golubovich,_otzyv (Насилие и сакральное в философии Жоржа Батая), страница 2

Жертвоприносительно и самосакральное пространство — точно так же как солнце — и тот ритуал, что размыкает своимнасилием рутину. Но ради чего совершаются эти жертвоприношения? Образ солнца недавал ответа на этот вопрос — парой ему была «земля» и поддерживающей парой «жизньсо смертью», что еще очень далеко от вопроса о цели жертвоприношения у людей.4Участие в космическом процессе — слишком далекая причина, в некотором смысле ещеслишком возвышенная.Очень удачно в этом смысле найденное Алексеем Зыгмонтом и прослеживаемое навсех уровнях общее конструктивное движение этого мира.

Оно проистекает из аналитикиобраза солнца — оно «возвышенно» и прекрасно, обладает статусом «истины» и «Блага»только если мы не смотрим на него, если оно вдали. Но чем ближе оно — тем страшнее,тем непристойнее, тем истребительней — по сути это тот объект среди мира обьектов,после которого мы вообще больше ничего не сможем видеть. Посмотреть на солнцезначит ослепнуть, или «стать солнцем» то есть погрузиться во тьму. И этому жедвижению приближения по сути дела подчинен и весь текст Алексея Зыгмонта в егоисследовании развития мысли Батая. «Космогония» — повторим еще раз — это слишкомеще поэтично и возвышенно.

Недаром, вероятно, Батай становится все более научным, всеболее «объективным», «приземленным».Ибо только пройдя батаевский путь от «солнца» к «сакральному» Алексей Зыгмонтформулирует основную ценность батаевского мира — она связана с достижениемединения и особенной «интимности» именно людей, которая и является центром любогосообщества. И в главе 4 он использует те же самые операторы — интимности,сакральности, вытеснения, жертвоприношения — для описания новых сообществ,которые могут возникнуть на основе опыта жертвоприношения, на основе опытасаморастраты и непроизводительной экономики, первые концептуализации которойпредложили Юбер и Мосс.

Вместо солнца приходит человек с сиянием вместо головы, сотсутствующей головой, сгоревшей головой. А вместо космогонии — человеческоесообщество. Солнце буквально падает в человека. В этом смысле «насилие» — это то, каквоспринимается отсутствие в природе индивидуальных границ с точки зренияиндивидуального сознания. Человек — это и есть животное, отринувшее свою интимностьс другими и миром, свою встроенность во всеобщее, и сохранившее память о ней лишь вжертвоприношении и осознании смерти.

Ибо животное не осознает смерти и существует ванархичном мире, где насилие (солнце) правит всегда. И собственно сакральные объектыжертвоприношений это те, из которых изымается их польза, их отдельность, их вещность.Они снова развеществляются, перестают быть наличными, становятся произвольными,ничем, частью потока.

Новые сообщества, так же как и архаичные, будут теми, которыебудут открывать доступ к интимной связи людей. В этом смысле неудивительно, что«социология» оказывается так близка Батаю — имманентный способ описания обществаиз самого себя возможен только на основе собственно межчеловеческих характеристик, с5точки зрения ритуалов повседневности, образующих социум — например, чистки доблеска башмаков или стакана вина, поставленного на стол.К несомненным достоинствам диссертации принадлежит свободное владениеобразностью Батая.

Она показывает мир Батая в его развитии. От простой полярности«земли» и «солнца», где земля и все, что на ней есть, участвует в общем насилии, асоответственно жизни, исследование показывает, как земля становится «скупой» и«холодной», то есть сферой индивидуации и рациональности. Точно так же традиционноепонимание «сакрального» как биполярности возвышенного и низменного, сначалаполучает неравновесность конструкции — когда «сакральным» считается «проклятое», а«возвышенное» — это лишь сублимированное, переработанное «проклятое», а затем нафинальной стадии — возвышенное уже не имеет к сакральному никакого отношения.Только постыдное, отринутое, неприкасаемое составляет подлинное ядро социума, ядросакральности, его постыдной и желанной интимности.В постепенном исследовании родственных, но развивающихся понятий, исследованиепоказывает, как в них происходит переворот в понятии смерти и насилия.

Сначаланасилие было формой смерти, а под конец смерть уходит с лидирующих позиций. С этимсвязывается и переворот в политических планах самого Батая, который описываетдиссертация, обозревая вместе с текстами и политические и духовные практики Батая:если в первой половине пути он рассчитывает, что реальная смерть кого-то, кто жертвуетсобой, приведет к созданию нового общества, чает революции и войны с капиталом, то вовторой он этого уже не ждет. И если в первой части пути он считает, что последняя война,революция, направленная против мира «капитала», последняя война, которая закончитвойны, преобразит мир, то во второй — происходит переоценка.

И мир будетпреображаться усилием одиночки. И так мы подходим к пятой главе диссертации,собственно занимающейся морфологией войны в контексте философии сакрального. Иименно этот «контекст сакрального» дает различить Алексею Зыгмонту — после Второймировой войны — опыт трех войн в передаче Батая. Войны архаичной, которая ведется всерии стычек, сменяется пирами и свадьбами и принадлежит области сакрального,современной — которая связана с полаганием государства, которое присваивает насилиесебе, но использует его в политике и для своих целей, и войны с самим собой, котораяведется на разрушение собственных границ, выставляет субъекта в бесконечнуютотальность мира, в интимность события с другими людьми, которые при этом тожеисчезают в открывшемся субъекте, поскольку насилие разрушает не только его, но и ихграницы.

И он остается один. По сути, это ситуация того же предельного одиночества,6которое характеризовало философа в начале пути, но одиночества, которое умеет бытьсчастливым перед лицом смерти и неистребимого насилия мира.Диссертация удивляет тем, как точно начинают «разбираться» нередко связанные исплетенные до неясности темы Батая, сюжеты его собственной жизни, его практики идаже политические воззвания.Диссертация поднимает множество важных философских сюжетов — многие из нихцентральные и трудные, но в силу объемности и точности избранного подхода, удаетсяпоговорить и о фигуре Ницше, и о Кожеве, разобраны многие параллельные Батаюмыслительные ходы его современников.Итак, к новизне диссертации, на наш взгляд, принадлежит сама постановка вопроса испособ размыкания всех текстов Батая таким образом, что они читаются единым целым,примененная к этому методология, степень проработанности текстов Батая автором —ведь это первое подобное объемлющее исследование на русском языке.Мы также обязаны автору многими переводами и уточнениями к переводу.

И преждевсего разработкой самого понятия «violence», которое автор освобождает отэмоционально-чувственных коннотаций, возникающих в его русских переводах, и уводитнаш способ думать о нем по куда более четкому и интеллектуально-валидному руслу,открывающему ментальные, а не просто аффективные горизонты. Выдержанность ипоследовательность, даже неспешность работы с этим накаляющим и убыстрящим мысль«понятием» — одна из заслуг данной работы.Критических замечаний мы хотели бы отметить несколько, и связаны они не столько ссодержанием работы, сколько с нераскрытыми в ней ее же возможностями:—Желательно было бы ввести историческую часть темы «насилия», чтобы с однойстороны показать, через что вырастала в обществе насущная потребность размышлять обэтом концепте, и как — с другой стороны — сама философия в своем французскомизводе, наконец, уперлась в его неодолимость и необходимость для рефлексии.

Не точтобы в работе не были упомянуты такие факторы как Первая мировая война илистановление нового массового общества, но это именно что «упомянуто» — то естьсказано в нескольких фразах. А «ситуация» Франции не раскрыта вовсе. Однакопоскольку речь идет о философе, чье философствование о мире росло из теории «себя», тосовершенно было бы необходимо утвердить ту оптику, которую дает разглядеть такудачно найденное центральное понятие «насилие/священное» на конкретном опыте7исторического времени и обстоятельств. Тем более что сам Батай был более чем вовлеченв политическую борьбуXX века.Речь идет не о формальности, а наоборот — выработке языка описания, чтобы насилиев его связке со священным предстало не просто «концептом», помогающим анализироватьтворчество Батая, а тою «вещью», с которой Батай — один из немногих — оказалсяготовым иметь дело, не отводя глаз (если пользоваться метафорой «солнца»).

Подобнотому как Варлам Шаламов «столкнулся» с лагерем и — в отличие от многих, отбольшинства — осознал необходимость абсолютно иного мыслительного и стилевогосоответствия такому опыту. Все остальные продолжали писать как в XIX веке.— Из этого соображения также следует и наша критика языка описания.

Безусловно,«вытянут» основной концепт, через который становится просматриваем весь корпустекстов Жоржа Батая, причем без нарушения их литературно-философскойдвусоставности. Оптика автора позволяет достаточно свободно и обозримо расположить«тело» предмета исследования. И тем не менее есть ощущение, что пока автор — ивероятно, для кандидатской работы этого достаточно — обрабатывает эти понятия какчасти единого конструктора. Он смотрит, как один концепт проистекает из другого, какстыкуются их края, в чем изменение контура. Местами это напоминает «лего», котороесоставляют в том или ином порядке. Кажется, что для того, чтобы заработала сама мысльБатая через передачу автора, не хватает некоего насилия или страсти, которая наденет пословам Батая на себя все эти концептуальные тела, как бусины.