78325 (Тема вольности в произведениях А.С. Пушкина), страница 2

А вы мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!

Никогда еще после Радищева поэтический стих на Руси не звучал так набатно, так обличительно, гражданственно:

Увы! Куда ни брошу взор-

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные слезы;

Вежде неправленая Власть

В сгущенной мгле предрассуждений

Воссела – Рабства грозный Гений

И Славы роковая страсть.

Поэт обращается к истории Франции и России, чтобы понять истоки тирании, Они там, по мнению поэта, где нарушаются принципы сочетания «вольности святой», с законами «естественного права и равенства», где закон необязателен для владык и для народа.

И горе, горе племенам,

Где дремлет он неосторожно,

Где иль народу, иль царям

Законом властвовать возможно!

Мысли Пушкина навеяны идеями французских просветителей, «законами» Монтескье, «Общественным Договором Руссо». Согласно Руссо, государство – результат негласной договоренности всех членов общества, их принятой на себя добровольно обязанности взаимно выполнять свой гражданский долг. Это и есть высший закон, стоящий над царями и народами. Если монарх нарушает этот договор и притесняет народ «неправедной властью» то с ним может случится то, что случилось с Людовиком XYI. Однако его казнь, как кажется Пушкину, - еще большее злодейство и вероломство, за которое восставший народ расплатился тиранией Наполеона. Поэт проклинает этого «самовластительного злодея» и обращается к другому «увенчанному злодею» - императору Павлу I, самодурство которого переходило всякие границы. Его убийство – урок царям, ныне живущим:

И днесь учитесь, о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари,

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

Смелость неслыханная: восемнадцатилетний поэт дает уроки царям и народам, угрожает им «страшным гласом Клии»! Имя Пушкина сразу стало известно всей читающей России (ода расходилась в списках). Не было такого образованного офицера, который не знал бы оды «Вольность», «Деревню», «К Чаадаеву» наизусть.

Конечно, в тираноборческих рассуждениях поэта еще много наивного, книжного, ученического, много от ходячих предрассудков светского общества, от его «священного ужаса» перед крайностями якобинской диктатуры, от карамзинских либерально-утопических мечтаний о просвещенной монархии, ограниченной лишь «праведными законами».

Ко времени выхода Пушкина из Лицея политическая обстановка в стране стала еще более накаляться. Все отчетливее начали проявляться агрессивно-реакционные установки Священного союза. Вместо ожидаемого многими освобождения крестьян в стране начали заводиться пресловутые военные поселения – еще одна, наряду со Священным союзом, так сказать, для «домашнего употребления», идея Александра I, решившего заменить рекрутские наборы на долгий срок отрывавшие крестьянина от его семьи, постоянной военной службой по месту жительства.

По руками рьяно взявшегося за это дело временщика сентиментально окрашенная идиллия, предносившаяся Александру I и ловко укрепляемая в нем Аракчеевым, превратилась в жесточайшую трагедию. Но самому Аракчееву, который выбрал девизом для своего герба слова: «предан без лести» (остро обыгранные Пушкиным в одной из эпиграмм), а однажды кому-то, напомнившему о пользе отечества, цинично ответил, что ему до этого нет дела, он выполняет волю монарха, - его усердные принесло сторичные плоды. Пользуясь все нараставшим доверием и привязанностью к нему Александра и отлучками царя, в частности поездками на европейские конгрессы Священного союза, он забрал в свои руки всю полноту власти и стал своего рода некоронованным диктатором. «Всей России притеснитель… А царю он друг и брат» - писал Пушкин в той же эпиграмме.

Итак, в результате появления военных поселений бунтом была чревата не только деревня, все слои населения имели основания быть недовольными правлением Александра I.

Понятны теперь пушкинские слова: тот подлец, кто не желает перемены правительства в России!

Кипела политическими страстями Франция, в Испании восставший народ заставил короля объявить Конституцию, бурлили Португалия и Италия («тряслися грозно Пиренеи, вулкан Неаполя пылал…»), Греция боролась за освобождение от турецкого ига. Казалось, в одной только России часы истории остановились, и стрелки их по-прежнему показывали здесь середину давно прошедшего XYIII века с его дикими феодальными обычаями.

Как и в XYIII веке,

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смел…

Дальше так продолжаться не могло. Нужно было действовать! Нужно было встряхнуть Россию, помочь ей пробудиться от оцепенения. Возникали кружки заговорщиков, где произносились пылкие речи, обсуждалось будущее России, выносился смертный приговор Александру.

«… Россия не может быть более несчастна, как, оставаясь под управлением царствующего императора», - говорил в «Союзе спасение» Иван Якушкин и вызвался лично убить царя.

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал…

Пушкин (если судить по десятой, дошедшей до нас в отрывках главе «Онегина») был осведомлен о ходе развития декабристского движения, о помыслах и речах чуть ли не каждого из главных заговорщиков.

Как уже говорилось, Пушкин не был членом декабристских кружков, но он знал лично чуть ли не всех: Рылеева, Пестеля, Орлова, Лунина, Николая Тургенева, Сергея Трубецкова, - с ними спорил, с ними негодовал, жил мыслями и интересами декабристов, дышал предгрозовой атмосферой, ею разгорался: «Я, - признавался он Жуковскому, - наконец был в связи с большею частью нынешних заговорщиков».

В политических беседах с ними созревали его собственные взгляды на прошлое, настоящее и будущее России.

Два года спустя после появления на свет оды «Вольность» поэт создает другое стихотворение, подымающее вторую, основную и столь же жгучую политическую тему современности – «Деревня» (1819), тоже связанное с близостью к Тургеневу и подсказанное непосредственными впечатлениями (написанное в Михайловскам). Первая часть его, мирное, идиллическое, в духе Карамзина, описание прелести усадебной жизни среди сельской природы («приют спокойствия, трудов и вдохновенья») – резко сменяется второй частью, навеянной «возмущающей душу», «ужасной мыслью», также восходящей к «врагу рабства» Радищеву, - картинами бесчеловечных угнетений и насилия над людьми крепостников-помещиков. Но и это стихотворение заканчивается порожденным надеждой «ударить в чувство», как говаривал Ломоносов, призывом к царю освободить крестьян. Пушкинскую «Деревню» постигла мрачная судьба. Она была показана «чувствительному» Александру, который просил благодарить поэта за высказанные им «добрые чувства» (“bons sentiments”). Но никаких результатов стихотворение не возымело. Мало того, довести свои «добрые чувства» до печати Пушкину не удалось. Цензура разрешала опубликовать только первую – «карамзинскую» части стихотворения. «Радищевская» же его часть, как и все «вольные стихи» Пушкина, осталась под запретом. Монарх, несмотря на вспыхнувшие годом ранее и жесточайше подавленные Аракчеевым бунт Чугуевских военных поселений, упрямо продолжал насаждать их, цинично обмолвившись, что будет выполнять начатое, хоть бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Чудова до Петербурга.

К числу наиболее знаменитых вольных стихотворений Пушкина относится единственное в своем роде послание к столь дорогому ему тогда («Никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье», - записал он позднее в своем дневнике) Чаадаеву – юношески восторженное объяснение в любви Отчизне и Свободе, заканчивается полным романтической веры в торжество революционного дела призывом к видимо, заколебавшемуся другу:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья…

В отличии от «Вольности» интимно-личное и гражданско-любовная страсть и страсть высокого и «прекрасного» революционного порыва – сплавлены здесь в нерасторжимое целое – в чистейшее золото поэзии:

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

В «Вольности» и в «Деревне» поэт вдохновенно прокламирует политические идеи членов тайного общества. Послание «К Чаадаеву» (1818) он вводит в самое сердце декабризма, в душевный строй первых русских революционеров, многие из которых сознавали, что, выходя 14 декабря на «площадь Петрову» идут почти на верную смерть, и все же с энтузиазмом шли.

Особое место в поэзии Пушкина этих лет занимает написанное в этом же году, что и послание к Чаадаеву, другое послание, имеющее в виду совсем другого адресата («К Н.Я. Плюсковой»). Фрейлина жены Александра I, императрицы Елизаветы Алексеевны Плюскова, близкая к арзамасским литературным кругам, обратилась с просьбой к Пушкину написать стихи в честь императрицы. Этот адрес ввел в заблуждение не только цензуру, не уловившую подлинный смысл стихотворения, но и ряд исследователей даже нашего времени, не сумевших исторически к нему подойти.

Во всяком случае, уже с самого начала его стихотворение не только не походило на традиционную оду в адрес монархов, но и прямо ей противостояло:

На лире скромной, благородной

Земных богов я не хвалил

И силе в гордости свободной

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливою музою моей.

Пушкин отталкивается здесь не только от вынужденного «Льстить» царям в своих придворных одах Ломоносова, но и от Державина, который вменил себе в особое достоинство, что в стихах, обращенных к Екатерине II, он дерзнул возгласить о ее «добродетелях» в «забавном русском слоге». Ни риторического, ни «забавного» в только что приведенных строках пушкинского послания нет. Больше того, говоря, что хочет славить только свободу, поэт прямо включает стихотворение в цикл своих запретных стихов, имя прежде всего в виду оду «Вольность», к которой оно по своему тону и примыкает. Но если в «Вольности» автор ставил себе целью «на тронах поразить порок», - здесь он получает радующую его самого возможность воспеть на троне «добродетель». Особенно выразительно гордая концовка стихотворения:

Любовь и тайная Свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Тайная свобода – это эпитет, на первый взгляд не очень ясный, в сущности является ключом к пониманию подлинного смысла всего стихотворения. После победы над Наполеоном и образования по настоянию Александра особого Царства Польского, возглавляемого русским императором, он, желая, по свидетельству современников, всячески расположить к себе новых подданных «даровал» полякам в 1818 году то, в чем упорно оказывал своей стране, - конституцию. 15 марта 1818 года он выступил на открытии польского сейма с напутственной речью, в которой упомянул о своем давнем желании сделать то же и у себя на родине, и о намерении в будущем осуществить это. Но было сказано это в выражениях, обидного для национального чувства русских. Тщетно его основной советчик по международным делам, граф Каподистрия, которого он первый период своего царствования приблизил к себе за его «либеральные» взгляды, а в 1822 году за то же самое (противодействие политике Священного союза) отстранил от дел, умолял его снять эти выражения. Царь настоял на своем.

Это глубоко возмутило членов тайного общества и близкие к ним широкие общественные круги. Негодование еще более возросло, когда стало известно о замыслах царя включить в состав Польши некоторые части России, возможность чего предусматривалась в данной им конституции. В связи с этим и был поставлен Якушкиным вопрос о цареубийстве.

А Пушкин тотчас же остро отозвался на это своим ноэлем «Сказки» («Ура! в Россию скачет Кочующий деспот»). Начинается он с описания приезда Александра 1 в Россию. Царь торжественно вещает о своих подвигах:

«Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир

О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я ел, и пил, и обещал –

И делом не замучен…»

Далее император клянется дать отставку продажным чиновникам и учредить закон вместо произвола:

«И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам и доброй воли…»

Царевым речам наивно внимал, открыв рот младенец:

От радости в постели

Распрыгалось с дитя:

«Неужто в самом деле».

Неужто не шутя?

А мать ему: «Бай-бай! Закрой свои ты глазки;

Пора уснуть уж наконец

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает сказки:…»

Из всех вольных стихотворений Пушкина поэль сразу же получил наиболее шумную популярность. По свидетельству Якушина, «его распевали чуть ли ни на улицах». В этих условиях особо злободневное звучание приобретали и похвалы Пушкина в адрес императрицы. Стихотворение было напечатано в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» - литературным органе «Вольного общества любителей российской словесности», находившемся под идейным воздействие тайного общества, а руководствующую роль в нем играл Федор Глинка. В печати пришлось заменить только слово «свободу славить» на «природу славить».

В «воспоминаниях в Царском Селе» поэт был эхом своих товарищей – лицеистов. Теперь он по существу, первый, задолго до декабря, литературный «Декабрист» - мог с полным правом назвать сой «неподкупный голос» «эхом русского народа», выражением чаяний которого объективно являлись будущие декабристы. Отсюда и неслыханная дотоле «народность» – популярность в самых широких общественных кругах его «возмутительных» политических стихов и эпиграмм. И этот гражданский подвиг Пушкина – поэта был тем значительнее, что в отличие от остальных он совершал его в одиночку.

В это время возникает литературно – театральное общество «Зеленая лампа». Основатель общества был сверстник, и сослуживец Пушкина по коллегии иностранных дел, к которой поэт был причислен по окончании Лицея, представитель петербургской золотой молодежи, богач, кутила и игрок Никита Всеволжский (позднее Пушкин назовет его «лучшим из минутных друзей моей минутной младости»).

Пущин очень не одобрял светской – онегинской – жизни Пушкина после выхода его из Лицея, попыток поэта сблизиться с некоторыми, наиболее блистательными представителями военной, придворно-аристократической знати. Но уже к этому времени ему, как и герою его романа, «наскучил света шум». Года за два до ссылки Пушкина стал все более тяготиться своим столичным бытом – «утехами юности безумной», «неистовыми пирами», «постыдным торгом любви» и «купленным златом восторгом». «Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья», - как бы подводя всему этому безрадостный итог, скажет он в своей первой лицейской годовщине («19 октября», 1825).