30450-1 (В.М.Шукшин), страница 3

Созидательные силы активны, их роль совершенно оче­видна в социальных драмах В. Шукшина. Эти силы выяв­ляются в субстанции народа — в его здоровом нравст­венно-этическом начале, которое более всего выражено в трудовых традициях, в коллективизме, в причастности к общему делу, наконец, — в творческих возможностях на­рода. Стремление к гармонии образует мощное, глубин­ное течение, которое, противостоя разладу, различным со­циально-семейным конфликтам, обладает созидательными возможностями.

В поступательном развитии жизни неуклонно идет про­цесс формирования и утверждения преобразуемых чело­веком социальных отношений. Однако не на пустом месте. На почве, подготовленной отцами, опытом старших поко­лений, и при условии бережного отношения детей к нрав­ственным и трудовым традициям, к труду вообще, чтобы человек “...ничего... не потерял дорогого, что он обрел от традиционного воспитания, что он успел понять, что он ус­пел полюбить; не потерял бы любовь к природе...” — как говорил Шукшин. Добрая воля человека, его разумное вмешательство в текущий процесс плодотворны: в возмож­ностях человека преодолеть бездушие, пассивность, потре­бительский эгоизм.

Социально-бытовые драмы В. Шукшина — драмы про­щания с уходящим в прошлое укладом жизни и связанными с ним традициями. Не менее сложно, противоре­чиво — как в городе, так и в деревне — протекает утвер­ждение новых отношении, нового уклада, вбирающего в себя черты и нормы современной жизни. Смысл этого про­цесса общезначимый, в конечном итоге — общечеловече­ский. Неизбежность распада, исчезновения прежних тру­довых отношений, преобразования их в процессе общест­венно-исторических перемен и технических сдвигов для Шукшина закономерны. Современный город вовлекает в свою орбиту огромное число сельского населения, для ко­торого этот процесс сопряжен с известными потерями прежних навыков, трудовых традиций, семейного уклада. Смена старого новым может сопровождаться отрицатель­ными явлениями нравственного порядка. В. Шукшин их видит, анализирует. Воспроизводя порой причудливое сплетение смешного и драматического, писатель предосте­регает нас от легкомысленного отношения к происходяще­му, от бездумного смеха.

Угасание старых семейных отношений острее и болез­неннее протекает в деревне. Истоки драмы — в социаль­но-нравственных последствиях разлома деревенских семей: в распаде связей с землей, угасании традиций земледель­ческого труда. В. Шукшин пишет о необратимых измене­ниях духовно-нравственного склада человека, происходя­щих в результате отчуждения от земли, от семьи (Егор Прокудин). Конечно, в этом нет рокового предопределе­ния или чьей-то злой воли. Шукшин относится с величай­шим доверием к человеку, его разуму, добрым наклон­ностям, самостоятельности. От самого человека зависит, насколько разумно и мудро он распорядится всем тем цен­ным, что завещано ему старшими поколениями. Шукшин требователен к своим героям, пристрастен, но объекти­вен, предоставляя им право самим принимать решения, делать выбор, оценивать происходящее. Вместе с тем он далеко не безразличен к тому, как складываются отноше­ния отцов и детей, каковы судьбы и перспективы преемст­венности поколений. Дети порой отвергают опыт старших поколений, считая его не соответствующим уровню совре­менной жизни, тормозящим ее, а потому принадлежащим только прошлому. Опыт детей формируется в новых усло­виях жизни; прогресс как будто бы предопределил преиму­щество, успех новых поколений.

Вопрос писателя, обращенный к отцам и детям: “Кто из нас прав? Кто умнее?” — не получает прямого ответа. Да так и должно быть: нельзя ответить на этот вечный вопрос односложно и категорично.

Шукшин находит в старых людях много доброго, прежде всего преданную любовь к детям, всепрощение — в их трогательных письмах, в трагикомических стремлени­ях помочь, научить, спасти заблудших, в умении понять, оправдать и простить детей, сохраняя при этом независи­мость, душевную твердость. У шукшинских стариков столько мудрости, человеческого достоинства, терпения, что читателю очевидны симпатии автора.

Если житейскую мудрость понимать как сердечную от­зывчивость, такт, терпимость, то и в этом нужно отдать предпочтение поколению отцов и дедов. Конечно, мы на­ходим у молодости ответные чувства признательности, сострадания, понимание своего долга. Минька Лютаев лю­бит своего отца, приезд которого пробуждает в нем романти­ческие воспоминания и даже тайные мечты о возвращении домой. (“Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, ле­тит Буян. Но удивительно тихо в степи”). Захватив героя своей поэтической силой, эти воспоминания постепенно гаснут.

Признавая высокие достоинства старших поколений, почтительно прощаясь с ними, Шукшин предоставляет слово молодым, вводит их в действие своих драм. Идея духовной преемственности, конкретизируясь в характерах и ситуациях, символизирует вечное движение жизни, в которой побеждают добрые нравственные начала.

Художественный мир Шукшина — многолюдный, “мно­гошумящий”, динамичный и живописный. Создается ил­люзия полной естественности его, совершенного единства с реальностью. Океан жизни, как бы выплеснув в момент могучего волнения этот образный мир, не остановил свой бесконечный бег. За ушедшими придут новые поколения. Жизнь нескончаема и беспредельна.

Деревня и город

Не кричи так жалобно, кукушка,

Над водой, над стужею дорог!

Мать России целой — деревушка,

Может Сыть, вот этот уголок...

Николай Рубцов

В начале 1966 года “Ваш сын и брат” вышел на экраны. Наряду с высокой оценкой фильма (например, известным режиссером Г. Чухраем в “Комсомольской правде”, в его адрес посыпались такие упреки и обви­нения, что Шукшин отложил в сторону все другие дела и написал статью “Вопрос самому себе, в которой не только отвечал своим оппонентам, но и подробно развивал свой взгляд на проблему “деревня — город”.

“Сколько ни ищу,— не без иронии писал Шукшин,— в себе “глухой злобы” к городу, не нахожу. Вызывает злость то, что вызывает ее у любого самого потомственного горожанина. Никому не нравятся хамоватые продавцы, равнодушные аптекари, прекрасные зевающие создания в книжных магазинах, очереди, теснота в трам­ваях, хулиганье у кинотеатров и т. п.”.

Но почему, спрашивается, Шукшину пришлось на­чать разговор о вещах, казалось бы, очевидных? А дело в том, что иных критиков возмутило — да что там! — просто ужаснуло поведение одного из братьев Воеводи­ных — Максима. Да как он смеет, этот неоперившийся деревенский юноша, столь дерзко и вызывающе вести себя в московских аптеках, как может он кричать в ли­цо заслуженным фармацевтам, что он их ненавидит! А-а?.. Противопоставление налицо: в деревне — хорошие, добрые, в городе — черствые, злые. И почему-то не пришло в голову никому из увидевших подобное “про­тивопоставление”, что столь же резко и непримиримо мог вести себя на месте Максима и “стопроцентный” москвич. Да и вообще, хорошо ли мы знаем себя: неуде-то и впрямь сможем сохранить спокойствие и ровную вежливую деловитость, если кто-то из самых близких нам людей угрожающе занеможет?..

Вот ведь в чем парадокс. Не критика, а оскорблен­ный Максимом аптекарь прекрасно понял нашего ге­роя. И Шукшин это показал психологически точно. Но... страшно упрямая штука — литературно-критический ярлык. Пройдет еще несколько лет, Алла Марченко на­пишет о Шукшине, “оттолкнувшись” от нескольких де­сятков рассказов: “нравственное превосходство деревни над городом — его верую”. Тем более что на страницах газет и журналов вовсю идет деление литературы на “обоймы”, а ты зачислен дружными усилиями в “дере­венщики”.

Что греха таить, иные писатели еще лучше себя чувствуют в подобных ситуациях: неважно, что там та­кое о них говорят, главное — побольше бы говорили: когда имя в печати “мелькает”, слава громче. Другое дело — художники, которых заботит не столько извест­ность, сколько истина, правда, мысли, которые несут они в своих произведениях. Ради этого, считают они, стоит иной раз пойти на риск, высказать наболевшее в предельно откровенной публицистике.

“Если есть что-то похожее,— писал далее Шукшин в статье “Вопрос самому себе”,— на неприязнь к горо­ду—ревность: он сманивает из деревни молодежь. Здесь начинаются боль и тревога. Больно, когда на деревню ве­черами наваливается нехорошая тишина: ни гармонь “никого не ищет”, ни песен не слышно... Петухи орут, но и то как-то не так, как-то “индивидуально”. Не го­рят за рекой костры рыбаков, не бухают на заре тороп­ливые выстрелы на островах и на озерах. Разъехались стрелки и певуньи. Тревожно. Уехали... Куда? Если в го­роде появится еще одна хамоватая продавщица (на­учиться этому — раз плюнуть), то кто же тут приобрел? Город? Нет. Деревня потеряла. Потеряла работницу, не­весту, мать, хранительницу национальных обрядов, вы­шивальщицу, хлопотунью на свадьбах. Если крестьян­ский парень, подучившись в городе, очертил вокруг себя круг, сделался довольный и стыдится деревенских роди­чей,— это явно человеческая потеря.

Если экономист, знаток социальных явлений с цифрами в руках докажет, что отток населения из деревни — процесс неизбежный, то он никогда не докажет, что он безболезненный, лишенный драматизма. И разве все равно искусству — куда пошагал человек? Да еще таким массовым образом.

Только так и в этом смысле мы касались “пробле­мы” города и деревни в фильме. И конечно, показывая деревню, старались выявить все в ней прекрасное: если уж ушел, то хоть помни, что оставил”. Про Игнатия Байкалова, героя рассказа “Игнаха приехал”, нельзя сказать, что он “очертил вокруг себя круг”. Нет, он, как это убеди­тельно показал в статье “Единица измерения” Л. Емель­янов, вполне образ­цовый сын, причем образцовый не напоказ, не только потому, что отвечает нормальным деревенским пред­ставлениям о хорошем сыне, а потому, что он действи­тельно такой — добрый, открытый, сердечный. Да, ста­рика отца смущает, что у старшего его сына такая не­обычная профессия — цирковой борец, не понять ему и Игнатиного “конька” — разглагольствований о “пре­ступном нежелании русского народа заниматься физ­культурой”, но не вчера он об этом услышал, и знако­мимся мы далеко не с первым приездом Игнатия из го­рода в родную деревню. Так почему же ощутим внут­ренний разлад в хорошей семье, почему читатель и зри­тель не сомневаются, что отец и сын уже не поймут друг друга?

Прав Л. Емельянов: Игнатий действительно в чем-то неуловимо изменился, в чем-то невольно отошел от вековой, исконной жизненной традиции, в лоне которой жила и по сей день живет его семья. Пожалуй, он стал несколько резче, нежели допускает эта традиция, “громче” что ли...

О “явной человеческой потере” говорить здесь не приходится, но “чревотичинка” в здоровом некогда организме налицо.

А вот шукшинская история о том, как деревня по­теряла работницу, невесту, мать. Повесть “Там, вдали”, о которой мы хотим повести речь, не принадлежит к числу самых заметных произведений Василия Шукши­на, но в ней, на наш взгляд, автор как раз п стремился наиболее отчетливо показать драматизм такого социаль­ного явления, как отток населения из деревни (думает­ся, не случайно повесть и статья совпадают и по време­ни публикации — “Там, вдали” впервые увидела свет в 11-м и 12-м номерах журнала “Молодая гвардия”, за 1966 год).

...Некогда, лет десять тому назад, как мы встре­чаемся с героями повести, руководитель далекого сибир­ского хозяйства Павел Николаевич Фонякин проводил Ольгу — любимое и единственное свое чадо — в город, в педагогический институт. Через полтора года узнал, что дочь вышла замуж, потом, довольно скоро, от нее пришла весточка — разошлнсь'^0льга бросила институт, приехала домой. Потомилась — делать ничего не дела­ла — с год в деревне, опять уехала в город. Новое за­мужество. Но и с “талантливым ученым” не ужилась

Все это, безусловно, важно, но главное в другом. В том, что — пускай даже неосознанно и ненадолго — Ольга Фонякина увидела в Петре Ивлеве себя — дале­кую, прежнюю... Увидела — и захотела с его помощью вернуться на десять лет назад. И вовсе не нелепой была эта ее сердечная попытка (в сущности, только в этом и заключалось ее спасение), но ради достижения вполне реальной этой цели надо было забыть себя “новую”, уйти от себя теперешней. Увы, столь хорошо понимае­мое рассудком, это оказалось недостижимым на деле. “И пошли кривляться неопрятные, бессмысленные дни и ночи. Точно злой ветер подхватил Ивлева и поволок по земле”.

Ольга предала нового своего суженого. Она не бро­сила свою разбитную компанию, занимавшуюся явно “темными” делишками.. Но- не этим своим, -поведением предала Ивлева Ольга и не тем даже, что она, в числе прежних своих “друзей”, очутилась на скамье подсуди­мых.. “Заразы вы!—кричал Петр в лицо осоловелой девице, одной из тех, что олицетворяла для него “не­чисть” вокруг Ольги.— Поганки на земле, вот вы кто! — Остановился перед девицей, стиснул кулаки в карманах, чтобы унять дрожь.— Шелк натянула! Ногами дры­гать научилась?..— Дрожь не унималась; Ивлев поблед­нел от ярости и обиды, но слов — убийственных, разя­щих — не находил.— Что поняли в жизни?.. Жрать! Пить! Ложиться под кого попало!.. Сволочи...” Но Ольга, она подобных слов ни в коем случае не заслуживает, она ошиблась, оступилась, не так начала жить. Ей толь­ко объяснить, сказать: “Я тебя хорошо понимаю. Быва­ет так: идешь где-нибудь — в лесу или в поле, дохо­дишь до такого места, где дорога расходится на две. А места незнакомые. По какой идти — неизвестно. А идти надо. И до того тяжело это — выбирать, аж сердце заболит. И потом, когда уж идешь, и то болит. Думаешь: “А правильно? Может, не сюда надо было?” Ольга, она прекрасная, я так ее люблю, она должна все, все понять. “—Сволочь ты,— откровенно зло и резко сказала Ольга. Села, посмотрела на мужа уничтожаю­щем взглядом.— Верно сказал: тыква у тебя на плечах. Чего ты на людей налетел. Научился топором махать — делай свое дело... Я ухожу: совсем. Люди, о которых ты говоришь,— не такие уж хорошие. Никто не обманыва­ется, и они сами тоже. А ты — дурак. Загнали тебя на “правильную дорогу” — шагай и помалкивай. Кто тебе дал право совать нос в чужие дела?”

Это уже, с позволения сказать, “философия”. При­чем такая, которую ох как трудно поправить. Ольга вернется к Ивлеву, еще раз попробует начать все сна­чала (как лучезарны будут ее планы!), они уедут в де­ревню, но перемены произойдут лишь внешние. Она вскоре оставит благие свои намерения и банально, “кра­сиво” загуляет с местным учителем. И снова отцу ее, директору совхоза Павлу Николаевичу Фонякину, будет мучительно стыдно, и — в который раз! — глядя на крепкую фигуру дочери, на прекрасное лицо ее, он го­рестно подумает: “Какая женщина... жена, мать могла бы быть”.