55894 (Крестовые походы), страница 5
Описание файла
Документ из архива "Крестовые походы", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "история" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "курсовые/домашние работы", в предмете "история" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "55894"
Текст 5 страницы из документа "55894"
Ниже будут объяснены последствия этого растущего преобладания денежного хозяйства над натуральным: внедряясь в сельской местности и преобразуя земельную ренту, оно сыграло решающую роль в эволюции средневекового Запада. Если монетные реформы Карла Великого были проведены при всеобщем, за исключением небольшой группы его советников, невежестве и равнодушии, то монетные операции Филиппа Красивого в конце XIII—начале XIV в., представлявшие собой первую девальвацию денег на Западе, вызвали негодование почти всех слоев общества, а в городах привели к возмущению и народным бунтам. Крестьянская масса, несомненно, золотых монет и даже крупных серебряных в глаза еще не видела, но мелкими монетами, су, она пользовалась все больше и больше. Она также участвовала, хотя еще издалека, в том процессе, благодаря которому деньги вошли в повседневную жизнь западных людей.
Не менее глубокую печать город наложил и на духовную, художественную жизнь. В XI и отчасти в XII вв. монастыри, несомненно, создавали наиболее благоприятные условия для развития культуры и искусства. Мистический спиритуализм и романское искусство расцвели в монастырях. Клюни и большая церковь, построенная аббатом Гуго (1049—1109), символизируют этот приоритет монастырей на заре новых времен, который поддерживался—но иными средствами—обителью Сито и ее филиалами.
Перемещение центра тяжести культуры, благодаря чему первенство от монастырей отошло к городам, ясно проявилось в двух областях—в образовании и архитектуре.
В течение XII в. городские школы решительно опередили монастырские. Вышедшие из епископальных школ, новые учебные центры благодаря своим программам и методике, благодаря собственному набору преподавателей и учеников стали самостоятельными. Так называемая схоластика была дочерью городов. Она воцарилась в новых учебных заведениях—в университетах, представлявших собой корпорации людей интеллектуального труд, Учеба и преподавание наук стали ремеслом, одним из многочисленных видов деятельности, которые были специализированы в городской жизни. Показательно само название “университет” “universitas”, иначе—“корпорация”. Действительно, университеты были корпорациями преподавателей и студентов, universitates magistrorum et scolarium, различавшимися тем, что в одних как в Болонье, заправляли делами студенты, а в других, как в Париже,—преподаватели. Книга из объекта почитания превратилась в инструмент познания. И как всякий инструментарий, она стала предметом массового производства и торговли.
Романское искусство, бывшее выразительным проявлением взлета христианского мира после тысячного года, на протяжении XII в. стало преображаться. Новый лик искусства—готический—появился в городе, а строительство городских соборов стало его высшим достижением. Иконография этих соборов выражала дух городской культуры: в ней деятельная и созерцательная жизнь искала равновесия, когда ремесленные корпорации украшали их витражами, в которых воплощались схоластические познания. Сельские церкви близ городов не очень удачно в художественном отношении и с гораздо меньшими материальными ресурсами воспроизводили облик ставшего образцовым городского собора или же какого-либо из его выразительных элементов: колокольни, башни или тимпана. Созданный для нового городского населения, более многочисленного, более гуманного и более реалистично мыслящего, собор не забывал, однако, напоминать ему о близкой и благодатной сельской жизни. Тема помесячных сельских трудов оставалась одним из традиционных украшений городской церкви.
3. СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ХРИСТИАНИН И ВИЗАНТИЕЦ. ОСНОВЫ ПРОТИВОРЕЧИЙ
Когда юный Тристан, сбежавший от норвежских купцов пиратов, высадился на побережье Корнуолла, “он поднялся с великим усилием на утес и увидел перед собой пустынную песчаную долину, за которой простирался бесконечный лес”. Но вот из этого леса внезапно появилась группа охотников, и юноша присоединился к ней. “Тогда они пустились, беседуя, в путь, пока не достигли наконец роскошного замка. Его окружали луга, фруктовые сады, рыбные садки, тони и пашни”.
Страна короля Марка — вовсе не легендарная земля, созданная воображением трувера. Это физическая реальность средневекового Запада. Огромный покров лесов и ланд с разбросанными по нему возделанными плодородными прогалинами—таков внешний облик христианского мира. Он подобен негативному отпечатку мусульманского Востока—мира оазисов посреди пустынь. Там, на Востоке, лес—редкость, здесь он в изобилии; деревья там—признак цивилизации, здесь—варварства. Религия, рожденная на Востоке под кровом пальм, расцвела на Западе в ущерб прибежищу языческих духов—деревьям, которые безжалостно вырубались монахами, святыми и миссионерами. Любой прогресс на средневековом Западе был расчисткой, борьбой и победой над зарослями, кустарниками и, если нужно было и если техническое оснащение и храбрость это позволяли, над строевым, девственным лесом—“дремучей чащей” Персеваля, selva oscura Данте. Но реальное сосредоточение бьющейся жизни—это совокупность более или менее обширных прогалин, экономические социальных и культурных ячеек цивилизации. Долгое время средневековый Запад оставался скоплением поместий, замков и городов, возникших среди невозделанных и пустынных прострастранств. Лес, впрочем, и был тогда пустыней. Туда удалялись вольные или невольные адепты бегства от мира (fuga mundi): отшельники, любовники, странствующие рыцари, разбойники, люди вне закона. Это св. Бруно и его спутники в “пустыне” Гранд-Шартрез или св. Молем и его ученики в “пустыне” Сито, Тристан и Изольда в лесу Моруа (“Мы вернемся в лес, который прикроет и защитит. Идем, милая Изольда! ...Они идут через высокие травы и вереск, и вот уже деревья смыкают над ними свои ветви, и они скрываются за густой листвой”) или предтеча, а может быть, и модель Робина Гуда, искатель приключений Эсташ Монах, который укрылся в начале XIII в. в лесу Булонэ. Мир убежища, лес имел и свои привлекательные черты. Для рыцаря это был мир охоты и приключений. Персеваль открыл там “красивейшие вещи, какие только могут быть”, а некий сеньор советует Окассену, заболевшему из-за любви к Николет: “Садитесь на коня и поезжайте в лес. Вы там развеете свою печаль, увидите травы и цветы, услышите, как поют птицы. И, может статься, вы услышите там заветные слова, от которых вам станет легче на душе”.
Для крестьян и вообще мелкого трудового люда лес был источником дохода. Туда выгоняли пастись стада, там набирали осенью жир свиньи — главное богатство бедного крестьянина, который после “откорма на желудях” забивал свою свинью, и это сулило ему на зиму если не обильную пищу, то средство к существованию. Там рубили лес, столь необходимый для экономики, долгое время испытывавшей нужду в камне, железе и каменном угле. Дома, орудия труда, очаги, печи, кузнечные горны существовали и действовали только благодаря дереву и древесному углю. В лесу собирали дикорастущие плоды, которые были основным подспорьем в примитивном рационе сельского жителя, а во время голода давали ему шанс выжить. Там же заготовляли дубовую кору для дубления кож, золу кустарников для отбеливания или окраски тканей, но особенно—смолистые вещества для факелов и свечей, а также мед диких пчел, столь желанный для мира, который долгое время был лишен сахара. В начале XII в. обосновавшийся в Польше французский хронист Галл Аноним, описывая достоинства этой страны, называет сразу же после целебного воздуха и плодородия почвы обилие богатых медом лесов. Пастухи, дровосеки, углежоги (“лесной разбойник” Эсташ Монах, обрядившись в углежога, совершил один из самых удачных своих грабежи), сборщики меда—весь этот мелкий люд жил лесом и снабжал его дарами других. Он также охотно занимался браконьерством, но дичь была прежде всего продуктом заповедной охоты сеньоров. Эти последние, от мельчайших до самых крупных, ревниво оберегали свои права на лесные богатства. Особые служащие сеньоров, “лесные сержанты”, повсеместно выслеживали расхитителей-виланов. Сами государи были крупнейшими лесными сеньорами в своих королевствах и энергично стремились оставаться таковыми. Со своей стороны и восставшие английские бароны навязывали в 1215г. Иоанну Безземельному наряду с Великой хартией вольностей особую Лесную хартию. Когда в 1332 г. Филипп VI Французский распорядился составить перечень прав и владений, из которых он хотел образовать “вдовью долю” королевы Жанны Бургундской, он приказал расписать отдельно “оценку лесов”, дававших треть общих доходов этого домена.
Но из леса исходила и угроза—он был средоточием вымышленных или действительных опасностей, тревожным горизонтом средневекового мира. Лес обступал этот мир, изолировал его. Это была главная граница, “ничейная земля” (no man's land) между сеньориями и странами. Из его страшного мрака внезапно появлялись голодные волки, разбойники, рыцари-грабители.
В Силезии в начале XIII в. двое братьев несколько лет удерживали лес Садлно, откуда они периодически выходили, чтобы брать в плен на выкуп бедных крестьян округи, и препятствовали герцогу Генриху Бородатому основать там хотя бы одну деревню. Синод в Сантьяго-де-Компостелле должен был обнародовать специальный устав, чтобы организовать охоту на волков. Каждую субботу, кроме кануна Пасхи и Троицы, священники, рыцари и не занятые на работах крестьяне были обязаны участвовавать в истреблении волков и ставить капканы; отказавшихся подвергали штрафу.
Из этих прожорливых волков воображение средневекового человека, опираясь на фольклорные образы незапамятных времен, легко делало чудовищ. В каком огромном количестве житий святых встречаем мы чудо приручения волка, подобное тому, как св. Франциск Ассизский приручил свирепого зверя Губбио! Из всех этих лесов выходили человековолки, оборотни, в которых средневековая дикость смешивала животное с полуварваром-человеком. Иногда в лесу прятались еще более кровавые чудовища—например, провансальский тараск0, проклятый св. Мартой. Леса были, таким образом, не только источником реальных страхов, но и универсумом чудесных и пугающих легенд. Это Арденнский лес с его чудовищным вепрем, убежище четырех сыновей Аймона, где св. Губерт превратился из охотника в отшельника, а св. Тибальд Провенский — из рыцаря в отшельника и углежога; лес Броселианд, место чародейств Мерлина и Вивианы; лес Оберон. где Гуон Бордоский поддался чарам карлика; лес Оденвальд, где под ударами Гагена окончил свою трагическую охоту Зигфрид: Манский лес, где печально бродила Берта Большеногая, а позже сойдет с ума несчастный французский король Карл VI.
Однако если для большинства людей средневекового Запада горизонт ограничивался подчас всю их жизнь кромкой леса, то вовсе не следовало бы представлять себе средневековое общество как мир неподвижных домоседов, привязанных к своему окруженному лесом клочку земли. Напротив, нас озадачивает чрезвычайна мобильность средневековых людей.
Она объяснима. Не только никакой материальный интерес не удерживает большинство из них дома, но самый дух христианской религии выталкивает на дороги. Человек лишь вечный странник на сей земле изгнания—таково учение церкви, которая вряд ли нуждалась в том, чтобы повторять слова Христа: “Оставьте все и следуйте за мной”. Сколь многочисленны были те, кто не имел ничего или мало и с легкостью уходил! Их скудные пожитки помещались в котомке пилигрима; тот, кто побогаче, имел при себе несколько мелких монет (а деньги тогда долгое время были редкостью); самые же богатые — ларец, куда складывали большую часть своего состояния, немного драгоценностей. Когда путешественники и пилигримы начнут брать с собой громоздкий багаж (сир де Уанвиль и его спутник, граф Сарребрюк, отправились в 1248 г. крестовый поход со множеством сундуков, которые доставили телегах в Оксон, а оттуда по Соне и Роне в Арль), тогда не только выветрится дух крестовых походов, но и ослабеет вкус к путешествию и средневековое общество станет миром домоседов. Средние века, эпоха пеших и конных странствий, вплотную приблизятся тогда к своему концу—не потому, что Позднее Средневековье не знало странствия, но потому, что начиная с XIV в. странники становятся бродягами, окаянными людьми. Прежде они были нормальными существами, тогда как впоследствии нормальными стали домоседы. Но до тех пор, когда придет пора этой дорожной усталости, Средневековье кишело путниками, и они постоянно встречаются нам в иконографии. Вооружившись посохом в форме греческой буквы тау (он быстро станет символом), согбенные, они идут по дорогам—отшельники, паломники нищие, больные.
У путешественников не было недостатка ни в испытаниях, ни в препятствиях. Конечно, речной путь использовался повсюду, где это было возможно. Но оставалось много земель, которые нужно было пересечь. Однако почти исчезла разрушенная вторжениями и неподдерживаемая великолепная сеть римских дорог; впрочем, она была мало приспособлена к нуждам средневекового общества. Для этого пешего и конного народа, перевозки которого производились главным образом на спинах вьючных животных или на допотопных телегах и который никуда не торопился (путники охотно делали круг, чтобы обойти замок рыцаря-разбойника или, напротив, чтобы посетить святилище), римская дорога, прямая, вымощенная, предназначенная для солдат и чиновников, не представляла большого интереса. Средневековый люд шел по тропам, дорожкам, по запутанным путям, которые блуждали между несколькими фиксированными пунктами: ярмарочными городами, местами паломничества, мостами, бродами или перевалами.
Средневековая дорога была удручаюше долгой медлительной. Более быстрым был путь по морю. При попутном ветре корабль мог делать до 300 км в сутки. Но опасности здесь были еще большими, чем на земле. Достигнутая волей случая быстрота продвижения могла быть сведена на нет безнадежными штилями, встречными ветрами и течениями.
Отправимся с Жуанвилем в Египет. “На море с нами про шла удивительная вещь: мы оказались перед горой круглой формы у берегов Берберии. Был час сумерек. Мы плыли весь вечер и думали, что сделали добрых пятьдесят лье, когда назавтра вновь очутились перед той же горой. И так происходило два или три раза”.
Но эти задержки были мелочью, если вспомнить о пиратах и бурях. Жуанвиль скоро убедился, что “купцы-авантюристы” должны обладать бешеной отвагой: “Я поразмыслил над тем, насколько безрассуден тот, кто осмеливается подвергать себя такой опасности, присваивая чужое добро или вводя самого себя в смертный грех, ибо он ложится спать, не зная, не очутится ли наутро на морском дне”.
А теперь нужно постичь, благодаря каким “пружинам” лес, дорога и моря возбуждали чувства средневековых людей. Они воздействовали на них не столько своими реальными аспектами и подлинными опасностями, сколько символами, которые они выражали. Лес—это сумерки или, как в “детской песне” миннезингера Александра Странника, век с его иллюзиями; море—земной мир и его искушения; дорога—поиски и паломничество.
С другой стороны, люди Средневековья входили в контакт с физической реальностью через посредство мистических и псевдонаучных абстракций.