики А.К. Толстого характерна острая публи­цистичность, однозначность оценки современной действительности, этим обусловлена лексика, создающая ощущение мрака, темноты, дав­ления, когда речь вдет о современной эпохе (так, например, возникает образ «черных туч», выражение «натиск нового времени»).

 Но эту же самую мысль А.К. Толстой облекает и в аллегорическую форму. В стихотворении «Темнота и туман застилают мне путь...» (1870)

Темнота и туман застилают мне путь,
Ночь на землю всё гуще ложится,
Но я верю, я знаю: живёт где-нибудь,
Где-нибудь да живёт царь-девица!

Как достичь до неё — не ищи, не гадай,
Тут расчёт никакой не поможет,
Ни догадка, ни ум, но безумье в тот край,
Но удача принесть тебя может!

Я не ждал, не гадал, в темноте поскакал
В ту страну, куда нету дороги,
Я коня разнуздал, наудачу погнал
И в бока ему втиснул остроги!

Здесь возникает образ царь-девицы. Для него она воплощение гармонии, красоты, тай­ны; идеал, поиск которого — и есть жизнь. А.К. Толстой использует об­раз дороги, за которым в русской литературной традиции прочно закрепилась семантика жизненного пути, обретения собственной духов­ной стези, поиска смысла жизни. Лирический герой, не страшась, идет в темноту и мрак, так как только внутреннее противостояние тьме и рождает надежду на встречу с таинственной царь-девицей. Образный строй этого стихотворения, его стилистика предвосхищают лирику сим­волистов.

А.К, Толстой воспринимает современность не только как « шум тол­ков, сплетен и хлопот», но и как смену эпох, закат старой дворянской культуры. В таких стихотворениях, как «Ты помнишь ли, Мария...», «Шумит на дворе непогода...», «Пустой дом», возникает образ опус­тевшего, брошенного дома, который стал символом оскудения рода, распада связи времен, забвения семейных преданий. Так в лирике Тол­стого предмет начинает обрастать символическим значением, а про­странственный образ позволяет передать движение времени. По сути, это пушкинский принцип развития лирического сюжета.

 Однако в сти­хотворении «По гребле неровной и тряской...» (1840) образ времени получает неожиданный лермонтовский разворот. В сознании лиричен кого героя одномоментны два восприятия времени: с одной стороны, он существует в реальном временном потоке, но при этом утрачивает чув­ство настоящего, единичности переживаемой ситуации.

По гребле неровной и тряской,
Вдоль мокрых рыбачьих сетей,
Дорожная едет коляска,
Сижу я задумчиво в ней,—

Сижу и смотрю я дорогой
На серый и пасмурный день,
На озера берег отлогий,
На дальний дымок деревень.

По гребле, со взглядом угрюмым,
Проходит оборванный жид,
Из озера с пеной и шумом
Вода через греблю бежит.

Там мальчик играет на дудке,
Забравшись в зеленый тростник;
В испуге взлетевшие утки
Над озером подняли крик.

Близ мельницы старой и шаткой
Сидят на траве мужики;
Телега с разбитой лошадкой
Лениво подвозит мешки…

Мне кажется все так знакомо,
Хоть не был я здесь никогда:
И крыша далекого дома,
И мальчик, и лес, и вода,

И мельницы говор унылый,
И ветхое в поле гумно…
Все это когда-то уж было,
Но мною забыто давно.

Так точно ступала лошадка,
Такие ж тащила мешки,
Такие ж у мельницы шаткой
Сидели в траве мужики,

Предметный план стихотворения предельно прост гг это ряд быто­вых и пейзажных картин, по которым скользит взгляд героя во время движения. Все, что он видит, типично и заурядно. Это та реальность, созерцание которой, как правило, не рождает никаких эмоций или раз­мышлений. Но у лирического героя вдруг возникает ощущение уже од­нажды испытанного, пережитого: «Все это когда-то уж было, //Но мною забыто давно». Откуда это чувство? Это — культурная память. Она в самом существе человека, а проявляется на подсознательном (как бы сказали сейчас — генетическом) уровне. Через подобное «узнава­ние» как раз и осознается кровная связь с родной землей.

Чувство родины в лирике Толстого дает о себе знать в разных фор­мах: и в особом интересе к исторической теме, и в использовании на­родно-поэтических ритмов.

Историческая тема для Толстого, без преувеличения, любимая и разрабатывается она всесторонне, в разных жанрах: он создает балла­ды, былины, сатирические стихотворения, элегии, роман, трагедии.

 Особо писателя привлекала эпоха Ивана Грозного: рубеж XVI—XVII вв.

Он воспринимал как переломный момент русской истории. Именно в это время, по мнению Толстого, происходит уничтожение исконного русско­го характера, искоренение правдолюбия, духа свободы.

Толстой выделял в русской истории два периода: он говорил о Руси Киевской, «русской» (до монгольского нашествия), и «Руси татарс­кой».

 Киевская Русь — это то историческое прошлое, в котором Тол­стой находил общественный идеал. Страна была открыта для внешнего мира, активно поддерживала отношения с другими государствами. Это была эпоха богатырей духа. В балладах «Песня о Гаральде и Ярослав­не», «Три побоища», «Песня о походе Владимира на Корсунь», «Бо­ри вой*, «Роман Галицкий» Толстой как раз создает цельный характер героя-воина, показывает прямоту и благородство отношений. Совер­шенно иной предстает в его изображении Русь времен Ивана Грозно­го. Объединение вокруг единого центра Толстой воспринимал как причину упадка русской духовности. В связи с этим интересны его раз­мышления по поводу современного европейского мира (а Толстой знал его очень хорошо).

 Поэт видел, что в нем утверждается «господство посредственности» (об этом — один из споров Толстого с Тургеневым, который приветствовал демократические преобразования во Франции). Толстой предвидел распространение этих процессов и в других странах (Италии, например). Однако любая централизация, по его мнению, ведет к утрате исконных черт, самобытности. Свободное, по-настояще­му культурное общество может существовать только в маленьких го­сударствах. Образцами таковых для Толстого как раз и являлись Киевская Русь и Новгород. По этой причине Толстой и не считал, что сосредоточение русских земель вокруг Москвы было благом для рус­ской истории (что явствует, например, из «Истории государства Рос­сийского» Карамзина). Московский период, по его глубокому убеждению, и есть утверждение «татарщины» в русском сознании. А это — раздоры, бесправие, насилие, неверие, животное, непросвещен­ное сознание. Толстой писал: «Скандинавы не установили, а нашли вече уже совсем установленным. Их заслуга в том, что они его подтверди­ли, тогда как отвратительная Москва уничтожила его- Не было надоб­ности уничтожать свободу, чтобы покорить татар. Не стоило уничтожать менее сильный деспотизм, чтобы заместить его более сильным»; «Моя ненависть к московскому периоду... это не тенденция — это я сам. От­куда взяли, что мы антиподы Европы?»

В балладе «Поток-богатырь» созданная Толстым историческая па­норама позволяет показать суть произошедших перемен. Богатырь по­гружается в сои во времена Владимира, а просыпается во времена Грозного и современную Толстому эпоху. Прием отстранения позволяет

поэту оценить тысячелетнюю русскую историю глазами не потомков, а предков. Прежде всего, уходит единение, справедливость и правдолю­бие. Нормой становится рабство перед чином. В современной эпохе Толстой делает акцент на разрушении традиционной морали, экспан­сии материалистических идей, на ложности слова — иными словами, он не принимает ничего из того, что обозначалось словом «прогресс».

Историческая тема появляется уже в ранней лирике А.К- Толсто­го. Традиции исторической элегии продолжаются в стихотворении «Ко­локольчики мои...» (1840), однако поэт видоизменяет жанр. Как пра­вило, в исторической элегии герой из настоящего обращал свой взор в прошлое, тем самым соотносил что было и что стало. Ушедшие эпохи позволяли осознать настоящее и выявить общие закономерности дви­жения времени. Так, например, обстояло дело в исторических элегиях Батюшкова (который стоял у истоков жанра) и Пушкина.

 В элегии А.К. Толстого носитель речи — не герой-современник, а древнерусский воин, скачущий по степи. Но это не только стихийное движение в бес­предельном пространстве, это путь «к цели неизвестной», путь, ко­торый «знать не может человек — // Знает Бог единый».

Чело­век оказывается один на один со степью — так в стихотворение входит мотив судьбы, которая понимается и как личная судьба, и как судьба страны. И если собственная доля герою неведома («Упаду ль на со­лончак // Умирать от зною? /JИли злой киргиз-кайсак, // С бри­той головою,//Молча свой натянет лук,//Лежа под травою // И меня догонит вдруг // Медною стрелою?»), то будущее родной земли видится в единении славянских народов.

Лирический монолог строится как обращение к «колокольчикам», «цветикам степным». И в данном случае прием апострофы не просто типичная для толстовской эпохи риторическая фигура. Он позволяет воплотить сущностную особенность сознания древнерусского челове­ка, еще не утратившего языческих представлений, живущего в единстве с природой, не противопоставившего себя ей. Подобное мировоспри­ятие отражено в известном памятнике древнерусской письменности «Слове о полку Игореве».

Ближе к традиционной исторической элегии стихотворение «Ты знаешь край, где все обильем дышит...». Лирическая медитация стро­ится как воспоминание об идеальном мире, а структура элегии (вопрос­ная форма, наличие адресата) создает особую атмосферу интимности. Однако в стихотворении отчетливо выражено стремление преодолеть личностность, вовлечь в круг переживания чужое сознание.

Сначала в воображении поэта возникает ряд пейзажных картин, наполненных покоем и тишиной. Это гармоничный, идиллический мир в который человек вписан как неотъемлемая часть. Здесь жизненная полнота, здесь еще не умерла память о героическом прошлом. Оно живет в предании, песне (О старине поет слепой Грицко»), о слав­ных временах напоминает и внешний облик человека (<чубы — ос­татки славной Сечи»). Природа также хранит памятные вехи прошлого

(«курган времен Батыя »). Упоминаемые имена исторических деяте­лей и события воскрешают суровое, сложное, но яркое прошлое. Так постепенно в стихотворение входит история, и оно начинает звучать как эпическое сказание. В результате разрушается первоначальное пред­ставление об идеальном мире: это уже недалекая, с точки зрения про­странства, но конкретная Украйна, а историческое прошлое этой страны. В результате пространственный ракурс замещается временным, а лирический герой обретает свой идеал лишь в мечте о героических ушедших эпохах.

Историческая тема разрабатывается также в жанрах баллады и былины. Баллады обращены к домонгольскому периоду русской исто­рии. Исследователи, как правило, вычленяют два цикла баллад: русский и иностранный. Обращаясь к прошлому. Толстой не стремится к исто­рической достоверности. Его часто упрекают в том, что слова и вещи в его балладах несут чисто декоративную функцию, а не отражают дух и конфликты эпохи. Толстого интересует не столько событие, сколько личность в момент какого-либо деяния. Поэтому баллады, это свое­го рода психологический портрет.

В ранних балладах («Василий Ши­банов», «Князь Михайло Репнин», «Старицкий воевода») Толстой обращается к трагическим моментам русской истории (прежде всего к эпохе Ивана Грозного). Поздние баллады («Боривой», «Змей Туга­рин», «Гапон Слепой», «Три побоища», «Канут», «Роман Галиц­кий», «Песня о походе Владимира на Корсунь» и др.) более разнообразны и с точки зрения темы, и с точки зрения формы. В них звучат разные интонации: патетические, торжественные — и ироничес­кие, юмористические. Один из центральных конфликтов в них — про­тивостояние двух ветвей христианства. Нравственная сила героев заключена в верности православию.

В былинах Толстой не копировал фольклорные образцы, он даже не пытался имитировать былинный стих: они написаны двухсложными или трехсложными размерами. Поэт отказался и от простого перело­жения известных сказаний об Илье Муромце, Алеше Поповиче, Сад­ко. В былинах отсутствует развитое действие, как говорил сам Толстой о былине «Садко», в ней «есть только картинка, так сказать, несколь­ко аккордов... нет рассказа», эти же слова можно отнести и к самой из­вестной былине «Илья Муромец». Но поэт и не пытается «соревноваться» с фольклорными источниками, так как они «всегда выше пе­ределки».

Однако, обращаясь к жанру народной песни. Толстой демонстрирует незаурядное мастерство владения ее техникой, использует те художе­ственные конструкции, которые типичны для фольклора: вопросно-от­ветную форму, параллелизм, систему повторов, инверсии, тавтологические сочетания, обилие ласкательных форм, постоянные эпитеты и др. Толстой, следуя за фольклорной традицией, часто отка­зывается от рифмы, в результате возникает впечатление непроизволь­ности текста, естественности словесного потока. Он опирается и на характерную для народной песни образность: так в стихотворениях по­является «сыра земля», «грусть-тоска», кручина, «горе горючее», «путь-дороженька», поле и др. Толстой использует также типичные зачины и обращенность, в роли «собеседника» может выступать при­родная реалия («Уж ты нива моя, нивушка...»), душевное состояние («Уж ты, мать-тоска, горе-гореваньице!», «Ты почто, злая кручинуш­ка...»). Мир природы в песнях не самодостаточен, он позволяет пове­щать герою о своем душевном переживании («Вырастает дума, словно деревце...»). Разнообразна тематика песен: это и история, и любовь, и поиски правды, и раздумья о судьбе, о тяжкой доле.

Герой фольклорной песни часто вполне конкретен: это разбойник, ямщик, добрый молодец и т.д. Однако Толстой использует форму народ­ной песни для того, чтобы выразить свое, глубоко личное переживание, так в них возникает явный автобиографический контекст. Например, в песне «Ты не спрашивай, не распытывай...» поэт говорит о своем чув­стве к С.А. Миллер. Написанное 30 октября 1851 г., оно вместе с та­кими стихотворениями, как «Средь шумного бала, случайно...», «Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!»,

«Мне вдушу, полную ничтожной суеты...», «Не ветер, вея с высоты...», появивши­мися в это же время, составляет своеобразный цикл. В любовной ли­рике Толстого взаимодействуют два сознания (он и она) и доминирует настроение грусти. Чувство, испытываемое героями, взаимно, но одно­временно и трагично. Ее жизнь полна внутренних страданий, которые и рождают ответное чувство героя:

Ты прислонися ко мне, деревцо, к зеленому вязу:

Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно!

Устойчивой антитезой в любовной лирике Толстого является про­тивопоставление хаоса и гармонии, хаос преодолим именно потому, что в мир приходит великое гармонизирующее и созидающее чувство люб­ви. В элегии «Средь шумного бала» вроде бы конкретная, вырастающая из реальной биографии ситуация перерастает в символическую картину. Во многом этому способствует образ бала, а также акцент на указанной антитезе. По сути, в стихотворении зафиксирован момент рождения чувства, которое преображает мир.

Изначально герой вос­принимает внешнее бытие как шум, «мирскую суету», в которой отсут­ствует какая-либо доминанта, организующая его. Явление героини (в сильную смысловую позицию Толстой ставит слово «случайно») меня­ет мир, она становится центром, вытесняет все прочие впечатления. При этом само внешнее бытие остается прежним, но меняется внутрен­нее состояние героя. И прежде всего это отражается в изменении зву­ковой картины: шум бала (а это наложение музыки, людских разговоров, топота танцующих) вытесняется звуками, связанными с идиллическим хронотопом: пение «отдаленной свирели», «моря игра­ющий вал» и женский голос («смех твой, и грустный и звонкий»).

Лирический сюжет развивается как воспоминание о встрече. В со­знании героя возникают отдельные черты облика героини. Перед нами нет целостного портрета, лишь отдельные мазки: тонкий стан, «задум­чивый вид», звук голоса, речь. Внутренняя доминанта образа женщи­ны — диссонанс веселья и грусти, рождающий ощущение тайны.

В стихотворении «Мне в душу, полную ничтожной суеты...» вос­произведена та же внутренняя ситуация: любовь как внезапный порыв, как страсть, преображающая мир, воскрешающая душу героя, одновре­менно разрушающая мелочное, суетное.

Любовь для Толстого — божественный дар, высшее гармонизиру­ющее начало. В стихотворении «Меня, во мраке и в пыли...» (1851 или 1852) есть строки: «И всюду звук, и всюду свет,// И всем мирам одно начало, // И ничего в природе нет, // Что бы любовью не дышало».

В нем отчетливо слышна связь с «Пророком» Пушкина. В стихотворении Толстого воссоздана та же ситуация внутреннего преоб­ражения, обретения дара «пламени и слова», однако если преображе­ние пушкинского пророка совершается под влиянием высших сил, то у Толстого преображение происходит из-за обретенного дара любви. Тай­ная, скрытая сущность мира обнаруживает свое присутствие внезап­но; в момент обретения высокого чувства человеку открывается новое видение:

И просветлел мой темный взор,

И стал мне виден мир незримый,

 И слышит ухо с этих пор,

Вам также может быть полезна лекция "6.3 Формы распространения культуры".

Что для него неуловимо.

И с горней выси я сошел,

Проникнут весь ее лучами,

И на волнующийся дол

 Взираю новыми очами.

Любовь делает понятным человеку язык («немолчный разговор») мира. Задача поэта как раз и состоит в том, чтобы передать одухотво­ренность бытия. Толстой говорит о творящей силе слова, он деклари­рует: «...все рожденное от Слова». За этими строками прочитывается текст Вечной книги. Как замечает И. Сан-Францисский, «тайнознание, тайнослышание, передача глубинного смысла жизни тем, кто его не видит, — вот «практика» и предназначение искусства», «Пушкин на­писал о Пророке, глагол которого остался неизвестен... А. Толстой явил этого Пророка в его глаголе. Явил то, что пророк этот призван был ска­зать русскому народу».