42723 (Концепт счастья), страница 13

Вводное и предикатное употребление лексемы "счастье" сопровождается целым рядом речевых импликаций, связанных с вероятностными экспектациями говорящего ("Я боялся, что случится не-Р") и предназначенных для модификации логических акцентов оценки: вместе с "Р хорошо" сообщается, что "не-Р плохо".

Осложнение вводного оборота именем протагониста ("к твоему счастью", "к счастью для них" и пр.) отправляет значение лексемы "счастье" к объектному ЛСВ "удача, успех": "О, если б мог он, в молнию одет, / Одним ударом весь разрушить свет!. / (Но к счастию для вас, читатель милый, / Он не был одарен подобной силой)" (Лермонтов).

Оборот "на счастье" передает в современной речи чаще всего пожелание удачи: "Дай, Джим, на счастье лапу мне, / Такую лапу не видал я сроду" (Есенин).

Последним по времени формирования и первым по лексикографической значимости в словарях современного русского языка идет ЛСВ счастья-душевного состояния, исторически производный от ЛСВ счастья-удачи и счастья-благой судьбы: ср. нем. Gluck от gelingen "происходить, случаться", англ. happiness от to happen "происходить, случаться", фр. bonheur от bonum augurium "благая судьба" (Татаркевич 1981: 61).

"Наш язык есть продукт долгой эволюции и содержит в себе (в упакованном виде) многое такое, что отдельным рассудочным усилием индивидуального ума мы не можем раскрутить, но тем не менее невольно раскручиваем, когда употребляем слова. Ибо употребление слов как раз и тянет за собой то понимание, которое в них вложено, но которое в то же время может и не быть достоянием нашего эксплицитного сознания" (Мамардашвили 1993: 215-216). Воспроизводимые в словарных толкованиях счастья-душевного состояния фелицитарные концепции восходят, может быть, к глубинным, архетипным структурам "коллективного бессознательного", образующим фундаментальный уровень культуры. Счастье определяется как "состояние высшей / полной удовлетворенности жизнью", как "чувство высшего / глубокого / полного довольства" (СРЯ 1981, т.4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; ССРЛЯ 1963, т.14: 1311), и в этом определении в ретроспективе сливаются гедоническая (счастье - это удовольствие) и эпикурейская (счастье - это покой) концепции, поскольку и удовлетворенность, и удовольствие, и довольство этимологически восходят к воле-желанию (Фасмер 1996, т.1: 521; Шанский 2000: 332; Черных 1999, т.1: 258): быть довольным - значит иметь в достатке все то, что обеспечивает "желанную насущную жизнь, без горя, смут, тревоги", и, тем самым, счастье - это "все то, что покоит и доволит человека" (Даль 1998, т.4: 371). В то же самое время если удовлетворение / удовлетворенность - результат положительной интеллектуальной оценки рефлексивной природы, возникающей преимущественно на основе сравнения (Татаркевич 1981: 76), то "чувство радости", входящее в качестве семантического множителя в толкование счастья-душевного состояния (СРЯ 1981, т.4: 319; БТСРЯ 1998: 1297; Ушаков 1996, т.3: 615), - уже непосредственная эмоциональная реакция органического происхождения.

Выделяемое в лексикографии значение счастья как источника счастья ("о том, что приносит счастье" - СЯП 1956, т.4: 441) является, очевидно, результатом метонимического переноса имени душевного состояния на причину, которая его вызывает. Психологически совокупность положительных эмоций, которую приносит субъекту переживание счастья, ближе всего к аффекту любви (Татаркевич 1981: 79), вот, видимо, почему счастье отождествляется с его наиболее интенсивным источником ("воплощение чувства любви" - Ушаков 1996, т.3: 615; "о счастливой любви, любовных наслаждениях" - СЯП 1956, т.4: 441): "Где б ни был ты, возьми венок / Из рук младого / Сладострастья / И докажи, что ты знаток / В неведомой науке счастья" (Пушкин); "Но им открыл я тайну сладострастья / И младости веселые права, / Томленье чувств, восторги, слезы счастья, / И поцелуй, и нежные слова" (Пушкин).

Этимон счастья ("благая судьба") семантически калькируется в лексемах "благоденствие" и "благополучие" (из благая полука "хорошая судьба" - Шанский 2000: 25; ср.: получай = "рок, судьба, слепой случай" - Дьяченко 2000: 452), принимающих участие в толковании счастья-душевного состояния (СЯП 1956, т.4: 441; Ушаков 1996, т.3: 615; Даль 1998, т.4: 371).

Прилагательное "счастливый", как и все качественные прилагательные, допускающие видоизменение качества и превращение его в качественное состояние, протекающее во времени (Виноградов 1947: 262), образует краткую, нечленную форму "счастлив", отмеченную формальными и функциональными ограничениями: она не склоняема и в современном языке употребляется лишь в функции предикатива (сказуемого), но никак не атрибута (определения) (Виноградов 1947: 265; Пешковский 1956: 223; Белошапкова 1981: 291).

Употребление полной и краткой форм прилагательного в позиции предикатива отличаются прежде всего тем, что членная форма обозначает признак, присущий предмету вне времени, а нечленная - его одномоментное качественное состояние (Виноградов 1947: 263). Тем самым, если "Х счастливый" отправляет к постоянной и завершенной характеристике субъекта, то "Х счастлив" - к его разовому и преходящему состоянию, к "счастливому моменту", к одному из фрагментов, из которых складывается мозаичная картина полнообъемного счастья: "И на этой на земле угрюмой / Счастлив тем, что я дышал и жил. / Счастлив тем, что целовал я женщин, / Мял цветы, валялся на траве / И зверье, как братьев наших меньших, / Никогда не бил по голове" (Есенин).

Большая часть лексикографических толкований прилагательного "счастливый" - перифразы с именем "счастье": обладающий счастьем, выражающий счастье, полный счастья, приносящий счастье; такой, которому благоприятствует счастье и пр. В семантике прилагательного реализуются значения всех трёх основных ЛСВ имени "счастье": счастливый человек - это и тот, кто испытывает счастье, и тот, кому благоприятствует удача, и тот, у кого благополучно складывается судьба.

Тем не менее, на употребление кратких форм, помимо функциональных и морфологических, накладываются еще и семантические ограничения - они могут зависеть лишь от субъекта-лица (либо одушевленного существа), способного испытывать счастье и которому может благоприятствовать удача: "Я счастлив, что я этой силы частица, / что общие даже слезы из глаз" (Маяковский); "Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые" (Тютчев); "Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней. - Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому!" (Лермонтов); "Сколь щедро взыскан я богами! / Сколь счастлив я между царями!" (Жуковский). Краткие формы реализуют преимущественно значение ЛСВ счастья-душевного состояния, для выделения значения счастья-удачи употребляет предлог "в" (счастлив в игре, любви, друзьях и пр): "Довольно счастлив я в товарищах моих, / Вакансии как раз открыты; / То старших выключат иных, / Другие, смотришь, перебиты" (Грибоедов). Можно также отметить, что противопоставление полных и кратких форм прилагательного "счастливый" нейтрализуется в позиции инфинитива: "быть счастливым".

ЛСВ прилагательного "счастливый", соотносимые с ЛСВ имени "счастье" (счастье-душевное состояние, счастье-удача), могут определять различные семантические разряды существительных: имена лиц, одушевленных существ, предметов, явлений, свойств, обстоятельств и пр., однако вектор семантической деривации, в основе которой лежит метонимический перенос, при употреблении этих ЛСВ разнонаправлен.

Так, счастье-душевное состояние изначально - характеристика субъекта, способного испытывать эмоции ("Стань общительной, говорливой, / Стань на старости лет счастливой" - Светлов; "Все-таки, когда-нибудь счастливой / Разве ты со мною не была? " - Блок), и при определении прилагательным "счастливый" имен предметов и явлений семантический перенос движется в направлении от субъекта к объекту, от душевного состояния к причинам, его вызывающим, или к способам его манифестации: "Люблю я первый, будь уверен, / Твои счастливые грехи" (Пушкин); "И счастье жизни вечно новой, / И о былом счастливый сон" (Бунин); "О, взор, счастливый и блестящий, / И холодок покорных уст! (Бунин); "Дышали милые черты / Счастливым детским смехом" (Некрасов). Имена обстоятельств раскрываются как места и времена, где и когда субъект речи или некто был, есть или будет счастлив: "В счастливой Москве, на Неглинной, / Со львами, с решеткой кругом, / Стоит одиноко старинный, / Гербами украшенный дом" (Некрасов); "И от недружеского взора / Счастливый домик охрани!" (Пушкин); "О миг счастливый, миг обманный, / Стократ блаженная тоска! (Бунин); "Хоть точный срок его неведом, / Держу я крепко свой обет, / Чтобы в счастливый День Победы / Помолодеть на двадцать лет" (Кедрин). В то же самое время "счастливый"-определение имени места может отправлять к безличной совокупности обстоятельств, обеспечивающих человеку благоденствие и благополучие: "Там, за Данией счастливой, / Берега твои во мгле…" (Блок); "Поет ему и песни гор, / И песни Грузии счастливой" (Пушкин).

Счастье-удача, напротив, - свойство внешних по отношению к субъекту обстоятельств, фетишизируемое в конкретных предметах ("Но девы нежной не обманет / Мое счастливое кольцо" - Баратынский; "Приди, утешь мое уединенье, / Счастливою рукой благослови / Труды и дни грядущие мои" - Языков), и при определении имен лиц вектор метонимии направлен от объекта к субъекту: "Ты счастливый, мой мальчик, тебе везет, тебе всегда и во всем везет" (А.Н. Толстой); "Тургенев, верный покровитель / Попов, евреев и скопцов, / Но слишком счастливый гонитель / И езуитов, и глупцов…" (Пушкин). Для передачи значения счастья-удачи в позиции подлежащего или предикатива русский язык располагает лексемой "счастливец / счастливчик", ср.: "Счастливые часов не наблюдают" (Грибоедов) и "Счастливцы мнимые, способны ль вы понять / Участья нежного сердечную услугу? " (Баратынский); "Счастливцам резвым, молодым / Оставим страсти заблужденья" (Пушкин).

"Счастливая любовь" - это любовь взаимная: "Я любовников счастливых / Узнаю по их глазам" (Пушкин); "Как счастливая любовь, / Рассудительна и зла" (Ахматова). "Счастливая судьба / звезда / доля / участь" - это, в принципе, тавтологии счастья: "Чего же жду я, очарованный / Моей счастливою звездой…? " (Блок); "Да не дал только бог / Доли мне счастливой" (Суриков).

Следует отметить, однако, что речевое употребление и полных и кратких форм прилагательного "счастливый" в значительной части контекстов не позволяет разделить значения его основных ЛСВ, семантическая специфика которых здесь, очевидно, нейтрализуется: "Счастлив, кто падает вниз головой: / Мир для него хоть на миг - а иной" (Ходасевич); "Счастлив, кто жизнь свою украсил / Бродяжной палкой и сумой" (Есенин); "Счастлив в наш век, кому победа / Далась не кровью, а умом" (Тютчев); "Счастливый юноша, ты всем меня пленил" (Пушкин); "Что впереди? Счастливый долгий путь" (Бунин); "Счастливый день! могу сегодня я / В шестой сундук (В сундук еще неполный) / Горсть золота накопленного всыпать" (Пушкин).

И, наконец, вербальные реализации концепта "счастье" представлены глаголами "счастливить / осчастливить" и "счастливиться / посчастливиться", из которых в современном литературном языке встречаются лишь приставочные формы, причем "осчастливить" употребляется преимущественно в ироническом смысле (Ожегов 1953: 417). "Счастливить / осчастливить" соотносимы со значением счастья-радости, "счастливиться / посчастливиться" - со значением счастья-удачи: "Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, местами и надеждами; действительность не счастливит" (Гончаров); "Я дочь мою мнил осчастливить браком - / Как буря, смерть уносит жениха" (Пушкин); "Со слов старика выходило так, что жену и её родню он осчастливил, детей наградил, приказчиков и служащих облагодетельствовал и всю улицу заставил за себя бога молить" (Чехов); "Где поётся, там и счастливится" (Лермонтов); "Вчера перед ним полковник военной разведки объяснялся, сегодня тебе посчастливилось" (Незнанский).

В ассоциативные отношения (тематические, парадигматические, синтагматические) вступают ЛСВ конкретных частеречных реализаций имени концепта "счастье". Особенностью синонимики счастья-радости является наличие семантического дублета "блаженство" (Александрова 1986: 531), в котором гипостазируется субъективный момент этого концепта и который в литературном языке обычно в речи функционирует в качестве интенсива. Адъективные реализации концепта счастья-радости синонимизируются преимущественно синестезически, через вкусовые (сладкий) и цветовые (золотой) апперцепции (ССРЯ 1971, т.2: 526-527). Если говорить о цветовых ассоциациях счастья (сиять, золотой, солнечный, светлый - РСС 1982: 482), то они хорошо согласуются с общей тенденцией концептуализации положительных эмоций (Апресян 1995, т.2: 372), и "золотое время" в русской поэзии это, как правило, счастливое время: "Я вспомнил время золотое, - / И сердцу стало так тепло" (Тютчев); "Края Москвы, края родные, / Где на заре цветущих лет / Часы беспечности я тратил золотые, / Не зная горестей и бед" (Пушкин). Индивидуально, поэтическое счастье может ассоциироваться и с цветом синевы: "Сердце остыло, и выцвели очи… / Синее счастье! Лунные ночи! (Есенин).

Между счастьем и несчастьем формально, на уровне словообразования существует антонимическая симметрия, подобная симметрии между удовольствием и неудовольствием, однако симметрия содержательная, семантическая, существующая между наслаждением и болью, радостью и горем, весельем и грустью, здесь, очевидно, места не имеет.

В философских (этических) фелицитарных теориях, ориентированных на счастье как высшую ценность, "меру добра в жизни человека, идеал совершенства личности и бытия вообще" (Дубко 1989: 61), несчастья нет в принципе, как нет противоположности идеалу. Тем не менее, несчастье вполне вписывается в психологические теории, где счастью противостоит горе, а удовлетворенности жизнью в целом - неудовлетворенность (Татаркевич 1981: 100).

Обыденное сознание, зеркалом которого является естественный язык, в общих чертах принимает именно психологические теории счастья, восходящие к "эвтюмии" ("хорошее настроение") Демокрита. Однако слово "несчастье" в значении интенсивного отрицательного переживания в языке употребляется относительно редко, и факт этот зафиксирован лексикографически: в толковых словарях русского языка на первом месте в статье "несчастье" стоит "тяжелое, (трагическое) событие, несчастный случай" (СРЯ 1982, т.4: 484; БТСРЯ 1998: 643) или "беда" (Ожегов 1953: 367; СЯП 1957, т.2: 843), т.е. подчеркивается внешняя, объективная сторона каких-либо неблагоприятных обстоятельств, а уж затем идет "горе" как глубокое душевное страдание - "внутреннее ощущение несчастья" (Степанов 1997: 267). Можно также отметить, что в семантике несчастья-беды отсутствует момент случайности (невезения), присутствующие в значении счастья-удачи, а в семантике несчастья-горя нет вероятностных экспектаций, присущих радости.

3.3 Выводы

Исследование понятийной компоненты концепта "счастье" на материале текстов русской поэзии показывает, что этнокультурная специфика этого концепта сосредоточена прежде всего в его эссенциальной семантике, связанной с набором сложившихся в социуме фелицитарных концепций как житейских и теоретических взглядов на природу и сущность счастья.

Анализ паремиологии счастья дает основания предполагать, что соотношение "созидательных" и "потребительских" фелицитарных концепций в определенной этнокультуре представляет собой некую константу, специфическую именно для этой культуры. В семантический блок "пассивных", потребительски ориентированных концепций попадут эпикурейская, гедоническая, гармоническая, концепции довольства, благополучия, обладания (всего 80 упоминаний в паремиологии и в ответах респондентов). В семантический блок "активных", созидательных концепций попадут концепции, образованные факторами желания, цели, свободы, смысла, самореализации, деятельности и концепции, ориентированные на поддержание межличностных отношений: семьи, любви (с определенными оговорками), дружбы, общения (всего 93 упоминания). Тем самым совокупный коэффициент "фелицитарной активности" для обыденного сознания носителей русского языка в бытовой сфере составит 93: 80 = 1,1625. За пределами классификации остаётся "стоическая" концепция, которая не определена по отношению к признаку деятельности.