73543 (Своеобразие творчества писателя Е.Л. Шварца), страница 2

Он руководствуется при этом собственным душевным опытом, и нельзя забывать о том, что душевный опыт у него тоже особенный, не такой, как у всех. С ног до головы он сказочник, и всякий раз, когда он оказывается в новой реальной обстановке, она сразу же становится для него похожей на сказку. Ибо сказка, если судить по тому, как он мыслит и как представляет себе мир, отражает в себе все бесконечное многообразие жизни на земле. Куда бы ни направлялось его писательское зрение, он с удовлетворением смотрит на мир, — каждое новое место, куда переносит его сказка, становится для него уголком, в который раньше или позже, но непременно заглядывает улыбающееся и доброе волшебство, волшебство человеческого мужества и доброты.

Оправданными и по-своему достоверными — достоверными с точки зрения сказочной реальности — не только могут, но и должны быть в сказке самые невероятные события, узнаваемыми и как будто хорошо знакомыми — самые поразительные чудеса. Чудеса эти стали в равной степени диктоваться жанром, избранным писателем, и, в гораздо большей степени, нравственно-психологическими целями, к которым он так упорно стремился. Этим объясняется та парадоксальная закономерность, что созданное Шварцем именно в той степени художественно правдиво, в какой согласовано с внутренними законами сказки. По той же самой причине элементы сказки и сказочного неизменно вторгались даже в те его пьесы, в которых воссоздавались житейски правдивые ситуации и исследовались вполне реальные человеческие отношения.

В пьесе "Повесть о молодых супругах" он обстоятельно и по-отечески сочувственно рассказывал о трудностях совместной жизни горячо любящих друг друга молодоженов. Счастье не захотело войти в жизнь двух молодых людей само, а потребовало от них больших душевных усилий, умения, мудрой уступчивости и цельности. Мысль эта воплощалась писателем в правдивой и психологически реальной жизненной ситуации. Однако и сюда врывается озорная и звонкая фантазия сказочника. Трогательными, дальновидными и проницательными комментаторами беспричинных супружеских размолвок выступают в пьесе уютно расположившиеся на комоде плюшевый медвежонок и нарядная голубоглазая кукла.

Сложное и непрерывное взаимодействие памяти и воображения, реальности и выдумки, кажущегося и действительного неизменно накладывает свою печать на внутреннюю жизнь его героев. Рассказывая о том, как, потеряв очки, он невольно превратил случайно разбросанные по комнате вещи в давних героев своего воображения — плед в милую и добрую принцессу, а узкие, длинные и чуть нескладные часы в столь же нескладного приближенного принцессы — тайного советника. Ученый из "Тени" замечает добродушно: "Прелесть всех этих выдумок в том, что едва я одену очки, как все вернется на свое место. Плед станет пледом, часы — часами, а этот зловещий незнакомец исчезнет".

Так говорит Ученый, но, разумеется, не всему сказанному в сказке следует придавать буквальное значение. Подобное отношение к словам сказочника было бы слишком доверчивым и легковесным. Подсказывая Ученому только что приведенные, одновременно наивные и насмешливые слова, Шварц позволял себе далеко рассчитанную и полную тонкой назидательности мистификацию. Зная наверняка, что вновь одетые очки уже ничего не смогут изменить и не спасут положения, он все-таки именно на них перекладывал ответственность за совершившееся волшебство. Ведь на самом деле вовсе не очки превратили плед в обворожительную принцессу, а часы в футляре — в тайного советника. Это сделало само доброе и мужественное сердце сказочника.

Оно одно может быть в ответе за то, что жизнь, нас окружающая, внезапно и неизвестно почему преображается, расцвечивается всеми цветами живой человеческой фантазии и оказывается как две капли воды похожей на сказку. Это большая заслуга сказочника, потому что от этого сказка становится особенно понятной и поэтически привлекательной. Истинно человеческое не может быть вымышленным, и никакой антураж не в состоянии поставить под сомнение его подлинность. Если бы сказочник не был убежден в этом, он отвернулся бы от сказки и, наперекор всем преследующим его соблазнам, пренебрег бы ее чудесами".

Художник, в своем творчестве менее всего склонный притворяться и актерствовать, Шварц в самых ранних своих произведениях вел разговор с читателем серьезно и дружелюбно, доверяясь их способности правильно понимать его, уважая и ценя их стремление самостоятельно мыслить и воспринимать мир. Но в пору, когда начинал свою писательскую жизнь Шварц, раздраженные и угрюмо настроенные педологи не без успеха атаковали художественную литературу для детей и стремились к полному и окончательному уничтожению сказки. Все способное помочь детям образно мыслить и постигать сложное многообразие жизни сурово осуждалось педологами. Чтобы оградить детей от так называемых "вредных влияний", было наложено "вето" на произведения классиков, на детские игры и бессмертные творения живописцев. Ведь пришлось же еще Н. Г. Чернышевскому задолго до появления педологов язвительно разъяснять слишком ретивым хранителям детской нравственности, что "если мы захотим быть решительно последовательными, то нам не мешает остерегаться произносить перед ребенком слова отец и мать, муж и жена, у него родился или у нее родился — к стольким нескромным вопросам подают повод эти слова..."

В неопубликованных записях Е. Л. Шварца нарисована, между прочим, такая в высшей степени выразительная и отталкивающая картина деятельности педологов: "Противники антропоморфизма, сказки утверждали, что и без сказок ребенок с трудом постигает мир. Им удалось захватить ключевые позиции в педагогике. Вся детская литература была взята под подозрение. Единственное, что, по их мнению, разрешалось делать детским писателям, это создавать некоторые необязательные довески к учебникам. В области теории они были достаточно страшны, но в практике были еще решительнее. Например: они отменили табуретки в детских садах, ибо табуретки приучают ребенка к индивидуализму, и заменили их скамеечками. Теоретики не сомневались, что скамеечки разовьют в детском саду социальные навыки, создадут дружный коллектив. Они изъяли из детских садов куклу. Незачем переразвивать у девочек материнский инстинкт. Допускались только куклы, имеющие целевое назначение, например безобразно толстые попы. Считалось несомненным, что попы разовьют в детях антирелигиозные чувства. Жизнь показала, что девочки взяли да и усыновили страшных священников. Педологи увидели, как их непокорные воспитанницы, завернув попов в одеяльца, носят их на руках, целуют, укладывают спать — ведь матери любят и безобразных детей".

Сочинять сказки под подозрительными взглядами было делом почти обреченным. Для этого надо было сделать невозможное — приспособить сказку к нелепым педологическим нормативам, уместить ее в надуманную псевдовоспитательскую схему. Педологи всерьез утверждали, что сказки отучают детей рассчитывать в жизни на собственные силы и превращают их в фантазеров и мистиков. Никто не хотел подвергаться подобным обвинениям и брать на душу столь тяжкий грех. Шварц нисколько не преувеличивал, когда утверждал, что при таком взгляде на детскую восприимчивость художественные произведения, адресованные детям, и в самом деле должны были уступить место учебникам и наглядным пособиям. В 1924 Шварц вернулся в Ленинград, работал в детской редакции Госиздата под руководством С.Маршака. Одной из главных его обязанностей была помощь дебютантам, многие из которых вспоминали о том, что Шварц отличался редкостной способностью развивать и дополнять чужие замыслы, помогая таким образом новичкам прояснить их индивидуальные возможности и намерения.

В эти годы Шварц был близок к группе ОБЭРИУ. Как и многие обэриуты, писал детские рассказы и стихи для журналов "Чиж" и "Еж" издавал детские книги. В 1929 Шварц написал свою первую пьесу Ундервуд. Сюжет ее прост: студент Нырков получил для срочной работы на дому пишущую машинку "Ундервуд", жулики решили ее украсть, а пионерка Маруся помешала им. Детский образ, воплощающий в себе дружбу и самоотверженность, благодаря которым развеиваются силы зла, стал сквозным образом пьес Шварца – подобно Марусе из Ундервуда и девочке Птахе, героине пьесы Клад (1933).

Надо отдать должное Шварцу. Создавая свою первую пьесу — "Ундервуд", — он не побоялся открыть в нее доступ сказочному и необыкновенному, не подчинился педологическому диктату. Правда, спустя четверть века он утверждал: "Мне и в голову не приходило, что я пишу в какой-то степени сказку; я был глубоко убежден, что пишу чисто реалистическое произведение". Но факт остается фактом — пьеса "Ундервуд", которая по всем внешним признакам числилась "пьесой из современной жизни", при ближайшем рассмотрении оказывалась слегка переодетой сказкой, ее современной и потому непривычной разновидностью.

Все, происходившее в "Ундервуде", было в высшей степени просто и в известной степени даже обыденно. Студент Нырков получил для неотложной работы на дому пишущую машинку "Ундервуд", а жулики и воры, проведав об этом, решили ее украсть. Преступление не дает совершить находчивая пионерка Маруся — она-то и оказывается главной героиней рассказанной Шварцем истории. Образу этому суждена была долгая и счастливая жизнь в сказках Шварца. Выступая под самыми разными именами, он неизменно воплощал в себе товарищество и взаимопомощь, дружбу и самоотверженность, которые неизменно оказывались непреодолимой преградой на пути корысти, зла и вероломства.

В качестве одного из главных действующих лиц "Ундервуда" выступала отталкивающая старуха, Варвара Константиновна Круглова, по прозвищу Варварка. В ее доме воспитывалась маленькая Маруся. Уже самые повадки Варварки, ее черствое, бесчеловечное отношение к Марусе делали ее удивительно похожей на извечную человеконенавистницу — злую волшебницу или мачеху, а Марусю ставили в положение любимицы многих поколений детворы — Золушки. Отделаться от этой ассоциации было очень трудно, несмотря на то, что Золушку украшал пионерский галстук, а мачеха бегала по самым что ни на есть современным магазинам и изобретала весьма прозаические способы сэкономить на девочкиных платьях.

"Опять она выросла, — возмущалась Варварка. — Нет, вы только посмотрите. Опять выросла. Я ее вымерила, я ее высчитала, я в очередь отстояла, я еле-еле отскандалила, чтобы приказчик ровно восемнадцать с половиной сантиметров отрезал, а она возьми да и вырасти на четыре пальца".

Алчность и жестокость буквально бушевали в черной Варваркиной душе, злобные ее происки громоздились один на другой, но краткие указания на то, что она из "бывших", объясняли далеко не все в ее поведении. "Будь она просто злая старуха, — говорила про Варварку храбрая Маруся, — я бы с ней живо справилась, а она непонятная старуха". Вообще-то говоря, девочка была совершенно права. Варварка вся с головы до ног казалась фигурой синтетической, созданной умозрительным путем, ее по-сказочному условная разговорная интонация казалась особенно странной в атмосфере реального быта, в которой Варварке приходилось действовать. Здесь еще не было найдено настоящего внутреннего равновесия между нафантазированной правдой и правдивой фантазией, они роковым образом не совмещались друг с другом, и скорее всего потому, что фантаст не имел возможности развернуться в сюжете и в характеристике действующих лиц до конца.

Одна только Маруся была в этом смысле счастливым исключением. Весело и непринужденно связывала она воедино сказку и жизнь и легко передвигалась из сказки в жизнь и обратно. Пройдя через серьезные жизненные испытания, с честью выполнив свой большой гражданский и товарищеский долг, она, как и подобает истинному ребенку, не может удержаться от того, чтобы не крикнуть торжествующе:

"А в отряде-то! А в отряде! Из них никто по радио не говорил. Мальчишкам нос какой!"

Через несколько лет после опубликования "Ундервуда", в журнале "Звезда" появилась пьеса Шварца "Похождения Гогенштауфена". Это был 1934 год, год начала тесного содружества писателя с выдающимся режиссером Н. П. Акимовым. Именно Акимов, выступавший до этого преимущественно как театральный художник и начинавший теперь свою режиссерскую биографию, уговорил Шварца испытать свои силы во "взрослой" комедийной драматургии. Шварц последовал акимовским увещаниям, и трудно сказать при этом, вводил ли он, работая над "Похождениями Гогенштауфена", в современную сатирическую пьесу элементы сказки или, наоборот, в сказку элементы современной сатиры.