Параллелизм
Параллелизм оказался образной формой, в которой запечатлелась эволюция эстетического сознания от чистого синкретизма, представленного кумуляцией, к его новому этапу. А.Н. Веселовский, как мы помним, видел «идею» двучленного параллелизма в «уравнении, если не тождестве», и в этом плане отличал его от сравнения, предполагающего сознание исходной различенности сополагаемых явлений. В параллелизме нет ни абсолютного тождества, ни полного различения, и такая смысловая структура – феномен исторически возникший и возможный только на определенной стадии развития эстетического сознания. Исторически подходил, как мы помним, к «параллелизму выражения» и А.А. Потебня. По его концепции, данная образная форма несет в себе идею единства человека и природы в тот исторический момент развития сознания, когда эта идея перестала быть сама собой разумеющейся: выраженность обоих членов параллели говорит о том, что тождество здесь стремится быть представленным, разыгранным, а следовательно, уже нуждается в «доказательстве».
Если использовать выработанное индийской поэтикой разграничение «выраженного» и «проявленного», то следует сказать, что в двучленном параллелизме выраженным является различие: оба соположенных явления (природа и человек) в своей внешней форме самостоятельны, разделены в пространстве текста и связаны сочинительной (а не подчинительной) связью. Но проявленным, то есть самой возможностью существования этого выраженного различия, здесь является именно синкретизм. Иными словами, синкретизм в двучленном параллелизме - исторически и логически первичный и более глубокий смысловой пласт, чем различие, тогда как принцип различия еще не обладает самоценностью и является лишь внешней формой, под которою зияет еще «допараллелистская», кумулятивная архаика.
Сказанное помогает понять историческую семантику параллелизма и его место между чистым синкретизмом кумуляции и чистым различением тропа. В этом плане много говорит эволюция параллелизма, которая благодаря трудам А.Н. Веселовского представляется более или менее ясной.
Из двучленного параллелизма возникли, по Веселовскому, многочленный, одночленный и отрицательный.
Многочленный параллелизм образовался путем «одностороннего накопления параллелей, добытых притом не из одного объекта, а из нескольких сходных»[1]:
Не свивайся, трава, со былиночкой,
Не ластися, голубь, со голубкой,
Не свыкайся, молодец, с девицей.
Можно сказать, что перед нами первая «критика начал» параллелизма, которая направляется, по Веселовскому, «к уменьшению образности»[2] – конечно, образности именно параллелистского типа. Многочленный перебор параллелей как бы «открывает возможность выбора» и «указывает на большую свободу движения»[3].
Рекомендуемые материалы
Одночленный параллелизм сыграл не менее важную роль в развитии поэтической образности. Его простейший вид – тот случай, когда один из членов параллели (человеческий план. – С.Б.) «умалчивается, а другой является его показателем»:
Знал я, что была ты там,
Знал, что шла ты по жнивью,
Краснобедрая лиса,
Но не знал я, что легко
Может всяк тебя загнать,
Кто охотником слывет (О. Батырай, пер. Э. Капиева).
Одночленный параллелизм не разрушает, по Веселовскому, образность, а «выделяет и развивает ее»[4]. В частности, из таких коротких одночленных формул развились символы народной поэзии. Генетическая связь с параллелизмом и воплощенным в нем народным преданием отличает «символ от искусственно подобранного аллегорического образа: последний может быть точен, но не растяжим для новой суггестивности, потому что не покоится на почве тех созвучий природы и человека, на которых построен народно-поэтический параллелизм»[5]. Подчеркнем, что символ по своему генезису принадлежит к синкретическому типу образа и этим принципиально отличается от позднейших тропов.
Завершает эволюцию параллелизма и вообще синкретического типа образности параллелизм отрицательный. Его принцип таков: «Ставится двучленная или многочленная формула, но одна или одни из них устраняются, чтобы дать вниманию остановиться на той, на которую не простерлось отрицание. Формула начинается с отрицания либо с положения, которое вводится нередко со знаком вопроса:
Не белая березка нагибается,
Не шатучая осина расшумелася,
Добрый молодец кручиной убивается»[6].
По Веселовскому, отрицательная формула есть «выход из параллелизма, положительную схему которого он предполагает сложившеюся». Она подчеркивает «одну из возможностей: не дерево хилится, а печалится молодец; она утверждает, отрицая, устраняет двойственность, выделяя особь. Это как бы подвиг сознания, выходящего из смутности сплывающихся впечатлений к утверждению единичного»[7]. Такова последняя форма синкретического образа. В ее внутренней структуре запечатлено то усилие, которое делает эстетическое сознание в своем стремлении начать ясно различать предметы.
После отрицательного параллелизма начинается качественно новая стадия развития художественного образа, основанная уже не на принципе синкретизма, а на принципе различения. Эпоха образного синкретизма закончилась, и признаком ее завершения стало рождение тропов. Но тропы родились в лоне параллелизма и еще долго не могли стать полностью самостоятельными и независимыми от него, что обусловило своеобразие их ранних форм.
Троп по самому своему существу связан с понятием, различением, рефлексией, вообще с новой моделью мира, формирующейся в процессе изживания синкретизма. Значение совершившегося в это время преобразования эстетического сознания трудно переоценить: по сравнению с ним все последующие художественные открытия выглядят лишь частностями. На языке тропов и благодаря этому языку человек впервые начал ясно различать феномены мира и смог, по замечательной формуле Веселовского, выйти «из смутности сплывающихся впечатлений к утверждению единичного». Без такого перехода к новому видению было бы невозможно все, что появилось в искусстве, начиная с античности. Конечно, это не значит, что родившееся теперь искусство было «лучше» архаического, просто оно стало иным, другим (что предполагало не только приобретения, но и потери).
В сфере образности эта инаковость проявилась в следующем. Мы отмечали, что принцип различения намечался уже в параллелизме, но действовал он на уровне внешней формы. Исторический смысл тропа в том, что в нем различенность и самостоятельность явлений была переведена в план проявления, на уровень внутренней формы, а потому принцип различия стал самостоятельным и отпочковался от принципа тождества. Принято считать, что тропы не различают, а, наоборот, сближают «далековатые понятия». Это так, но именно на уровне «выражения», внешней формы. Внутренней же формой, или «проявляемым» такого сближения, самим условием его существования является предварительное знание о различии: ведь сравнивать можно лишь то, что различно, хотя чем-то (феноменально, но не сущностно) похоже друг на друга. Сущностная нерасчлененность явлений, на которой зиждился параллелизм, стала теперь феноменальным сходством (на этом принципе основаны метафорические тропы), а мифологическое сопричастие (партиципация Л. Леви-Брюля) превратилась в столь же феноменальное отношение (на чем основаны тропы метонимические). Имея это в виду, обратимся к ранним формам тропа.
Аксиома исторической поэтики – понимание тропа как сравнительно молодого типа образа. По Веселовскому, метафора – «новообразование, являющееся в результате продолжительного стилистического развития»; в ней отражен уже не синкретизм, а собственно поэтическое видение мира[8]. Фрейденберг также подчеркивала, что нам только кажется, будто первобытное сознание «создавало перенос одного явления на другое и тем его метафоризовало, – на самом деле сознание этого не делало, и никаких метафор первоначально не существовало»[9].
Как же видит историческая поэтика процесс становления этого образного языка?
Прежде всего очевидно, что тропы исторически и семантически укоренены в синкретических формах образа и выросли из параллелизма (а в более далекой перспективе – из кумуляции). Лучше всего исследовано в этом плане сравнение. Есть много данных за то, что оно развилось из отрицательного параллелизма. Хотя Веселовский не сформулировал данную идею прямо, но то, что он рассмотрел сравнение вслед за отрицательным параллелизмом, заставляет думать, что он понимал эту последовательность не только как логическую, но и как историческую и видел в новой поэтической форме завершение начатого отрицательным параллелизмом выхода «из смутности сплывающихся впечатлений к утверждению единичного». По крайней мере, для него сравнение – «это уже прозаический акт сознания, расчленившего природу»[10]. В другом месте ученый связывает появление сравнения с «ослаблением идеи параллелизма, тождества, с развитием человеческого самосознания, с обособлением человека из той космической связи, в которой он исчезал как часть необъятного, неизведанного целого. Чем больше он познавал себя, тем более выяснялась грань между ним и окружающей природой, и идея тождества уступала место идее особости. Древний синкретизм удалялся перед расчленяющими подвигами сознания: уровнение птица-молния, человек-дерево сменилось сравнениями: молния, как птица, человек, как дерево»[11].
За происхождение сравнения из отрицательного параллелизма говорит и отмеченная в языке генетическая связь отрицательных частиц со сравнительными. Так, в литовском обе эти частицы обозначаются словом ney, причем сравнительное значение – более позднее. За это же говорит тот факт, что одна из самых древних форм компарации – развернутые эпические сравнения – вводится частицей ut, которая в древнегреческом языке употреблялась в отрицательном параллелизме и обозначала несуществующее, недостоверное, кажущееся, не факт, а предположение[12]. Но «недостоверность», которая прежде имела буквальное значение, еще более усилена в развернутом сравнении, где она превратилась в отвлеченную категорию, в зрительный обман, кажимость («доксу»). Как показала О.М. Фрейденберг, гомеровские развернутые сравнения еще слишком тесно связаны с параллелизмом – и иносказательность их минимальна. В них «два члена еще рядоположны и переносность достигается буквально, путем перенесения черт одного предмета в другой средствами наглядной (зрительной) иллюзии»[13].
Глубокую связь с параллелизмом и неполное отделение от него обнаруживают и другие ранние формы компарации. Например, в индийских эпических сравнениях, которые исследователи назвали «отождествляющими», действует такой закон: в них могут сополагаться не любые явления (что возможно в сравнении современном), а лишь те, что связаны родством, имеющим опору в мифологической семантике, и когда-то были двумя членами параллелизма. Когда в «Махабхарате» говорится:
В стремительности подобный ветру,
Быстротою схожий со скоростью ветра,
Бхима, могучепламенный сын Ветра,
Носился, как Ветер,
- то здесь субъект (Бхима) и объект (Ваю, Ветер) родственны буквально, поэтому они и могут сравниваться[14].
Исследователь, сопоставивший библейские и гомеровские сравнения, приходит к выводу, что «само сравнение есть не что иное, как переоформление мифологического тождества»[15]. Специфика библейских сравнений, по И. Франк-Каменецкому, состоит в том, что в них это переоформление остановилось на половине пути. Типичная форма их такова:
Праведный, как пальма, зеленеет.
Поэт следующей эпохи сказал бы: «Как пальма зеленеет, так праведный благоденствует». На фоне такого полного сравнения библейское кажется сокращенным, но, как показывает исследователь, оно не сокращенное; наоборот, наше – расширенное и до конца аналитическое. В библейском же, более архаическом и остаточно синкретическом, еще жива память о былом не условном, а буквальном тождестве человека и дерева, а потому можно сказать «зеленеет», не говоря «благоденствует», ибо это и так подразумевается древней воспринимательной моделью параллелизма, которая тут остаточно представлена. Когда такая связь забудется, нужно будет выговаривать все до конца, и сравнение действительно станет прозаическим актом сознания, расчленившего природу.
Глубоко связана с семантикой параллелизма и ранняя метафора. Веселовский считал, что она возникла из символа, являющегося формой одночленного параллелизма. Метафора и есть «одночленная параллельная формула, в которую перенесены некоторые образы и отношения умолчанного члена параллели»[16]. Механизм этого перенесения, по Веселовскому, таков: «Параллельная формула проникается не только личным содержанием опущенной, но и ее бытовыми, реальными отношениями. Сокол в неволе – это казак в неволе; он ведет соколицу, павлин паву на венчание <...> Поэтический символ становится поэтической метафорой»[17]. Как видно из приведенного примера, фольклорная метафора специфична: она отлична от символа (одночленного параллелизма), но далека и от метафоры современной. Чтобы лучше увидеть ее специфику, присмотримся к небольшой группе русских песен, связанных со святочными гаданиями[18].
В них мы встречаем такие метафоры, как «полоть злачены перстни», «хоронить золото», метафорическую перифразу «бильице, змеяное крыльице» и др. Не нужно специально подчеркивать, насколько они для нас непривычны. Нам не удается увидеть основу – сходство, на которой они возникли. Но это невозможно, потому что они совсем не основаны на сходстве, на котором зиждется современная метафора. Ключ к ним мы получаем не из сходства явлений, а из параллелизма и мифологической семантики.
В самом деле, песни – свадебные гадания. «Перстень», «бильице», «золото» должны указать на жениха: «А кому выпадет злачен перстень, / А то ты, девка, за тем женихом». Так устанавливается параллелизм «перстень-девка», который потом многократно проводится в наших песнях. Перстень падает «В мак, да во мак, да во маков цвет», «В калину, в малину, в черную смородину» – все это символы невесты в свадебных песнях. Перстень роняют в «сад», «в зелен виноград», «идучи» или «летучи» через поле, что подчеркивает и дублирует семантику плодородия. Прямо выговорена она в параллелизме, в котором девица-утушка связывается с рожью-рождением: «Куда утка ушла, / Туда пыль прошла, / Куда я, молода, / Туда рожь густа». Этот параллелизм объясняет и метафору «пололи злачены перстни». Ведь если девка-перстень-поле – еще и рожь, то ее можно «полоть» (связь в фольклоре слов «пахать», «полоть» и «любить» общеизвестна). То, что перстень хоронят, ибо он еще и зерно, говорит о связи девки-поля с порождающим лоном земли, что объясняет и метафорическую перифразу «бильице, змеяное крыльице»: ведь змея – персонаж хтонического мира. ОБ этом же говорит и другая номинация кольца – «золото», поскольку и золото связано в мифологическом представлении с миром хтоническим. Очевидно, во всех этих случаях основой метафоры является не сходство, а система параллелей, угадываемая благодаря памяти мифа. Определенно первична и исходна здесь она, и именно из нее, а не сами из себя, могут быть поняты тропы.
Не только в фольклоре, но и в древнегреческой литературе метафора, по Фрейденберг, еще «не имеет самостоятельного характера и находится в полной зависимости от мифологической семантики образа»[19]. В ней еще обязательно «былое генетическое тождество двух семантик: семантики того предмета, с которого "переносятся" черты, и семантики другого предмета, на который они переносятся». Поэтому здесь еще нет чистой «фигуральности», но «прежний мифологический образ приобретает еще один, "иной" смысл себя самого, своей собственной семантики. Он получает функцию иносказания. Но иного сказания чего? Самого себя, образа. В самом деле, в любой античной метафоре переносный смысл привязан к конкретной семантике мифологического образа и представляет собой ее понятийный дубликат»[20].
Итак, эпоха синкретизма породила три последовательно возникавших типа образа: кумуляцию, параллелизм и троп. Два первых типа образа – синкретические (с учетом отмеченной нами переходности параллелизма), троп же, хотя он в то время не оторвался от пуповины параллелизма, уже по своему существу выходит за рамки синкретизма, а его окончательное оформление и расцвет приходятся на следующую эпоху поэтики. Завершая свое исследование развития форм образности, А.Н. Веселовский писал: «Метафора, сравнение дали содержание и некоторым группам эпитетов; с ними мы обошли весь круг развития психологического параллелизма, насколько он обусловил материал нашего словаря и его образов»[21].
Как видно из приведенной формулировки, ученый, хотя он и видел качественное отличие тропов, включал их в круг явлений психологического параллелизма, подчеркивая единство, некоторую данность содержательных образных структур, преднаходимых следующими эпохами поэтики. Помня о единстве, не забудем и о принципиальном различии синкретических форм образности и тропа.
Когда мы достаточно оценим это различие, то увидим, что с появлением тропа родилась не только совокупность образных форм, но и новая целостность образного языка. Она включает в себя разностадиальные языки образа, различные по своей исторической семантике и модальности, и предполагает возможность установления определенных отношений между ними. Отныне поэтический образ стал отношением двух принципиально разных типов слова. Он смог заговорить на двух противоположных и дополнительных (в смысле Н. Бора) языках: мифопоэтическом языке кумуляции-параллелизма и понятийном языке тропа. Как разворачивался впоследствии потенциально возможный диалог образных языков, мы увидим, когда будем говорить о следующих эпохах поэтики.
[1] Веселовский А.Н. Психологический параллелизм... // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. С. 175.
[2] Там же. С.176.
[3] Там же.
[4] Там же. С.177.
[5] Там же. С.179.
[6] Там же. С.185.
[7] Там же. С.188.
[8] Там же. С.182.
[9] Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. С. 53.
[10] Веселовский А.Н. Психологический параллелизм... // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. С. 189.
[11] Там же. С. 132.
[12] Фрейденберг О.М. Образ и понятие // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. С.192-193.
[13] Там же. С.192.
[14] Васильков Я.В., Невелева С.Л. Ранняя история эпического сравнения (на материале VII книги «Махабхараты) // Проблемы исторической поэтики литератур Востока. М., 1978.
[15] Франк-Каменецкий И. Растительность и земледелие в поэтических образах Библии и гомеровских сравнениях // Язык и литература. IV. Л., 1929. С.126.
Вместе с этой лекцией читают "22. Принцип экономического районирования. Типы и системы экономических районов.".
[16] Веселовский А.Н. Психологический параллелизм… // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. С.182.
[17] Там же. С.181.
[18] См.: Поэзия крестьянских праздников. Л., 1970.
[19] Фрейденберг О.М. Происхождение греческой лирики // Вопросы литературы. 1973, № 11. С.122.
[20] Фрейденберг О.М. Образ и понятие. С.189.
[21] Веселовский А.Н. Психологический параллелизм… // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. С.194.
